Встречные

Я спешил: на нашей линии метро планировалась отладка новых сигнальных систем и поезда ходили раз в двадцать минут вместо обычного интервала в десять. Однако, когда я спустился на платформу, оказалось, что у меня еще полно времени, и я решил проехаться назад на две станции и уже оттуда отправиться в ночную смену в типографию. На Innsbrucker Ring я перешел на другую сторону, где заметил двух полицейских. Они вальяжно прогуливались по перрону, не обращая ни на кого внимания. Я остановился рядом с турецким товарищем по несчастью, который, вероятно, так же добирался до работы. Мы с пониманием посмотрели друг на друга.
Раздался лязг рельсов: значит, поезд был не далеко. Понурив головы, мы приготовились к неизбежности. Однако в этот момент произошло нечто странное: апатичные полицейские вдруг быстрым шагом направились к нам. Женщина чуть отстала, а мужчина уже представлялся моему соседу. Тот нехотя и даже вызывающе достал документы. Мужчина долго их изучал, а затем махнул напарнице – и они уставились в паспорт вместе.
Поезд притормозил. Я распахнул двери. Турок занервничал и, повысив голос и воинственно жестикулируя, стал допытываться у полицейских, все ли в порядке. Мужчина только кивал и просил подождать, более не заботясь о содержании документа. Турок злился, топал ногами и говорил, что он опоздает, если сейчас же не сядет в вагон, но полицейские были непреклонны. Машинист, словно заинтересовавшийся развязкой, долго медлил, но, принося любопытство в жертву графику, захлопнул двери - и поезд начал тихо набирать скорость. Полицейский тут же вернул паспорт владельцу.
Реакции турка я не увидел. Он только оторопело взял документы и стоял чуть не плача. А я исчез в черном тоннеле и в который раз подумал, что не только невинные отвечают за грехи виновных, но и предрассудки против одной нации, которые создает другая нация, в конце концов, могут привести последнюю к гибели.

*

В детстве и, даже учась в университете, я бодрствовал в поездах ночи напролет, наблюдая за жизнью вокруг – храпящими тушами, их недовольными попутчиками, выпивающей или играющей в карты, а часто совмещающей оба греха компанией в соседнем плацкартном отсеке, и прочими - слоняющимися взад-вперед – пассажирами. Я садился на матрасе и что-то бормотал себе под нос или тихонько пел, чтобы подтвердить свое право на наблюдение. Мама и пробегающие проводники тщетно пытались меня угомонить: я все равно оказывался в исходной позе, потому что было интересно. Только теперь, когда стук колес стал привычным делом, а командировки изматывают полностью, по прошествии пары часов или минут мне уже наскучивает дорожная действительность и я падаю без ног.
Однажды на холодных снежных студенческих каникулах я отправился в гости к близким дальним родственникам. Две нижние боковые полки – напротив нашего купе и слева от него – занимала женщина с сыном лет восьми. После ужина мать застелила кровати, накрыла ребенка второй простыней и шерстяным одеялом, прочитала ему короткую сказку, поцеловала до утра, а сама устроилась рядом так, что ее голову и голову сына разделяла лишь тонкая перегородка.
Как обычно, меня со всех сторон охватили мысли. Я долго катался туда-сюда, а, когда приподнялся на локте, заметил, что так же мятежно вел себя во сне ребенок. В конце концов, мальчик раскрылся - и успокоился. Я тоже опустился и хотел последовать его примеру, как вдруг эпизод получил неожиданное продолжение. Мать, давно мерно сопевшая через перегородку, быстро соскочила со своего места – и снова укрыла сына. Проделав это, она как ни в чем не бывало улеглась обратно.
В следующий раз я очнулся, когда они сошли ранним утром в замечательном русском городе со славной историей. Я глядел на пробирающиеся сквозь сугробы и дрему фигуры и заворожено думал, что прочная связь между женщиной и плодом, зарождающаяся еще на стадии беременности, с возрастом не ослабевает, а, возможно, даже укрепляется. 

*

Мы шли с моей бывшей однокурсницей по Университетской набережной и обсуждали перипетии балтийского языкознания. Начиналась весна, хотя совсем недавно казалось, что такого чистого и светлого неба и по-апрельски жгучего солнца мы не увидим больше никогда. По Неве неведомо куда плыл лед, а в воздухе растворялся аромат захлебнувшейся водой земли и заново родившихся надежд, так что мы просто наслаждались подзабытым обществом друг друга и недальней дорогой через мост лейтенанта Шмидта.
Около Меншиковского дворца нас окликнул мужчина с бородой и характерными национальными чертами лица. Полы его расстегнутого пальто развевались по ветерку; шарф, особо не настаивая, окаймлял ему шею; шляпа в любой момент готовилась слететь в благодарности. Он протянул ко мне руку и спросил с восходящей интонацией:
- Молодой человек, у Вас не найдется семьдесят восемь копеек?
Я не растерялся и подхватил, как мог:
- Скажите честно, Вы из Одессы?
- Нет, - ничуть не смутился он. – Я сейчас Вам все расскажу. Я из Ананьева. Это такой маленький город, но все нормально: в нем есть синагога и так далее…
После короткой паузы он продолжил:
- Так у Вас-таки не найдется семьдесят восемь копеек?
Я стал рыться в кошельке: выудил пятирублевую монету, досыпал мелочи и, когда собрался добавить еще, он уже снял шляпу и раскланялся.
Неожиданная встреча немало позабавила меня и мою бывшую однокурсницу. Потом я долго повторял эту историю в компаниях друзей, пока не услышал от самого близкого из них, что он как-то наткнулся на известного персонажа на Петроградской стороне и тому надо было все те же семьдесят восемь копеек.
Я аж ругнулся с досады и подумал, что смекалки у мужчины в шляпе с характерной внешностью даже для Ананьева маловато, не говоря уже об Одессе, в которой, правда, после великого переселения теперь ее тоже нужно поискать где-нибудь в глухом дворе на Малой Арнаутской.

*

В продиравшейся скрипя сквозь снега электричке в будний день было довольно места, и я радостно устроился у окна в полностью свободном отсеке и наблюдал сначала проползающие окраины, а потом мелькавшие леса-поля-деревушки, особенно милые моему глазу своей неухоженностью после невыносимого порядка бюргерских ландшафтов. Теперь я чувствовал себя абсолютно счастливым, а сквозивший через ставни мороз, заставлявший меня кутаться все глубже и глубже, и холодное солнце только укрепляли мое приподнятое настроение.
Я ехал в один древнерусский городок, славный монастырем, который основал Сергий Радонежский, и размышлял о неком далеком, из плена которого мне удалось в очередной раз вырваться на волю. С каждой платформой народ только убывал, и, казалось, ничто не могло нарушить мое спокойное созерцание.
Он уселся напротив на одной из больших станций и стал меня внимательно изучать, попеременно отхлебывая из бутылки пиво. У меня не оставалось другого выбора: я отвлекся от пейзажей за окном и в ответ уставился на него - уже несредних лет мужчину в расстегнутом исчерна-выцветшем пальто, наспех обмотанном шерстяном, когда-то белом, но давно пожелтевшем шарфе и так же нахлобученной линялой шапке рыжего меха. Он смотрел на меня льющейся с самого дна лучезарной улыбкой, немного расправлявшей его морщинистое лицо и обнажавшей неровные, порой гнилые, чередовавшиеся с дырками зубы.
Я ничуть не удивился, когда он заговорил: я слишком хорошо привык к откровениям незнакомцев, как однажды пришлось привыкнуть к этому моей маме, а раньше бабушке. Он сбивчиво (вероятно, потому, что заботливо опускал матерные слова) рассказывал о заводе, где работал, о тяжелой жизни, о мизерной зарплате… Наконец, он предложил мне пива. Я отрицательно мотнул головой. Тогда он допил бутылку сам, выдохнул и расхвастался:
- А еще у нас есть баба… Валька… Ууу, что за баба! Я б ее… Но как подступиться??? Она ведь… Валька…
Он грустно опустил голову и очнулся только перед своей станцией. Я снова увидел его озорную улыбку. «А все-таки я к ней подойду… к Вальке…» - решил он и, поднявшись, победно направился в тамбур. И, глядя вслед гордо вышагивающему ему, распрямившему сутулые плечи и даже почти не шатающемуся между рядами, я подумал, как любовь или даже мечта о любви способна преобразить человека.

*

Как-то раз мне случилось провести добрых полторы недели в одном городе на южной границе. В рабочие дни мне приходилось вставать ни свет ни заря, чтобы к половине девятого быть на предприятии за семьдесят километров. Я так изматывался, что вечерних сил хватало только на непродолжительный моцион по колдобинам близлежащих черных улиц. Поэтому в субботу я перво-наперво хорошенько выспался и… тут же пожалел о своей лени, поскольку не представлял, чем теперь себя развлечь, а поезд в неведомый Казахстан, где можно было бы убить двое суток, уже отправился. Я помыкался по недальнему базару, обошел центр, в пожарном порядке приготовлявшийся к юбилею, даже забрел в кино, но времени все равно оставалось с излишком.
От Кремля я свернул на знакомую улицу Мусы Джалиля и бесперспективно поплелся по октябрьской жаре обратно в свой отель, окруженный наново построенными мечетями. В таком отчаянии я заметил неброскую вывеску. Среди обшитого деревом интерьера и гама мне не сразу удалось обнаружить свободный столик, который отыскался только на первом этаже второго помещения. Я присел и принялся изучать рекламу немецкого пива.
Она возникла перед соседним столиком с молоком и кровью казачьих форм и невинными глазами, правый из которых слегка закрывала челка. Я окаменел от неожиданности и, тем не менее, сумел заказать пиво из рекламы, солянку и жаркое, а сам исподтишка наблюдал, как девушка порхала по залу и подносила одно блюдо за другим. Обычно не расположенный к разговорам, я дежурно благодарил или хвалил ее. Напоследок, чтобы продлить мгновение, я попросил еще блинчики с яблоком и чай. И все-таки мне не хотелось ее отпускать.
- С праздником! – решился я, расплачиваясь за обед.
- Спасибо, - обернулась она ко мне. – А Вы?.. Вас тоже можно поздравить?
- Нет, я не отсюда, но часто здесь бываю, - соврал я.
С тех пор я стал регулярно наведываться в кафе, почти не изменяя рациону и полюбившейся мне официантке (кстати, в редком диалоге я выяснил, что ее зовут Ольга). Каково же было мое разочарование, когда накануне отъезда я снова заглянул в привычное место и Ольги там не оказалось!
Наутро я дремал в еще не поднявшемся в воздух самолете и думал, как я всегда горячо оспаривал саму возможность ни к чему не обязывающих встреч и вдруг – странное дело! – почувствовал приятную легкость, что эта закончилась именно так.

*

Дорога предстояла длиною в полтора дня. Я покупал билет в последний момент, и моя плацкартная койка оказалась прямо возле туалета, чему я немало расстроился. Однако невыгодное местоположение скрасили мирная попутчица – женщина средних лет – в купе и отсутствие пассажиров на боковых полках. Поезд отходил за несколько минут до двенадцати, и мы с соседкой робко обменивались общими репликами в ожидании белья, когда вдруг к нам ввалились они – и состав тронулся.
Два подвыпивших мужика (один - верзила с мутным взором и распухшей рукой, другой - худощавый с проникновенными глазами) пожелали нам доброго вечера - и мы поняли, что вечер перестал быть таковым. Впрочем, оба спокойно уселись рядом и, когда подошла проводница, покорно скрылись в тамбур, дав нам застелить нижние кровати.
Женщина тут же оставила меня на спокойную ночь одного, а я проклял свое любопытство, но все-таки еще не ложился, когда мужики вернулись. Они достали бутылку неизвестного происхождения с белой жидкостью и протянули мне. Я их поддержал только словом. Пока они пили как будто водку из горлышка, я узнал, что они славянские гастарбайтеры, по несколько месяцев работающие на стройке, где первый и повредил запястье, а на отпуск возвращающиеся в родной городок. Они сбивчиво говорили, в основном, о своей тяжкой жизни – буднях без перерыва, получаемых грошах, на которые в их стране можно сносно существовать, и прочих неинтересных вещах, единственно значивших еще хоть что-то в их отчаянии, однако один монолог мне запомнился надолго.
Прикончив водку, верзила решил покурить, а его приятель разоткровенничался. «Да это что! Я и в тюрьме срок отмотал», - не без гордости поделился он. – «Я ничего не сделал, но… пострадал вместо настоящего убийцы…» Немного помолчав, он добавил: «А мне ведь только тридцать три! Возраст Христа…» - и совсем затих. Я с внимательным сочувствием посмотрел на него - и он поднялся за приятелем.
Меня разбудил резкий звук. Спросонья я не сразу разобрал, что случилось: с верхней полки упал верзила, приземлившийся точно на больную руку, отчего он принялся чертыхаться направо и налево. Почему он полез к своему напарнику, было загадкой, но между ними завязалась потасовка с взаимными оскорблениями и претензиями. Так же очнувшаяся женщина с моей помощью еле угомонила разбушевавшихся мужиков. Образ Христа померк.
На следующий день оба храпели почти до своего городка, возникшего уже после обеда широким полем напротив вагона, и, конечно, забыли о ночном происшествии. А я смотрел на удалявшихся сквозь высокую траву обнявшихся мужиков и думал, что человек часто совершенно напрасно использует любой предлог, чтобы приписать себе избранность или даже божественность.

*

Ничего другого нам не оставалось: завтра мы уезжали, а один из музеев под открытым небом после восторгов почтенного петербургского старца я просто не имел права пропустить! Еще под впечатлением от Пеппи, мы стояли перед запертой калиткой парка, и я предложил перелезть через ограду, тем более, что рядом не было ни души. На меня уставились ее удивленные глаза, и она (подумать только!) сказала, что это может плохо кончиться. Я рассмеялся (мол, нам не грозит зарубежная тюрьма), и после секундного колебания она стала первой карабкаться наверх.
На самом деле я боялся не меньше ее, и сначала мы двигались тише воды ниже травы, чтобы не наткнуться на работников музея. Заметив вдалеке копошащихся около деревянных домиков сотрудников, мы даже добежали до ближайшей беседки и присели на корточки. Правда, вскоре мы окончательно освоились в незнакомой среде и уже свободно гуляли под холодным северным солнцем в поисках диковинных животных, которые сегодня отдыхали от назойливых посетителей: в аквариуме тюлень нырял до дна, поминутно демонстрируя нам через стекло свое брюхо; петухи гордо вышагивали в своих владениях и следили за растерявшимися курицами; печальные лошади спали на ходу и совершенно не интересовались событиями вокруг…
Одним словом, все звери занимались своими привычными обязанностями и не обращали на нас ни малейшего внимания, за исключением лося: он в недоумении уставился на непрошеных гостей, но тут же вернулся в себя и, грозно жуя, направился к решетке. Мы ретировались, резонно рассудив, что даже лось, потревоженный в выходной, может легко обернуться верблюдом.
Видимо, мы охватили лишь небольшую часть парка, поскольку вечером на карте он действительно поразил нас своими масштабами, но приключение за границей удалось на славу. Покидали мы музей, как простые экскурсанты, через калитку, которая на этот раз прокрутилась в нужную нам сторону.
На музейную вывеску грустно смотрели наши товарищи по группе – парень и девушка. Я им жестом намекнул, какой трюк может их сделать счастливыми, но они только криво улыбнулись. Я оглянулся на них с немым вопросом-укором, почему то, что не вызывает сомнений в собственной стране, возникает непреодолимым препятствием в чужой.

*

Как давно я не бывал на этой вокзальной площади!  Даже промозглое ноябрьское утро не могло поколебать счастья от возвращения: хотя я приезжал сюда лишь однажды, во мне мгновенно возникло чувство дома - видимо, сказывалась генетическая память. В потемках я с трудом разобрал единственное изменение на площади – аккуратно укрепленные на штырьках растекающиеся зеленые капли с черными буквами, приближавшие праздник.
Я укрылся с местной газетой в зале ожидания, в котором голос дикторши знаменовал отправление поездов и экспресса в аэропорт (еще одно новшество!). Когда я оторвался от последней статьи, за окном уже просветлело белой дымкой: улицы просыпались, наполняясь торопящимися по своим заботам людьми.
Я закрутил большой крюк вокруг центра и вступил в него по огромному проспекту, износившему на своих плечах имя Ленина. Со странного памятника на меня уставился князь, в честь которого теперь назывался проспект. Дальше меня уже ничто не останавливало: я забрался на гору, промчался, подобно текущей рядом извилистой речке, по парку, заплутал в бывших еврейских, а теперь андерграундных кварталах и на обратном пути почти уже направился к университету, как вдруг вспомнил, что в стороне остался известный собор, миновать который удавалось редкому туристу, в прошлый раз - мне.
Сквозь школьную толпу и склонив голову под деревянными мостками, я пробрался в каменный храм. Внутри я согрелся и принялся смотреть в глубь алтаря, когда меня окликнула женщина. Я оглянулся: со всей своей бойкой пожилой энергией она безуспешно пыталась открыть замок на боковой двери. Я поспешил на помощь, но мне он тоже долго не давался. Все это время женщина смиренно стояла и наблюдала за моими потугами, иногда отпуская в утешение терпеливые фразы. Наконец, она не выдержала и воскликнула по-русски: «А, на фиг!» Я удивился – и ключ тут же повернулся.
Женщина меня поблагодарила, а я подумал на выходе, что ее непосредственная вольность в соборе поразительна лишь для определенного православного человека,  тогда как на самом деле церковь только до тех пор радость, пока не оттеняет спонтанность жизни.   

*

Я совершенно ее вымотал. Еще затемно мы покинули съемную квартиру и около двадцати минут брели в забрезжившем рассвете до вокзала, потом два часа, перемежая зевки с разговорами, отогревались в дизеле, а напоследок ее ждал галоп по достопримечательностям славного своей историей города. Я норовил успеть до наступления сумерек, в которых фотоаппарат вел себя неадекватно, и поэтому стоически игнорировал любые просьбы об отдыхе и обеде. Наконец, спустившись от барочного православного собора в лучах взявшего курс на закат солнца, я согласился сделать передышку, тем более, перед нами очень кстати возник бар первой категории.
Мы не захотели сдавать вещи в гардероб, чем вызвали косой взгляд официантки, ибо так было «нельзя», но тут же отвоевали ее расположение, как только заказали полноценную трапезу с бутылкой грузинского вина. С каждой ложкой солянки мы добрели, а вино под драники пошло уже совсем весело.
В это время к стойке подошел низенький мужчина средних лет в сером. «Налей мне пива, брат!» – беззаботно обратился он к бармену, немедленно исполнившему приказание. Получив заветную кружку, мужчина направился к парочке за соседним столиком. Я невольно прислушивался к его словам о тюрьме, любви и жизни, и, заметив, как быстро ретировалась парочка, резонно смекнул, что на очереди, в отсутствие прочих посетителей, будем мы.
И действительно: вернувшись ненадолго к стойке и отхлебнув пива, зэк поспешил к нам. Его речь не отличалась разнообразием: он так же отчитался, что он вновь в городе после десяти лет на зоне и как плохо там было, что имя ему Железный Олег, так как он выдержал свалившиеся на него испытания, и пожелал нам любить друг друга и никогда туда не попадать. Он помолчал, а его печальное лицо со шрамом приобрело смущенный оттенок:
- Брат, выручи… сколько сможешь.
- Денег у меня немного, - ответил я, - но вином с тобой я поделюсь.
- Нет, брат, - мотнул головой Железный Олег, - мне бы до дома добраться…
Я выудил из кошелька бумажку. Он поблагодарил и опять подскочил к испуганному бармену. Однако беседа не клеилась, и тогда он вспомнил о нас.
- Ты мне, вроде, обещал вина, - присел он за наш столик.
- Да, - выполнил обещание я. – Извини, но ты выпьешь и пойдешь по своим делам.
- Хорошо, - покорно ответил тот.
Однако после бокала вина в нем, видимо, взыграла воровская (?) гордость, и его голос резко изменился.
- Понимаешь, я бы мог у тебя сейчас все отнять, но… ты не представляешь, что такое зона… - торжественно произнес Железный Олег и, оставив кружку на столе, поплелся на улицу.
Он еще долго мыкался между зимним вечером и стойкой, но нас больше не тревожил. Колотившаяся официантка принесла счет и лишь пожала плечами: мол, повлиять на свободного человека не во власти заведения. Она, конечно, лукавила, а нас, вдоволь насытившихся пищей и новым опытом общения, по дороге к музею ткачества интересовал только один вопрос: почему люди так боятся признаться в раскаянии, а другие принимают их слабость за силу?

*

Стояла необычайно холодная зима, но благодаря сухому климату средней полосы мороз ощущался не так пронзительно. Я с бабушкой приехал в гости к троюродным сестрам в город, где военных, вопреки народным представлениям, оказалось гораздо больше, чем невест. Достопримечательности закончились быстро, а просто сидеть в квартире, хотя мы все время проводили за интересным разговором, для меня было невыносимо, и в один из дней мы со старшей из сестер отправились в краеведческий музей.
Наш путь пролегал мимо очередного советского памятника, изображающего двух матросов – первого, видимо, сраженного вражеской пулей и упавшего навзничь, и второго, поднимающего знамя, которое выронил первый, и стремящегося в атаку. Лица обоих имели однозначное выражение, так что острые на язык жители дали памятнику наименование «Вставай, уже одиннадцать!»: благо, тогда он находился напротив винного магазина.
В музее мы едва согрелись и ступили на лестницу, как услышали со второго этажа резкие звуки рояля и ужас смотрительницы, кричавшей, что на раритете играть возбраняется. «Почему? Я оперный певец!» - последовал ответ – и по мере продвижения по последнему маршу лестницы на нас наезжало тело возмущенного мужчины с весело-пьяной шевелюрой, который нарушил вселенский покой. Впрочем, он скоро ретировался и пошел дальше по залам, иногда отпуская громкие ремарки по поводу того или иного произведения искусства.
Через мгновение мы совершенно забыли о нем и интеллигентно изучали картину за картиной - сначала издалека, потом вблизи с мимолетным взглядом на подпись и снова издали. Перед следующим полотном мы задержались дольше, привлеченные аляповатым изображением Стрелки, когда сзади раздался зычный голос: «Ребята, а вы знаете, что это? Я оперный певец, из Петербурга…» «Знаем», - одернул его я. – «Я сам из Петербурга, а Наташа там тоже несколько лет провела!» «Ааа…» - разочаровался он, смущенно добавил: «Ну вот здесь у нас Биржа… Ростральные колонны…» - и, совсем стушевавшись, грустно побрел восвояси.
Больше он ничего и никого за вечер не потревожил, а я, купив книгу о местном фабриканте и меценате и отвергнув любезное предложение взять что-либо в нагрузку, в частности, альбом Пикассо, думал, что снобизм есть как раз верный признак провинциальности, а не столичности.

*

Жара спала. На острове солнце почти не появлялось, хотя ветер и временные дожди еще не несли с собой промозглости, так что велосипедная прогулка оставила забытое за лето приятное ощущение прохлады и края земли, где пятьсот местных жителей ничем не выказывали своего присутствия. Тем более удивительно, что здесь мы наехали на общинный центр с интерактивным музеем, где сновали любопытные школьники: островитяне, пусть и при государственной поддержке, надежно охраняли свои традиции и быт.
Раннее утро на обратном пароме выдалось ясным и перешло в такой же безоблачный день на песчаном берегу моря. День независимости страны. Правда, по мере продвижения к столице небо хмурилось, дома становились чаще, а люди - целеустремленнее.
От вокзала я отправился на встречу с закадычным приятелем прямиком на площадь Свободы. Ожидая его, я открыл дверь в смотрящую на возвышающийся многострадальный памятник-крест церковь и попал на свадьбу, на которой часть обязанностей священник вверил исполнителю, аккомпанировавшему себе на электрогитаре. Приятель все не приходил, и я от нечего делать слонялся по закоулкам старого города, убеждаясь снова и снова, сколько интересного я упустил из виду четыре года назад.
Мы встретились. Концерт начался с дежурных речей мэра и прочих чиновников. От скуки мы поднялись на гору выпить чаю и наткнулись на друга моего приятеля; потом к нам присоединилась их общая подруга. Перескакивая с языка на язык, мы разговаривали о вечном и бренном, а ближе к завершению мероприятия спустились в народ.
Все глядели на монитор и пели знакомые песни. Я подхватывал, когда вдруг удавалось прочесть очередную строчку. Далее последовал танец, простой, но из-за множества повторений весьма изнурительный. Наконец, из динамиков раздались первые аккорды композиции, приведшей площадь в столпотворение. Я долго не понимал, что случилось, но, когда огромная человеческая стихия превратилась в одно целое, я не удержался в стороне: наш круг ширился с каждым шагом, сливался с соседними кругами -  и вскоре все пространство было окольцовано взявшимися за руки людьми!
После концерта у сцены собрались юноши и девушки, которые продолжили петь, а я, сопровождаемый своим приятелем на автобус, думал об островитянах, сберегающих свою культуру, действительно, а не искусственно единой нации и словах приятеля, что у этого народа невозможна гражданская война, потому что политические оппоненты выросли на тех же песнях и стоят в том же самом хороводе.

*

Я весь был предвкушение. Еще бы: город, чрево которого так блистательно описывал Генрих Белль! И вот из окна аэропортовой электрички сквозь слепящие, но не греющие декабрьские лучи на противоположном берегу уже виднелась нависающая над вокзалом громада собора. Сердце учащенно забилось.
Я спустился в бюргерский подстанционный переход, пахнувший свежими булочками и газетами и – сезонно – всевозможными рождественскими сладостями. Ничто не предвещало того, где я очутился после. На площади пили бомжи и тянулись руки попрошаек: одна из них – на ступенях храма – прочно укуталась в мусульманский платок. Я растерянно смотрел по сторонам, но так и не встретил ни одного подобающего моменту лица или звука, зато пространство вокруг заполонили приезжие – турки, арабы, русские, по одиночке и в компаниях свободно передвигавшиеся везде.
Я укрылся в соборе, где неспешно следил за редкими посетителями, и наслаждался его необъятностью, которая не давила, а, наоборот, сообщала ощущение уюта и защищенности. Я углубился в себя и не мог понять, что я вообще делаю в этом городе, в мгновение ока для меня поблекшего навсегда.
Ответ возник прямо передо мной. Из-за ограды алтаря, до которого оставалось почтительное расстояние, выглядывал священник. Кроваво-красное одеяние подпоясывало его тело, словно образованное из одного живота, а широко раскрытые добрые глазки на оплывшей шевелюре жадно выискивали страждущих. Я про себя улыбнулся. Стало удивительно покойно. Мне впервые захотелось исповедаться, но я удержался.
Избавившись от сковавшего меня с самого начала страха, я немного побродил по центральным улочкам, купил песочный торт в кондитерской, хотя мой правильный язык долго не распознавала говорившая на забавном диалекте женщина за прилавком, и вернулся на вокзал.
Экскурсия продлилась около полутора часов. Лишенный иллюзий, я больше не обращал внимания на происходящее за полотном, и только напряженно думал о городе и священнике: о том, что художественная реальность часто не соотносится с действительностью, а форма - с содержанием.
(Через пару лет меня снова случайно занесло в это забытое богом место. И мне хватило минут тридцати, чтобы решить все свои дела…)

*

Меня охватило необъяснимое злорадство: значит, у соседей тоже не все безупречно. Если в столице в ту чрезвычайно белую зиму еще худо-бедно чистили снег, то, сойдя с трапа самолета за несколько сотен километров от нее, я попал в настоящую сказку, почти не тронутую человеком. Занесло скамейки на берегу, причем с горкой, подножия памятников, кое-где даже автобусные остановки!
В приятном расположении духа – от такого осознания ли или просто от солнечной погоды – я отправился в биатлонный центр за несколько километров от города. Соревнования поражали своей демократичностью: бегать не возбранялось почти по всему периметру трассы, бок о бок с тренерами и участниками команд, да и к спортсменам можно было стоять так близко, что ощущалось их дыхание, а их палки чуть не задевали ботинки зрителей. А что там за склоны! Так и захотелось навострить лыжи сюда, тем более, Павловск и Кавголово порядком поднадоели.
Наши опять ничего не выиграли, несмотря на внушительный десант болельщиков из Петербурга, Москвы, Рыбинска, Смоленска (далее - отовсюду), которых прибыло гораздо больше местных жителей. Однако на обратном пути никто особенно не грустил: приключение удалось на славу!
В городе сгущались сумерки. Я недолго пошатался по уютным провинциальным улочкам, добрался через миниатюрный разводной мост до вокзала - и уже откуда принялся искать ресторан на ужин.
Он обнаружился в театре. Оба зала были в моем полном распоряжении. Я присел к столику у окна с видом на главную площадь и сделал заказ финской официантке, которая, к моему немалому изумлению, довольно сносно говорила по-английски. Мы любезно обменивались «пожалуйста»-«спасибо», а я, как истинный мечтатель, ждал, когда же она спросит меня, откуда я приехал, и как я ошеломляюще отвечу, что из России, после чего она поймет, что за ближней границей существует не только страна грубых мужланов и гламурных девиц.
Перед расчетом я действительно получил то, чего хотел, но сюрприз начался для меня, когда она переключилась на великий и могучий, хотя и польстила мне, что я не из типичных - обычно нахальных и громких - русских. Она была из Петрозаводска, вышла замуж, но уже развелась и не планировала возвращаться. А еще она вскользь упомянула историю их повара-грека, которого на север тоже забросила любовь, но он с ней недавно расстался и теперь размышлял, не стоит ли снова перебраться на родину.
Мы болтали добрую четверть часа, пока на горизонте не появились другие посетители, а я, попрощавшись, подумал о современном переселении народов и о том, какого низкого мнения мы придерживаемся о своей нации и именно поэтому всеми силами и неправдами пытаемся выпятить свою избранность.

Санкт-Петербург, март-декабрь 2010