Если любишь

Непридуманные рассказы о художнике Лапине


Беда

Семнадцать лет прошло, как мы поженились. И – на тебе – гром среди ясного неба:
– Встретил другую женщину, – объявил муж на дне рождения сына. Прямо за праздничным столом.
Белоснежная скатерть: вазы с цветами и фруктами, хрустальная посуда с салатами, красиво украшены холодные закуски. Все пришли поздравить нашего первенца: свекровь сидит на диване, на коленях у нее Катя, младшая наша дочь, ей четыре года. Рядом свекор, довольный и уже навеселе; моя мама – чистая, открытая, простая женщина; мой отец. Счастливый, – единственный внук достиг совершеннолетия. Была здесь и моя золовка, дородная веселая хохлушка, со своей восемнадцатилетней дочерью Софьей. Две соседки пришли поздравить нас! Все ждали папу с работы.
За столом идет оживленная беседа внучки с дедами. Сын Саша с другом Димкой занимаются музыкой, чего-то крутят, настраивают. Софья держится в сторонке, они для нее еще мальчишки, она уже взрослая девушка. Нарядилась, сделала недетскую прическу – дама. Соседка беседует с мамой, судачат о своем, о женском. Свекор выпил и разговорился:
– А помнишь, мать, как мы внука из роддома забирали? А вот, поди ж ты, уже мужик вырос. Как время-то бежит! Не успеешь оглянуться, как подоспеет времечко-то, внука женить.
– Да! Вот и подросли наши старшие внуки, не заметишь, как Катюшка подрастет. Мы радоваться должны, что у нас внуки такие умные да красивые.
– Смотри, не перехвали, сватья, – улыбаясь уголками губ, предупреждает мама.
– А что, у нас и дети хорошие и внуки, вон какие замечательные! Да мы и сами неплохие! – громко смеясь, отвечает свекровь.
Захожу в зал, поставить на стол дополнительные приборы, неожиданно раздается звонок в дверь, иду, на ходу снимаю фартук, скрывающий нарядное платье, поправляю прическу. С улыбкой на лице открываю. На пороге стоит муж, взгляд ускользающий. «Выпил, что ли?» – думаю про себя.
– Проходи быстрее, тебя ждем.
В руках у него бутылка белого вина «Монастырская изба», тянусь к нему для поцелуя, подставляя щеку. Он как-то по-чужому едва коснулся моей щеки своей и быстро прошел к гостям, поставил вино не на стол, а на выступ мебельной стенки. Это не насторожило меня, но оставило в памяти неприятный осадок. Таким вином, тогда муж брал коробками в шесть бутылок, отмечали праздник появления доченьки Кати на свет. За столом живо засуетились.
– Ну, вот и папа пришел, – сказала свекровь, наклоняясь к Катюше. Та заулыбалась и хотела было вырваться, подбежать к отцу, но бабушка удержала, шепча ей что-то на ухо. Шампанское открыли праздничным громким «выстрелом», налили бокалы, и папа в конце своего красивого тоста пожелал:
– Будь мужчиной, сын!
Все потянули бокалы чокнуться с ним и с виновником торжества. Еще никто не успел пригубить прохладного пузырящегося вина, как он продолжил:
– Я люблю другую женщину, она ждет от меня ребенка, – поспешил с гордостью закончить свою речь…
Помню, как гости приняли это сообщение за шутку. Все, кроме свекра. Он поставил поднятую рюмку на стол (пил только водку), лицо его переменилось.
Что за черт – внуку, единственному внуку, продолжателю его рода, шестнадцать лет. Не зря прожита жизнь – посеял свое зернышко, плоть от плоти, родная кровь…
– Что? Ты что сказал? – лицо его побледнело, он схватился обеими руками за крышку стола.
Этот еще крепкий русский мужик, много повидавший на своем веку, не мог совладать с собой. От волнения, охватившего его, он не мог найти нужных слов:
– А у тебя нет детей? – спросил он, поднимаясь. Хмель как рукой сняло, и он продолжил с хрипом: – Это тебе не дети, что ли? – показывая рукой на внучку и внука, который все еще стоял с поднятым бокалом. Поставил нетронутым на стол, вышел из комнаты…
– Мы зятю машину купили, чтобы он водку не пил, а он себе из нее «****овозку» сделал, – очень буквально сказала мама. Лицо отца было встревоженным, выражало душевную боль, но он промолчал, стиснув зубы, и вышел вслед за внуком.
– Выпустили этих четырнадцатилетних на панель, – возмутилась моя подруга Валя, – у наших мужиков почву из-под ног и выбило. Мозги набекрень, «крышу срывает».
– Что делается, сватья? Мир, что ли, сблажел? Куда катимся, если детей не жалеют, – сказала мама, качая головой.
– Подожди, сватьюшка, не слушайте вы этого самца! Я сейчас сама разберусь. Что он тут несет? – в сердцах сказала свекровь, здоровая, властная женщина.
– Где он? Куда ушел? – ища своего сына, оборачиваясь по сторонам, кричала она.
– Тихо, мама, не кричи, – успокаивает ее дочь. – Не вернется он, любовь у него, понимаешь! – сказала уверенно моя золовка.
– Какая любовь? Я вот ему сейчас покажу любовь! – еще больше раздражаясь, кричит она. – Я сейчас мигом разорю это гнездо разврата. Кто эта сучка? Где она живет? – смотрит вопросительно на меня и ждет ответа.
– Не знаю, я ничего не знаю, – отвечаю еле слышно. В груди перехватило дыхание. – Никуда не ходите, – продолжаю я тихо, закрывая лицо ладонями.
Что происходит? Это сон, страшный сон. Я сейчас проснусь. И все будет как прежде – день рождения, праздник, гости…
 
Идем на поиски этого «гнезда». Свекровь узнала, где живет эта «сучка». И мы – она, я и наш сын – идем. Куда? Зачем? Все как в тумане. Бред какой-то. Пришли, стучимся в дверь!
– Кто там? – спрашивают за этой страшной для меня дверью, обитой железом.
– Свои! Открывайте! – дрожащим от волнения голосом отвечает свекровь. Открывают, на пороге женщина, аккуратная такая, в переднике, примерно моих лет.
– Вам кого? – спрашивает та, уставившись на нас. Мы все трое без приглашения вваливаемся в коридор. Она невольно отступает.
– Я бы своего сына хотела бы видеть, – громко, с нескрываемым волнением, произносит свекровь.
– А!!! Здравствуйте! Здравствуйте! Проходите, пожалуйста, – приветливо приглашает хозяйка. – Давно хотела с вами познакомиться.
– Вот! Вот! Я тоже хотела бы повидаться с вашей «сучкой», – говорит откровенно свекровь.
И тут выходит из комнаты мой муж. Он сильно смущен и от неожиданности не может даже слова сказать. А за ним девушка, подруга Женьки. Женька – это друг нашей семьи. Он не женат, и, когда мы крестили детей, приезжал с ней к нам на дачу. Они спали в одной палатке. Я ничего не понимаю. Это моя кума? Крестная мать моих детей? Свекровь тоже ничего не понимает, но соображает быстрее меня.
– А! Вот оно что! Что за кума, что под кумом не была? Тварь такая! ****ь! – и уже подняла было руку, но хозяйка остановила ее.
– Вы что такое говорите? Вы что, с ума сошли? – все, что смогла сказать в этот момент обезумевшая женщина. – У нас хорошая девочка!
– А, вы хотели познакомиться? Вот, моя невестка! А это мой внук, – представила нас с гордостью и волнением в голосе свекровь. – А дома еще внучка, дочка вот этого папаши, – показывает она рукой на своего сына.
– Как это? А он сказал, что не женат, – с ужасом говорит женщина. Она в растерянности. – Я ничего не понимаю, –  умоляюще смотрит на нас, в надежде, что это не так, что кто-то все напутал. Наконец взгляд ее находит виновника.
– Что же ты молчишь, зятек? Ты ведь сказал, что у тебя нет семьи.
Но свекровь никому не дает опомниться и отвечает сама:
– А вы и обрадовались, вам сорокалетний мужик достался без семьи, без отца, без матери! Он что вам, с неба свалился? С дачей, с машиной, с квартирой? А вы у него хоть паспорт смотрели? – как бы защищая сына, кричит свекровь.
– Паспорт? – виновато спрашивает хозяйка и, не зная, как себя вести, твердит:
– Он сказал, что не женат.
– А вы и обрадовались! – повторяет, разгорячившись, свекровь. – Выхватили мужика! Подставили свою «лавку с товаром».
– Какую лавку? У нас хорошая девочка!
– Хорошая ****ь! – не унимается свекровь.
– Вы что себе позволяете? – взрывается хозяйка, она уже на грани срыва.
– Смею, еще как смею! – свекровь тоже перешла на крик: – У нас дети растут, а тут натуральное ****ство.
И здесь из комнаты, держась за стену, еле переставляя ноги, появляется мужик, видимо «не пролей капельку». Весь в наколках до неприличия, как оказалось, отец «хорошей девочки», проснулся от громкого крика и решил показать, кто в доме хозяин.
– А ну пошли отседа, вместе со своим кобелем! Забирайте своего блудного пса! – кричит пьянющий глава семьи. – А то я не посмотрю, что мамаша тут пришла…
Вот и все, что я помню из этого похода.

Прошло около года после страшного кошмара, многое забылось, а что-то просто не хотелось вспоминать. И тогда мой старший брат написал мне письмо из поселка Михайловка, что недалеко от Иркутска. Брат старался как-нибудь помочь мне, нашел нам квартиру и хотел, чтобы мы все, вместе с родителями перебрались к нему поближе. «Ты, сестра, не переживай, в жизни всякое может случиться, но я тебя в обиду не дам. Ты у меня одна, и пацану без мужского пригляду хана! Чем смогу помогу, а может, когда и он мне поможет, тоже ведь мужик растет. Отец-то появляется? Да где уж, ему не до вас, и чего мужику надо было? Детей если не жалеет, подонок. Да у нас здесь спокойнее будет. Вон в городах что делается. Друг дружки держаться надо. Работу ты и здесь найдешь, руки у тебя золотые, сестренка».
Вот так все само собой и решилось. После письма брат прислал срочную телеграмму, и мы поехали смотреть квартиру.

 
Первая встреча

Был конец августа 1994 года. Лето шло на убыль, но дни стояли жаркие. В один из таких хороших дней мы с сыном Сашей собрались ехать в Половину – станцию, где живет мой брат Володя. Покупать квартиру, которую он нам присмотрел. Ее продают срочно и недорого – надо хотя бы отдать задаток.
Опаздываем на поезд. Все сборы делаются в сумасшедшей спешке. Автобус, на котором мы едем, останавливается на привокзальной площади. На здании вокзала большие буквы «НОВОКУЗНЕЦК». Мы выскакиваем из автобуса на ходу, бежим к билетным кассам.
– Билетов нет! – тихо говорит кассир.
– Как нет? Нам два билета в любой вагон!
– В любой!? Да он только один и идет, прицепной, плацкарт до Иркутска.
До отправления поезда остаются считанные минуты. Я умоляюще смотрю на кассира. Она с кем-то разговаривает, потом говорит в микрофон:
– Три места в последнем купе, устраивает? Выписывать два билета?
Места около туалета и хлопанье дверью не предвещают ничего хорошего, но ехать надо. Смотрю вопросительно на сына, который выше меня на целую голову.
– Поехали, мама! Я все равно спать буду до самой Половины, – говорит он, видя мое замешательство.
И вот мы уже в прицепном вагоне, в последнем купе – сидим, успели.
В сумках все наскоро собранное, самое необходимое. Младшая дочка Катя у родителей. Все, кажется, предусмотрено. Голова занята мыслями, как устроиться в этих ужасных условиях. Волнение, охватившее меня, постепенно проходит, лишь бы доехать, лишь бы ничего не случилось в дороге. Слышна суета проводников, пассажиров и провожающих. Поезд потихоньку трогается, но шум в вагоне не утихает. Откуда-то из середины вагона доносится захлебывающийся, заикающийся голос:
– Я! Я – Художник!
Прошли омоновцы в камуфляжной форме, потом еще какие-то люди в штатском. То и дело ходили проводники. Кто-то громко требовал:
– Заплатите штраф! Негабаритный груз! Вот вам квитанция.
Снова заикающийся голос:
– Возьмите свои вонючие деньги! Вот это, вот это – мой членский билет, я член союза художников России.
Потом кто-то громко хлопнул дверью. Слышны были гневные возгласы:
– Картины им мои помешали! Негабаритный груз! – слышу где-то рядом. И тут мужчина с кудрявой, лохматой головой, с бородой и усами, в клетчатой рубашке с расстегнутым воротом, опустился на боковое сиденье нашего купе. Бабуля, наша попутчица, быстро дала ему определение.
– Цыган, – тихо сказала она, кивнув в сторону нашего «гостя».
Забегая немного вперед, скажу, что это место до самого  Иркутска не было занято; никто, кроме цыгана, на него не претендовал.
– Нет, не цыган! – сказала я, и наши взгляды с ним встретились. Попутчик, как мне показалось, удивленно смотрел на меня. Я тоже с интересом наблюдала за ним. Разглядывая его, про себя отметила, что человек по-молодому строен, подтянут, но сильно возбужден и взволнован. Не зная, куда девать дрожащие руки, он то убирал их в карманы брюк, то вынимал. К тому же ерзал на сиденье как непослушный ученик, смотрел в окно – ничего, кажется, в нем не видя, вдруг резко поворачивался в нашу сторону, похоже, хотел что-то сказать. Смотрел так, как смотрит собака, которую не понимают. Казалось, протестовала вся его натура. Незнакомец сидел так довольно долго, постепенно успокаиваясь. Спина его уже размякла и не была натянута как струна.
Город с его трубами мы проехали. За окном мелькали березы, сосны  и ели, маленькие низенькие домики. Вечернее, красное солнце бежало вслед нашему поезду, еле успевало за ним, изредка теряясь за деревьями. Все эти мелькающие картины похоже на монотонное ожидание.
Мне давно уже хотелось подойти и как-то утешить, выслушать этого человека, но я не решалась. Когда бабуля стала готовиться ко сну, пришлось освободить ей нижнюю полку. И в этот момент я села на свободное боковое место, напротив, рядом с «цыганом». Он как будто только этого и ждал, заговорил быстро, взахлеб:
– Они с меня деньги взяли! Я картины везу! Вот для них! Этих! – он не мог подобрать слов и, сильно заикаясь, продолжал:
– Я художник! Картины – это мои дети. Они! Они! Я должен их сдать в багаж!? Вот вы в багаж своих детей сдадите? – спросил он заикаясь.
– Я? Нет – детей не сдам, – негромко поддержала я его.
Кулаки художника сжимались, зубы скрипели.
– Никто не понимает душу художника! – не унимался он.
Поезд остановился – станция.
– Я сейчас, – сказал художник, наверное, мне.
В окно светило угасающее солнце. Были сумерки, краснота заката окрашивала своим розовым оттенком все вокруг. Все чувства обостряются. Ощущается запах вечера, но еще не ночи, и ожидание ее как-то волнует. Бабуля подкралась, села напротив и прошептала:
– Цыган-то, видать, богатый!
– С чего вы взяли, что он цыган? – с улыбкой спросила я.
– А как же? Деньги выбросил, целую пачку, в окно – прямо на ходу. Вот кому-то повезло, так повезло, – таинственно шептала соседка. – Зубы золотые, глаза хитрые – не иначе – цыган. Вот кому-то повезло, так повезло, – прикрывая рот рукой, повторяла она завистливо.
Тут поезд потихоньку тронулся и бабуля отправилась на свое место, не найдя понимания с моей стороны. Художник вернулся и снова сел напротив меня, поставив две бутылки пива на стол.
– Угощайтесь! – предложил он.
– Нет, спасибо, – отказалась я.
– А я выпью. Голова болит со вчерашнего, – он обхватил голову двумя руками.
– Ведь меня, вся моя родня провожала, – покачав при этом головой, говорил художник. Он очень быстро опустошил одну бутылку за другой и стал совсем другим человеком. Я раньше не видела, чтобы так быстро менялись люди – на глазах. Передо мной сидел спокойный, тихий и мягкий человек и в то же время великолепный рассказчик. Он говорил много и страстно.
– Отец – фронтовик, прошел всю войну без единой царапины, а подорвался в мирное время от бытового газа, и мать погибла вместе с ним. Она спала, проснулась, когда услышала грохот от взрыва. После открыла дверь в комнату, где была газовая печь, вдохнув горящего газа, получила сильнейший ожог всех дыхательных органов. Её увезли в городскую больницу. Они в Сосновке жили. Знаешь, где Сосновка?
– Конечно, знаю, мы проезжаем ее  по пути,  когда едем на дачу. Там еще магазин большой, «Универсам», мы всегда заезжаем, берем продукты. Даже мягкую мебель покупали рядом, кажется, там мебельный, хороший магазин.
– Да! Вот здесь мои родители и жили, – оживился он на мгновение и продолжал свой рассказ.
– Был праздник – всех больных отпустили на выходные домой, мать одна осталась в палате. Недосмотрели, не оказали вовремя помощь – умерла от болевого шока.
Тогда я жил с семьей в Томске. Мне сообщили, что мать в больнице, я приехал, пробрался в приемный покой. В белом халате бегу по лестнице, по коридору, к матери, сердце колотится – сейчас мать увижу, а мне:
– Молодой человек, вы куда? – останавливает кто-то за руку. Я объясняю, что приехал из Томска к матери.
– Она умерла.
– Как умерла? Когда?
Никто еще не знал, мне первому сказали. Я, здоровый мужик, остановился, земля ушла куда-то из под ног…
Только пришел в себя, спрашиваю:
– Где она?
– Ее уже увезли в морг.
Какой морг? Мою мать – в морг?! – это никак не доходило до меня. Они погибли от одного взрыва, как на войне, и похоронили их вместе в одной могиле.
Взрывом снесло половину дома. Брат Михаил отстроил дом вновь и теперь живет в нем со своей семьей. В одном мне повезло – могу приехать в родительский дом, в нем все напоминает о них. А сестра моя, Ольга, живет в центре на улице Металлургов, на «Горсовете». Знаете?
– Конечно, знаю, я ведь выросла в Новокузнецке.
– А я вырос в Сосновке: закончил школу, потом уехал учиться. Женился на четвертом курсе, и завертелось… – Глаза художника только что были радостными – он говорил о брате и о сестре – вдруг стали печальными.
– А жена моя убежала в Германию с немцем! – признался он. – Немец богатый, бюргер! А я – бедный русский художник! Пусть живет с пузатым немцем.
За разговорами мы не заметили, как все в вагоне уснули. Было тихо, слышалось сонное сопение и прерывающийся храп. Поезд стоял, потом резко дернулся, мы чуть не стукнулись лбами, от сильного толчка по цепочке стали толкаться все вагоны. Снова стало тихо. За окном темно, слабый свет луны освещает какие-то строения. В вагоне тоже нет электрического ночного освещения, мрак, едва белеет постельное белье на полках, где спят пассажиры.
– Пойдем на перроне постоим, – предложил художник, даже не спрашивая, как меня зовут. Мы почти на ощупь вышли из вагона. Но оказались, что наш вагон стоит не на перроне, а в тупике. На улице было прохладно. Он накинул мне на плечи свою болоньевую черную куртку, сделал это как-то особенно, на мгновение задержав руки на моих плечах.
– Замерзла? – заботливо спросил он.
– Уже нет! Мне тепло в твоей куртке, – как-то незаметно для себя мы перешли на «ты». Проводница предупредила нас:
– До отправления поезда остается десять минут.
На двухэтажном здании вокзала видны большие зеленые светящиеся буквы «Тайга». Я очень удивилась, ведь эта узловая станция, и наш прицепной вагон должен стоять здесь около трех часов,  мы даже не заметили, как пролетело время.
Скоро объявили отправление поезда, и мы поспешили  в свой вагон. Художник проводил меня до места и только тогда спросил, как меня зовут. Я просто ответила:
– Вера.
– А меня Володя Лапин, – представился он.
– Лапин? – переспросила я. – Что-то знакомое. Где-то слышала я уже эту фамилию
– У нас в Сосновке есть Лапинский луг около Соснового бора, – сказал Володя.
– Да, что-то слышала, – сказала я, зевая. Володя пожелал мне спокойной ночи и ушел в темноту вагона.
Утром, как только я проснулась и открыла глаза, увидела художника, он сидел за столиком напротив и смотрел в окно, его широкую спину облегала темная рубашка, и лохматые волосы сливались с ее цветом. «Ничего себе», – подумала я. Он когда здесь появился? Всю ночь, что ли, просидел? Мне даже стало как-то неловко. Сын Саша еще спал на верхней полке. А соседка бабуля хлопотала с завтраком. На вид ей было лет семьдесят, еще довольно-таки шустрая, живая. Вытащила на столик все свои припасы. Здесь были огурцы, помидоры, ягода, бутерброды с колбасой, яблоки и даже вареники, а в банке молоко, наверное, деревенское. Она заметила, что я проснулась.
– Доброе утро, красавица, – сказала негромко, но я поняла, что все мои мечты выспаться в поезде лопнули как мыльный пузырь.
– Здравствуйте! – сказала я, потирая глаза руками, встала и пошла в туалет, чтобы привести себя в порядок после сна.
Утро было уже не раннее. Яркое солнце светило в окна нашего поезда. Пассажиры давно уже встали, кто-то готовился к выходу, доставая свои чемоданы с верхних полок. А мой сын, засоня, еще спал, ему никто не мешал осуществить свою мечту выспаться. Гостеприимная бабуля пригласила нас к столу что-нибудь перекусить, – как выразилась она. Володя отказался, а я взяла яблоко, которое смотрело на меня своим красным боком, положила его на столик, за которым сидел художник. И спросила у щедрой попутчицы:
– Если можно, молока?
– Пожалуйста, давай свою кружку, – предложила охотно бабуся. Кружка моя стояла на столе, она наполнила ее молоком до самых краев. Пришлось мне подносить к ней свои губы, чтобы отпить молока. Потом я сразу залпом выпила всю кружку.
– Ох, спасибо за вкусное молоко, – сказала я, вытирая губы салфеткой.
– Не прокисло молоко-то? Наливай еще, да угости мужика-то, а то все одно скиснет, – сказала без всякой хитрости соседка. Но мы все вместе посмеялись над ее сообразительностью. Я налила в Сашину кружку молока для художника и поставила на стол, за которым он сидел. Художник сдержанно поблагодарил, но сразу не выпил, крутил ее, перебирая пальцами и придерживая ладонями.
Затем я сама перебралась к нему за стол. Он, как и я, был рад нашему продолжающемуся знакомству.
И мы с Володей Лапиным снова разговаривали, не замечая никого вокруг. Прошли всего одни сутки, а мне казалось, что я знаю этого человека очень давно. Он рассказывал про своих учеников, как преподавал в художественных школах, в институтах. А сейчас преподает живопись в училище искусств в Иркутске. Рассказывал, как сам был студентом:
– После первого курса Нижнетагильского педагогического послали нас на уборку урожая. Прикрепили меня к лошади конюхом – возил молоко во флягах на телеге. Лошадей я любил с детства, у меня отец был конюхом, вырос, считай, на конном дворе. С удовольствием взялся за эту работу. Ухаживал за доверенной мне лошадью, как полагается – чистил, кормил овсом, запрягал и распрягал. Водил на речку после работы, короче, привязался к лошади и она ко мне. Но не об этом речь, не о красивейших и умнейших  животных, а о нас, двух балбесах. Я и еще один парень с нашего курса поспорили. – Володя хитро улыбнулся, наверное, вспомнил свою веселую беззаботную юность. – Как полагается, заключили пари, и судьи нашлись. Спор заключался в следующем: выпить ведро молока. Здоровые мы тогда были, друг другу под стать. Два ведра налиты, но не до краев. Ведро, литров пять – подойник с носиком таким, молоко чтобы удобно сливать.
– Ну да! Все равно не бидон – ведро, – говорю я, удивляясь.
– Парень собрался пить кружкой, а я ковшом. Объявили начало и время пошло. Я зачерпнул первый ковш и выпил, соперник кружку выпил быстрее. Наблюдателей много – мы стоим в кругу судей и просто любопытных. Дело пошло – молоко течет по одежде, льется на землю, но большая часть попадает нам рот и в наши надувающиеся на глазах животы, готовые вот-вот лопнуть. Молоко жирное, вкусное, но вкуса мы уже не чувствуем – пьем, будто масло, противное. Меня вот-вот сейчас уже вырвет, но пить еще половину ведра. Понимали, что эта затея не безопасна для здоровья, а мы все пьем и пьем это совсем уже не вкусное молоко. – Здесь Володя остановился и тоже залпом, как я, выпил кружку молока. Я посмотрела на него, даже мне после его рассказа было  как-то не по себе. А он вытер рукой рот и продолжал как ни в чем не бывало:
– Дураки, чуть себя не загубили.
– Ну, кто же все-таки выиграл? – с интересом спросила я.
– Конечно, я! А ты еще сомневалась в моих способностях, – с гордостью за себя весело ответил Володя, – в животах такая была музыка! Я после этого спора несколько лет на молоко смотреть не мог. Долго мы еще с приятелем туалет пугали своими заседаниями, – Володя сам заразительно смеялся, и я вместе с ним. Мой сын проснулся и как-то испуганно посмотрел на нас с верней полки. Потом отвернулся, и мы его больше не видели до самой Половины.
Мне тоже хотелось рассказать ему о себе, что я тоже одна, что муж мой убежал к другой женщине. Что-то тянуло к этому человеку. Казалось, что Володя не случайно рассказывает о себе – ждет не просто участия или сострадания, а ищет родственную душу. И я не ошиблась. Когда мы расставались, обменялись адресами и телефонами. Провожая, он обнял меня и поцеловал.
– Ты напишешь мне письмо?! Или приезжай ко мне в Иркутск. Я буду ждать.
– Обязательно приеду! – пообещала я.
Вот так и закончилась наша с Володей первая встреча. Поезд тронулся, а мы все еще махали друг другу руками…

Встреча в деревне

– Вера? Здравствуй!
– Это кто? – спросила я в трубку в переговорной кабине междугородней связи.
– Это я, Володя!
– Володя? – удивилась я.
– Да, Володя Лапин!
– Как, откуда ты говоришь? Из Иркутска?
– Какой Иркутск? Я в Воеводском!
– Где это?
– Это Алтай! Целинный район, поселок Воеводское. Ты можешь ко мне приехать? Ты купила квартиру в Половине?
– Да, – успеваю ответить я.
– Приезжай ко мне, возьми отпуск.
– Я уже была в отпуске.
– Ты должна ко мне приехать, хотя бы на десять дней.
Как я могу это сделать? – лихорадочно соображаю я. Он кричит заикаясь – наверно, плохо слышит. Я отвечаю негромко:
– Куда ехать? Я приеду, – говорю, еще не понимая, что это происходит наяву.
– Ты была в Бийске? – и, не слушая ответа: – Ехать надо на поезде до Бийска. Потом на автобусе до Воеводского. Улица Заречная, двенадцать.
И гудки, гудки …. Я иду по улице – и гудки, гудки в моей голове. Заречная, двенадцать – что это было? Наваждение какое-то. В этот же день я получаю телеграмму: «Срочно приезжай целую твой Володя».
Соседка моя, Таня, прочитав телеграмму, посмотрев на меня, потом на телеграмму, еще раз прочитала вслух: «твой Володя».
– Ты где взяла этого Володю?
– В поезде познакомилась год назад.
– Поедешь? – без предисловия спросила она.
– Как я поеду? У меня Катя! У меня работа! Кто меня отпустит летом? Закройщика, когда работы по горло!
– Возьми больничный.
– А что я скажу маме? – Бросила пятилетнего ребенка и поехала к какому-то Володе.
…Был выписан больничный лист. Маме сказала, что уезжаю на три дня. За сыном присмотрит соседка Таня. Моя подруга Тамара Геннадьевна со словами:  «Кто не рискует, тот не пьет шампанского» тоже одобрила мое решение – ехать.
И походная китайская сумка с тремя раздвигающимися отделениями, набитая до отказа нарядами «на три дня», у меня в руках. Телеграмма отправлена: «Буду шестнадцатого целую Вера». Еду в поезде «Новокузнецк – Бийск». Представляю нашу встречу с Володей. Есть время подумать. Только сейчас даю волю своим чувствам. Руки от волнения трясутся. Лицо то краснеет, то бледнеет в преддверии предстоящей встречи. Попутчица дает мне выпить валерьянки.
– Ты, самое главное, доведи дело до конца, всякое может случиться. Он может не встретить тебя, может не получить телеграмму. Не отступай от задуманного.
Все, что она говорила, и все, что потом произошло, было как пророчество. Почему так в жизни происходит? Случайно или не случайно? Но мне тогда не хотелось думать ни о случайностях, ни о совпадениях. Ожидание казалось вечным, время резиновым. Наконец поезд прибыл в Бийск. Смотрю в окно и не вижу знакомого лица. В телеграмме не указала номер вагона – успокаиваю себя. Дрожащими руками беру свою тяжеленную сумку и волоком тащу ее к выходу. Ноги вовсе не слушаются меня. Никто не идет мне навстречу, никто не спешит взять мою тяжелую сумку. Глазами ищу «своего Володю». Увидела мужчину, одиноко стоящего возле памятника Ленину. У него в руках цветы. Высокий, статный мужчина, с бородой и усами. Я с ног кого-то чуть не сбила, так устремилась к нему. А он, как мне показалось, не смотрит даже в мою сторону. Год прошел с нашей первой встречи. «Не узнает, – решила я про себя, – наверно, сильно изменилась». На перроне уже никого не было, поезд ушел. Только одинокий мужчина с букетом около памятника. Я подошла к нему и не очень уверенно спросила:
– Вы не меня ждете?
Он внимательно посмотрел на меня и сказал удивленно:
– Я точно не знаю.
– Что, что вы сказали?
– Нет! Кажется, не вас!
Я была убита наповал! Ничего не понимая, вконец разбитая, постояв еще некоторое время около этого мужчины с «памятником» в надежде на чудо, поплелась, еле переставляя ноги. Что делать? Куда идти?
«Довести дело до конца!» – вдруг вспомнились слова попутчицы. И уже более уверенно, если это можно назвать уверенностью, иду к автовокзалу через площадь. В белой, кружевной, с открытым вырезом кофточке и в серой с голубыми цветами длинной юбке – стройная, молодая – шествую с огромной сумкой. Светит приветливое алтайское солнце. Город Бийск встречает своих гостей: кругом люди, но им нет до меня никакого дела, все куда-то спешат. Одним словом, «Базар – Вокзал»: с утра идет торговля  съестным. Тут жарят и парят прямо на улице. Шум, сутолока, все куда-то едут, разговаривают, торгуются, смеются, кричат. На автовокзале я тоже никого не встретила, кроме того мужчины от памятника. Он подошел ко мне и спросил:
– А может быть, я все же вас встречаю?
– Нет! Точно не меня! – с вымученной улыбкой ответила я, как мне показалось, даже резко. Теперь он в свою очередь посмотрел на меня «как баран на новые ворота» и отошел в сторону, поглядывая издали.
Наконец, поняв, что меня не встретили, начала обдумывать свое незавидное положение. Что-то случилось: заболел, не получил мою телеграмм? Не может же человек пригласить и, без всякой причины, не приехать встречать. А может быть, я должна сама добраться до деревни, и он там меня встречает? Захожу в здание автовокзала, смотрю расписание на стене. Не нахожу, в панике  спрашиваю  в окошечко у кассира:
– А до Воеводского идет автобус?
– Это в другом окне. Там спрашивайте, – отвечает кассир. Иду к другому окну, а вот наконец-то нашла знакомое название «Воеводское», немного успокоилась.
До отправления автобуса два часа – целая вечность! Я не могу и не хочу ждать эти бесконечные часы. Что делать? Лето в разгаре, а меня морозит! Наконец-то моя «холодная» голова стала соображать – поеду на такси. Подхожу к первой попавшейся машине:
– Сколько будет стоить до Воеводского?
– Двести рублей, – отвечает водитель.
– Двести – это слишком много, – говорю я, уже отходя.
– Да ехать-то не близко. – «Не близко», – эхом отдается в голове. Куда еду? Зачем? Внутренний голос подсказывает, что-то случилось, здесь что-то не так.
– Сколько вы возьмете до Воеводского? – спросила я у водителя «москвича» сорок первой модели.
– Сто рублей, – отвечает хозяин.
– Восемьдесят, – предлагаю я.
– Поехали, – быстро соглашается он.
Усаживаюсь на сиденье рядом с водителем, мою огромную сумку уложили в багажник, и машина трогается с места.
– К кому едем-то? – спрашивает шустрый шофер.
– В гости, к родителям, – соврала я. У меня нет желания разговаривать…
Прошло уже много времени, а мы все едем и едем. Может быть, он меня не туда везет – сам не знает куда ехать? – думаю я. Но, возвращаясь из паутины своих мыслей, сквозь их пелену слышу, он что-то у меня спрашивает, невпопад отвечаю. «Ехать-то не близко», – вспомнились слова первого водителя. А этот шустрый разговаривает без умолку. Я, казалось, его не слушаю, но постепенно успокаиваюсь. Он рассказывает о своем сыне, который сидит в тюрьме. Попал по недоразумению, по молодости: то ли кого-то избили, то ли чего-то украли. Потом я неожиданно для себя рассказываю водителю свою историю, куда и зачем еду. Он с интересом слушает, не перебивая.
– Вот это да! Как в кино! – не удерживается он.
– Кино еще впереди! – говорю, сама еще не зная, чем вся эта затея закончится.
Наконец, мы доехали до поворота на Воеводское. Указатель на трассе – девять километров до поселка. Дорога поворачивает направо. Я сообразила, что деньги, обещанные за проезд, это очень мало, и тем более понимает водитель.
– А была – не была! – говорит он. – Довезу до места бесплатно – он уже больше меня волнуется из-за нашей предстоящей встречи с Володей.  Очень уж хочется досмотреть финал «фильма».
– Если его нет – вашего художника? Может быть, действительно, уже уехал в свой Иркутск. Художники – народ непредсказуемый. Творческие люди!
Я и так – на краю пропасти. Водитель еще тут со своими оценками.
– Ситуация! – говорит он сам с собой.
Едем по деревне: запах сена, животных; слышен лай собак, говор индюков, гогот гусей – все это особый мир, и какое-то особое чувство, понятное только русскому человеку, переполняет меня. Размеренная деревенская жизнь, незнакомая машина – и та привлекает внимание местных жителей. Мы останавливаемся и спрашиваем у мужчины, идущего по обочине:
– Как нам найти улицу Заречную?
– А вы к кому приехали? – спрашивает мужчина.
– Нам Заречная улица нужна, двенадцатый дом.
– Да вы скажите, кого вам надо?
– Художника Лапина.
– А! К художнику жена из Германии приехала, – сразу услышала я о себе оценку. Мужик зашел с водительской стороны и стал степенно рассказывать, как проехать. Адрес, который мы называли, ему ни о чем не говорит, а вот к кому мы прибыли – это совсем другое дело. Что адрес без человека? Водитель, кажется, разобрался, и мы едем по деревне. Дом с табличкой «Заречная, двенадцать» стоит на краю села. За домом большущий огород, посажен картофель, а за усадьбой речка. Мне казалось, сам дом должен был ждать меня и кричать. Но было так тихо здесь, даже слышно, как жужжат мухи. Во дворе стоит огромный стог сена – это меня еще больше смутило. Зачем художнику сено? Водитель смотрит на меня с интересом, наблюдает и думает, что я буду дальше делать? Следит за каждым моим движением. Я дрожащими руками протягиваю ему деньги. Он не берет.
– Вы сначала войдите в дом, а я здесь подожду.
Но я прошу его достать мои вещи из багажника и тащусь с ними к крыльцу. Собаки нет – отмечаю про себя. А сено кому? Будто собаке нужно сено? – Сама про себя невесть чего думаю. Дверь на крыльце открыта настежь – значит, хозяин дома. Я прохожу в сени, волоку сумку за собой, боясь расстаться со своими нарядами. Вижу рамки, сколоченные из деревянных реек, пустые тюбики, чувствую запах краски. Здесь мой художник! Но где он? Ищу глазами входную дверь. Вот она – большая, наверное, тяжелая, обитая чем-то теплым. Руками нашла ручку и без стука, в большом волнении, открываю дверь, перешагиваю широкий крашеный порог и, нагибаясь в проеме, вхожу в дом. Слева русская печь. Справа различаю кровать. На ней кто-то лежит. Я уже точно знаю, что это мой художник, хотя не вижу его лица. Он читает газету и не слышит, как я вошла.
– Я приехала! – громко говорю я. – А меня никто не встречает.
Володя медленно убирает газету на стол, который стоит возле кровати. Встает и снова садится. На лице его нескрываемое удивление. Он и так заикается, а здесь вовсе ничего сказать не может.
– Как? Ты приехала? Автобус еще не приехал! Почему ты мне телеграмму не отправила? – Мы даже не поздоровались, он засыпал меня вопросами и, не слушая ответов, предлагал:
– Проходи, посмотри комнату, приготовленную для тебя. Может, что-то покушать.
Я прохожу в комнату, вижу на стене фотографии, похоже, отца и матери и маленькие этюды в рамках. Художник за мной наблюдает, потом подходит ко мне и обнимает, обхватив обеими руками. Притягивает к себе и целует крепко.
– Ну, здравствуй! Веронька!
Мы еще так долго стояли обнявшись. Володя, как бы извиняясь за свой внешний вид (лохматая голова и борода, голубая в белую полоску рубашка, застегнутая на одну пуговицу, живот голый, как у ребенка, брюки в краске), говорит, глядя вниз на свои босые ноги:
– Хотел купить цветы, красиво встретить…
– Я думала, ты меня уже забыл, – говорю обиженно.
– Нет. Ну что ты такое говоришь? Я все время думал о тебе. Я знал, что мы с тобой обязательно встретимся. Когда я получил твое письмо, то долго носил его с собой и перечитывал. Оно мне понравилось – такое чистое, ты сама вся в этом письме. Я понял, когда ты его писала, тоже была уверена, что мы с тобой не случайно встретились.
– Ты голодная? – спросил он без всякого перехода.
– Нет.
– Тогда пойдем, я покажу тебе свою деревню, речку и лес.
Он обнял меня, и мы, обнявшись, вышли на крыльцо и увидели водителя. Он не уехал, все это время стоял и чего-то ждал. Он был уверен, что мы должны выйти, а я про него совсем забыла. Он стоял за воротами, выйдя из машины, и смотрел на нас. Видно ему очень хотелось увидеть того, к кому ехала эта сумасшедшая женщина, и, помахав рукой в знак приветствия и одновременно прощания, он спросил:
– Все нормально?! Счастливо оставаться!
– Спасибо вам, доброго пути! – сказала я.
Он сел в машину и, продолжительно посигналив, уехал.
– Ты расплатилась с ним?
– Конечно!
– А тогда чего он ждал?
– Нашей с тобой встречи.
Так состоялась наша с Володей вторая встреча.

 
Счастливая неделя. Первый день

Телеграмму Володя не получил, мы нашли ее в почтовом ящике, прибитом к забору с улицы. Адресата не было дома – логика «железная» – бросили в ящик.
– Эх, если бы получил телеграмму, встретил бы красиво, с цветами, – все еще сетовал Володя.
«С цветами», – подумала я, вспомнив мужчину на вокзале в Бийске, и улыбнулась про себя. Здесь, на Заречной улице, в Воеводском, я поняла: Володя, прежде чем позвонить мне, все обдумал.
– Ну, говори! Кто у нас еще есть?
– Катя – дочка! Ей пять лет.
– У нас дочка! Так я и знал, что у тебя еще кто-нибудь есть кроме сына. Я люблю девочек. У меня тоже дочь – Елена «прекрасная». Она  замужем, живет в Москве – столичная дама и не желает родить мне внука. Зять Игорь, старше Елены на пятнадцать лет. Продюсер Трушкина, юмориста, который пишет рассказы. Знаешь Трушкина?
– Евдокимов его, кажется, читает, да? – спросила я.
– Ну да, Миша Евдокимов, он же здешний, алтайский, – сказал с гордостью Володя. – У меня сына тоже Мишей зовут, ему двадцать лет, он младший, а Елена – старшая…
До реки было рукой подать. Вышли за ворота, прошли по дороге, а за огородом, проглядывая сквозь склонившиеся ветви могучих деревьев, течет тихая речка, похожая больше на разлившийся ручей весной.
– Ой, какая маленькая речка. Она глубокая? В ней купаться можно?
– А ты купаться хочешь?
– Да, я бы сейчас в нее с головой прыгнула.
– Поехали на пруд, – предлагает Володя.
– Поехали. На чем поедем? – спрашиваю я.
– На машине. У меня есть транспорт.
Мы возвращаемся по тропинке, вдоль берега, петляем между огромных деревьев, кустарника и высокой травы.
– Что это за деревья? – спрашиваю я
– Да это же ивы! Ивы вековые, – отвечает он, проводя ладонью по коре спиленного дерева. Оно лежит поперек тропинки, большое – не обхватишь. Володя, приняв упор на руки, ловко перепрыгивает через него, а я стою в нерешительности. Он подал мне руку, я кое-как залезла и встала во весь рост на спиленную иву. Стою и боюсь, думаю, спрыгнуть или слезть? Он берет меня за обе руки и предлагает:
– Прыгай!
И я упала к нему прямо в объятья, он крепко обнял меня и нежно целовал шею, лицо, губы, и мы закружились, чуть не свалились в траву. Его глаза голубые, стали синие-синие, казалось, что небо отражается в них. Его усы мягкие и нисколечко не колючие, и мне так приятно ощущать их запах. Так бы и стояли обнявшись.
– Мы едем купаться? – спросила я, чтобы охладить огонь, пробежавший по мне. И мы, как бы нехотя, продолжили свой путь, выйдя из зарослей. Снова пошли по пыльной дороге домой, но мыслями я возвращалась к нашему поцелую. Запах Володиных усов манил и тревожил. Стараясь не выказать своего волнения, шла твердо, но краска, подступившая к лицу, выдавала меня, и я смотрела себе под ноги. Володя держал меня за руку, молчал. Наконец, оказавшись во дворе, я зашла переодеться в дом и быстро возвратилась, готовая ехать на машине. И что я увидела: Володя, выходя из сарайчика, выводит велосипед. Он новый, даже не поцарапанный, синенький. С блестящим рулем, багажником на заднем колесе. Как же мы поедем на этой «амфибии»? – думаю я, улыбаясь. Но не решаюсь подходить близко, приглядываюсь со стороны. Мы вышли за ворота.
– Садись, – предлагает Володя, показывая на раму.
Я подхожу к «машине» с левой стороны. С Володиной помощью запрыгиваю на раму, вцепившись руками в руль мертвой хваткой. Он тоже оседлал своего «коня», и мы поехали. Володя крутит педали, я держусь цепко. На широкой улице гуси и куры разбегаются в стороны. Телята, привязанные к столбикам и мирно лежащие на травке, вскакивают. А мы едем по деревне, солнце печет головы и спины. Велосипед под тяжестью наших тел поскрипывает, издалека привлекая внимание детворы.
– К художнику жена приехала! – то и дело слышно по деревне.
– Солнышко здесь горячее, ты приедешь домой загорелая, – радуется он, выезжая за околицу.
Какой простор открылся, какие дали, я просто ахнула! Какая красота! Воздух просто звенит в ушах. Мы жадно «пьем» этот воздух всем телом и легкими. Вдалеке раскинулась спокойная гладь пруда, обрамленная кустарником и камышовыми зарослями. О такой чистой прозрачной воде можно только мечтать в жаркий летний день. Вода была теплая, но все равно мурашки по спине пробегали, когда окунулись первый раз. Мы долго купались. Выходить не хотелось – так бы и плавала до вечера.

– Может, поедем домой, уже есть хочется, – предложил Володя.
– Давай уже, скорее поедем, Володечка! Я не просто проголодалась, а умираю от голода.
– Как ты сказала?
– Умираю от голода! А что?
– Да нет, как ты меня назвала?
– Володечка!
– Еще раз повтори.
– Володечка! Вовка, поехали домой!
Назад ехали другим путем: болотом, лесами и полем.
– Чувствуешь, как пахнет земляникой? Где-то здесь она должна быть! – с  твердой уверенностью заявляю я.
– Должна, это точно! Но я, к великому сожалению, не чувствую никаких запахов.
– Как не чувствуешь? – не понимаю.
– А вот так злую шутку со мной сыграла природа-мать, лишила меня обоняния.
– И ты не чувствуешь, какой здесь сейчас запах?
– Нет, не чувствую. Нет у меня этого чувства.
– Да. Очень жаль – сочувствую.
Солнышко уже погружалось за горизонт. Где-то его ждали другие люди и страны. А мы здесь прощались с ним до утра. Володя, наверное, в этой стороне давно уже не был, мы попали в болотистую почву. И по колено в грязи тащили на себе железное «средство передвижения».
– «Ох, не легкая это работа – из болота тащить бегемота», – смеялась я.
– «Любишь кататься, люби и саночки возить», – успокоил он.
– Вот-вот, с этого и надо было начинать, – не унимаюсь я.
– «Туда я на тебе еду, а оттуда ты меня везешь».
Становилось свежо. Мы тащились по кочкам. Я в короткой юбке, ноги уже по колено в грязи, Володя закатал спортивные брюки до колен. И тут раскинулась перед нами сплошная вода.
– Пошли обратно – это море мы малой кровью не возьмем, – твердо сказала я.
Володя молча пристроил железного друга – положил его на бок, на три торчащие  из воды кочки, и сказал:
– Залазь на спину!
– Как ты это себе представляешь?
 – Очень просто, запрыгивай мне на горбушку.
Обвила его руками за шею, он нагнулся, я запрыгнула на спину, обхватив его еще и ногами. Он, придерживая меня за бедра руками, пошел вброд через эту воду. Я ехала.
– Тебе тяжело?
– Береги силы, не разговаривай, – приказал Володя себе и мне – Своя ноша не тянет, – добавил.
– «Битый  небитого везет», – шептала я ему на ухо.
– Молчи!
– Молчу.
Он тащил меня, как, наверное, несут что-то уж очень тяжелое, но нужное. Дважды останавливался, я сползала по его спине, рук не хватало. Казалось, что я упаду прямо в воду. Воды было уже Володе выше колена. Он остановился, наклонился и подкинул меня у себя на спине чуть повыше.
– Отпусти, я сама пойду, – взмолилась я.
– Молчи!
Лучше бы я сама потихонечку шла, чем так ехать. Не хватало сил держать свой вес. Это я, оказывается, «бегемот», думала про себя, а не велосипед, который остался одиноко лежать на том берегу.
Наконец Володины ноги стояли на твердой земле. Мы вышли из грязного моря воды! Я разжала онемевшие пальцы и сползла с Володиной спины. Оба уставшие, но счастливые, долго смеялись, глядя друг на друга. Но, смейся, не смейся, а ему нужно было возвращаться за велосипедом, доставленным так же, как и я, на спине.
Долго пешком поднимались в гору, Володя вел велосипед. Подъем закончился. Глазам открылась равнина, и дорога пошла на спуск. Мы мчались под гору. С одной стороны бесконечное поле пшеницы, а с другой – горы и лес.
Я еле сижу, двумя руками вцепившись в руль. Сидеть на раме было не очень-то удобно. Но сейчас, когда я пишу эти строки, сердце замирает от нахлынувших чувств и воспоминаний всего самого светлого, что было в нашей с Володей жизни.
Баня

В спальне на двери небольшой листок ватмана, прикрепленный канцелярской кнопкой. «Распорядок». Через каждые четыре дня хозяин топит баню, и эти дни отмечены кружечками в календаре, написанном от руки. Сегодня по графику «Баня».
– Веронька, идем пилить дрова! – говорит Володя, потирая ладони, при этом лицо его аж светится.
– Пилить чего? – спрашиваю я, не понимая.
– Дрова пилить, – повторяет Володя.
А я дрова когда-нибудь пилила? – роюсь в своей памяти. Но меня об этом никто не спрашивает. Володя берет пилу с двумя ручками на концах.
– «Дружба-два» называется, – говорит он, поглаживая пилу по гладкой поверхности. И сразу же на деле показывает, как надо работать. Мы трудимся не во дворе дома, а за воротами. У всей деревни на виду. На козлах уложено большее бревно, и мы пилим, пилим это бревно. Когда первая отпиленная чурка падает, Володя передвигает бревно, и мы пилим снова. Дело делается не так-то просто. Левой рукой упираюсь в бревно, правой за ручку тяну на себя. Получается! Но не всегда – пила гнется. Приходится ее вытаскивать из распиленного зазора и устанавливать снова. Скоро только сказка сказывается… А мы все пилим – вжик-вжик-вжик. На траву сыплются желтые пахучие опилки. Володя тянет пилу на себя, а я на себя, боюсь даже посмотреть на «учителя», вдруг снова погнется.
Поднимаю глаза только тогда, когда он передвигает бревно. Я вся такая сосредоточенная, а он смеется – ему весело. Наработали много, чурок уже гора, складываем во дворе, и Володя их рубит. Все это он делает как-то по-особому – берет, примериваясь, смотрит на чурбачок со всех сторон. Затем укладывает его на более широкий, заносит топор и, несильно размахиваясь, ударяет один раз. Чурбак разлетается на три или четыре полена. Все это он делает с удовольствием, улыбается. Мне кажется, даже не чувствует усталости.
– Эх, сейчас как затопим баньку, да как я тебя напарю, как напарю! – говорит он, глядя на меня, а синие глаза его кажутся еще ярче на фоне голубой рубашки. Заносим готовые полешки в баню. Здесь пахнет вениками и детством. Чтобы затопить печь в бане, надо наполнить бак водой. Идем к колодцу. Он опускает огромное колодезное ведро, гремя тяжелой цепью, вытаскивает полным через верх. Переливает воду в наши ведра. Я несу их полнехонькие, стараюсь не расплескать. Держу спину прямо – «к художнику жена приехала». Окна домов выходят на улицу. Кажется, что они своими глазами-стеклами смотрят на меня. Натаскали воды, наполнили бак и все емкости: ванну, тазы и ведра.
Пока баня топилась, я вымыла пол, лавки и полок. Володя долго «колдовал» с печью. То одни дровишки подкинет, то другие.
– Баню сначала топят березовыми дровами, а потом сосновыми, – говорил он со знанием дела. – Она должна топиться часа два, да еще выстояться. А потом я тебя буду парить веником.
– Погоди, погоди! – предвкушая серьезную парилку, прищуривается он, пряча улыбку в усах.
– Жар костей не ломит, – улыбаясь, отвечаю я.
– Поглядим, поглядим, – ухмыляется «банщик».
– Я уже боюсь твоей «бани». Ты что, меня там бить собрался? – продолжаю подыгрывать.
– Нет! Ну что ты? Банька – это ласковое и теплое слово. К ней надо относиться серьезно. Баня – это не в смысле наказание. На самом деле – это чистилище тела. А душу чистят в храме, на исповеди, – сказал он. – Пока топится, пойду, наломаю березовых веток. Будем с тобой веники вязать. А ты смотри, подкладывай в печку дровишек.
Он принес из лесу целую охапку веток, свалил их около бани. Поставил две маленькие табуретки. Усадил меня и начал показывать, как вяжут веники.
– Ветви надо отламывать ровненькие и небольшие. Веточка к веточке. И получится аккуратненький веничек – средство от всех болезней, – он показал мне его уже готовый, зажал между колен и связал веревкой. Торчащие хвосты отрубил топором. Взял «готовое средство от всех болезней» в правую руку и похлопал им себе по левой ладони.
– Давай закрепим урок, – предложил мой «учитель».
Я старалась, и сделала такой же веник. Он взял его и, довольный результатом, похлопал себе по спине.
– Хорошо, молодец! – похвалил он.
– Чья школа!?
Баня готова. Володя с силой открывает тяжелую дверь, пропуская меня вперед, заходит и плотно закрывает ее за собой. Мы стоим голые и впервые друг друга рассматриваем. Я невольно закрыла грудь руками. Наверное, это выглядело нелепо, но потом, забыв про себя, смотрела на Володю без стеснения. Он хорошо сложен, красив собой – широкие плечи, темные, со слегка заметной сединой волосы, борода и усы, он силен и ловок. Я засмотрелась на него, а он на меня…
Я первый раз в жизни в такой жаркой бане, с меня в три ручья течет пот.
– Хорошо! Это очень хорошо, – он гладит себя по груди ладонью, размазывая выделяющуюся на ней обильную влагу. – Это шлаки выходят. Так и должно быть.
А я совсем не могу говорить. Мне кажется, заговори я, и от потока горячего воздуха будет еще жарче, не только телу, но и душе.
– Выходим? – спрашиваю еле слышно.
– Нет! Подожди, ощути сполна жар баньки, – уговаривает меня он.
– А я уже поняла, что это ласковое слово! – кричу я и выбегаю в предбанник. Володя выходит следом. Сидим, отдыхаем на лавке.
– Ох! Дайте мне воды холодной, – умоляю я.
– Нельзя пить холодную воду, – говорит он. – Можно только прополоскать рот и выплюнуть.
– Ой, не могу, мне жарко.
– Да мы еще не парились. Вот сейчас возьмем венички березовенькие, – говорит он ласково. – Венички свежие, их запаривать не надо, просто водой помыть.
Снова заходим в парилку.
– Что может быть лучше русской бани! – восхищается он.
В бане такой жар, просто уши в трубочку заворачиваются. Кисти рук обжигает. Подошвы ног горят от прикосновения к деревянному полу. Володя протягивает мне сплетенные в кольцо листья на веточках и говорит:
– Возьми и потихонечку привыкай париться, – сам берет веник в правую руку и начинает похлопывать себя по ногам и рукам. Потом, двумя руками, заводя его за спину, стал хлестать себя со страшной силой. Я пытаюсь сделать то же, что и он, повторяю все его процедуры. Но у меня уже нет сил, и я выбегаю из парилки. Обливаю себя холодной водой и падаю на лавку. Следом вышел Володя, он красный, как рак, но довольный не меньше меня. Смотрит и улыбается.
– Ну, как тебе чистилище? – и ждет от меня ответа.
У меня даже слов нет, я только улыбаюсь и закрываю глаза от удовольствия.
– Замечательно!
Во всем теле слабость, разговаривать не хочется.
– Пойдем, я тебе устрою настоящую баню, – говорит он, берет меня за руку, открывает дверь, и мы снова в горилке-парилке.
– Ложись на полок, – сам берет два веника в обе руки. Я залезаю с лавки на полок и ложусь на живот. Все тело мое горит и сверху, и снизу. Володя двумя вениками, почти не касаясь тела, проводит потихонечку от ступней моих до головы и обратно. Затем, слегка похлопывая, начинает хлестать меня веником по спине с оттяжкой, приговаривая:
– Будешь у меня красная, румяная, красивая.
Еле слышно спрашиваю:
– Как булочка, что ли, запекусь в твоей бане? Ведь это не пар, а огонь.
Он льет ковшом воду на каменку, пошел пар клубом, и меня охватывает такой жар, кажется, загорюсь изнутри и снаружи. Соскочила с полка и села на пол ближе к двери.
– Давай откроем дверь, – прошу я Володю.
– Я баню топил, чтобы она жар свой отдавала нам, а не улице. Посиди немного, отдохни. – Он хлещет себя вениками с толком, – то протягивая по телу, то с перебором, хлеща вениками по очереди. Наконец я выползаю почти на четвереньках на улицу, падаю в траву во дворе. Она высокая, и меня не видно с улицы, не перед кем стыдиться наготы – блаженство на всю катушку. Трава от моего горячего тела нагрелась, я быстро пришла в себя. День закончился, красное солнце садилось в тучу. Погода переменится, подумала я, лежа в высокой траве.
– Отдохнула? Остыла? – спрашивает Володя.
– Да! – отвечаю я бодро.
– Пошли, вставай, – снова идем в парилку.
Я понемногу привыкаю к «Володиной бане». Теперь уже я беру веники, и со словами:
– Сейчас на моей улице будет праздник, – приглашаю его на полок.
Он смеется, но покоряется. Лезет на горячее ложе и укладывается там во весь рост. Я начинаю так же, как мой «учитель», управляться вениками. Делаю это молча: сначала потихонечку, а затем все быстрее и шибче хлещу его почем зря.
– Ох! Ах!
– Что, жарко, что ли? – спрашиваю с вызовом.
– Хорошо! Давай, давай, – просит он.
Не знаю, кому из нас хорошо, а кому тяжко, и я убегаю. Падаю в предбаннике на лавку. Во всем моем теле такая слабость и пустота, хочется закрыть глаза и заснуть. Но проходит немного времени, и усталости как не бывало. Открывается дверь, и Володя выбегает из бани, опускается рядом.
– Пить хочу! – говорю я.
– Пить мы будем после бани. Сыворотку.
– Чего? Какую такую сы-во-рот-ку? Кто ее пьет?
– Мы с тобой ее будем пить. Станем вести здоровый образ жизни!

Тело у меня от жары покрылось красными пятнами.
– Что это такое? – спрашиваю я, испуганно глядя на Володю.
– Не пугайся, милая, – он чмокает меня в макушку, обнимает и успокаивает.– Это значит, кожа напиталась кислородом.
– Может, уже эту кожицу мочалкой можно, – спрашиваю я.
– Даже нужно! – торжественно подтверждает он.
И мы трем друг друга намыленными мочалками. Я наслаждаюсь прикосновением мужских рук. Он моет меня нежно, как ребенка. Поливает водой, приговаривая:
– С гуся вода – вся худоба.
Вода стекает с меня, а мне хочется еще и еще чувствовать этот блаженый поток.
– Помывка закончена, можешь идти в дом, – сказал «банщик», шлепнув ладонью меня по мягкому месту. Я, накинув еле-еле полотенце, поплелась, как пьяная, через двор в дом. Хмельными бывают от любви, от водки, но чтобы от бани? Это было замечательно, чудно волнительно.
Первая баня и ночь любви. Мы наслаждались друг другом. Он был нежным и сильным. Мы выпили эту ночь до дна. Он был желанным, мне хорошо с ним быть, разговаривать, прикасаться, ощущать близость и чувственность его тела.
– Какая ты сексуальная, – произнес он восхищенно. Вот и все, что я услышала за ночь.– А поутру они проснулись, – сказал Володя, едва я открыла веки. Осознанно подумалось: первая ночь любви, полная счастья. С человеком, которого я ждала и искала всю жизнь.
– Как хорошо! – Потянулась в постели.
– Я из тебя сделаю настоящую женщину!
– Как это?
– Потом увидишь, – откидывает одеяло, берет меня на руки и обнаженную несет на улицу.
– Ты что делаешь? – вырываюсь я, – Сошел с ума? –  вырываюсь в сенях и наблюдаю за ним. Он выскочил во двор и кричит во всю улицу или на весь мир:
– Я люблю тебя, Веронька! Тебя люблю! Пусть все слышат, что я лю-б-лю!
На улице идет дождь, он босиком, в одних трусах кружится, подставляя лицо этой воде с небес. Я замерзла, но не могу оторваться от зрелища, Володя весь промок, но продолжает кричать.
– Я люблю тебя, слышишь?
Вспоминаю, слышу отчетливо этот крик, как зов из чистой и светлой дали…

Встреча с роднёй

Дети и взрослые – незнакомые мне – на улице почтительно здороваются. Двери в наш дом не закрываются. С утра приходит соседская девочка – Уля, Ульяна. Ей всего пять лет, но рассуждает, как большая.
– А у вас ребеночек есть?
– Да, конечно,– отвечаю.
– А кто? Мальчик или девочка?
– И мальчик, и девочка.
– А как их зовут?
– Саша и Катя.
– А они большие?
– Кате – пять, Саше – семнадцать.
– Ничего себе, мальчик!
Весь этот диалог слышит Андрей, который пришел пригласить нас в гости к двоюродному брату Володи.
– Виктор сам-то прийти не может, уехал, значит, в поле с утра. Просил передать, чтобы к вечеру были, значит. Ну, я, значит, пошел, – сказал он, вставая со стула. И, обращаясь ко мне, спросил:
– На самом деле, что ли, сыну семнадцать?
– Да уж в ноябре восемнадцать будет, – с гордостью отвечаю.
– А-а, – протянул он. – А я думал, что ты молодая.
– А я и не старая, – улыбаясь.
– Ну да, вообще-то, – смутился он, – я хотел сказать… – совсем смешался.
– Что? Молодо выгляжу? – помогла я.
– Ну да, – как бы извиняясь, подтвердил он.
– Ну, я пошел, ждем вечером, у Виктора, – повторил приглашение, и его долговязая фигура, согнувшись чуть ли не пополам, исчезла в дверях. Послышались только его тяжелые, удаляющиеся шаги.
Ульяна еще что-то болтала, сидя за столом и уплетая наш завтрак.
– Мы что-то особенное наденем, когда пойдем в гости? – спросила у Володи.
– У меня даже утюг украли, рубашку не погладить, – ответил он
Я иду знакомиться к соседям, взять утюг на прокат. Жаркое солнышко высушило траву, мокрую после дождя, подсушило тропинки, только кое-где еще остались лужи на дороге. Иду, и ноги сами приводят к незнакомому дому, открываю калитку, захожу и сразу оказываюсь под навесом, соединяющим дом с летней кухней. Странная архитектура, думаю я, и заодно рассматриваю этот старый уютный уголок. Вижу небольшое крыльцо, поднимаюсь по ступенькам, стучу в дверь – никто не открывает. Оглядываюсь. Хозяйка на огороде хлопочет, меня не видит. Я подхожу ближе:
– Здравствуйте, Бог в помощь вам, – наклоняю голову в знак приветствия.
– Спасибо на добром слове, – отвечает приятная, уже не молодая женщина, и прежде чем я хотела спросить, опережает:
– Зови меня просто, тетя Маша.
– Хорошо, – согласилась я, – а меня Вера.
– Ну, вот и ладно, – без всяких церемоний говорит. – Проходи в дом, а я сейчас. Она срывает с грядки огурцы, складывает их себе в фартук и идет вслед за мной. Вместе заходим в сени, здесь пахнет сушеными травами, которые тут же пучками висят на стене.
– Ну, рассказывай, с чем пришла? – спросила хозяйка, когда мы оказались в чисто прибранной комнате, главным украшением которой была русская печь, чисто выбеленная и задернутая веселенькой шторкой.
– Да вот, собираемся в гости, а утюга нет – украли.
– Знаю, а как же не знать, воры-то всегда свои, чужие-то не полезут. – Она принесла утюг, смотала аккуратно шнур и подала его мне. Утюг большой, старинный, тяжелый.
– Спасибо, тетя Маша, – я развернулась, чтобы уйти.
– На вот, возьми, гостинцы, – и подает мне целую корзину, а в ней чего только не вижу: огурцы и помидоры, банки с вареньем, грибами, а сверху лежит шмат копченого сала. Я мотаю головой в знак протеста и говорю:
– Вы что, тетя Маша, я не возьму, да меня Володя заругает.
– Вера, не обижай стариков. Может быть, дочке моей тоже кто-нибудь поможет. Даст Бог. – У нее в глазах блеснули слезы.
– Ну, я тогда деньги принесу, не могу я так принять.
– Гостинцы и называются так, что гостя угощают, а не деньги берут. Иди с миром, – урезонила меня радушная хозяйка.– Мы с дедом давно уж Володю-то знаем и уважаем его, заходи без стеснения, коли что.
Дядя Федя, муж тети Маши, задумчивый и немногословный, еще крепкий дед, не удивился моему появлению в их доме. Казалось, что меня здесь ждали – «гостинцы» в корзине были приготовлены еще до моего прихода.
– Ну, как там Володя-то, – спросил хозяин дома, сняв очки. – Чего-то не видать его с деревянным чемоданом, не рисует.
– Молодая жена приехала, какие уж художества? – улыбаясь, сказала хозяйка. – В гости вон к Виктору собираются.
– А как же, тоже надо, родня. Виктор-то хороший мужик, – подытожил дядя Федя.
Возвращаюсь домой той же дорогой, и мне кажется, что я была у своих родителей. Есть же люди, встреча с которыми запоминается на всю жизнь. Несу такую тяжелую ношу, а на душе легко и радостно.
Вечереет. Рубашка и брюки наглажены, бородка и усы подстрижены, волосы аккуратно расчесаны:
– Ну, просто жених, – говорю я с иронией.
– А ты у меня – невеста, – не остался в долгу Володя, осматривая мой наряд.
Идем по деревне принаряженные и вежливые – со всеми встречными здороваемся. Они тоже все как один отвечают нам приветствием и провожают добрым взглядом.
– Здоровы будете. Чо, в гости? К Виктору! Они уж вас там ждут. И Андрей с молодой там, – сказал старик, немного приподняв над головой какую-то немыслимую шляпу. Шли мы долго. Дорога вела через переулки и закоулки. Потом вдоль широкой асфальтированной дороги, держась за руки, как дети и все влюбленные.
– Раньше был совхоз – миллионер, а теперь все растащили, власть переменилась, – говорит Володя с грустью в голосе. – Какие богатые были молочные фермы, скотные дворы, птицефермы разводили утку, курицу, гуся и индюшек. Хозяйство славилось на весь район, а сейчас людям работать негде. Вот и пьют «ее» – родимую. Я раньше здесь в клубе выставки проводил, люди ходили смотреть мои работы и писали отзывы в тетради, – оживился он.
Деревня и сейчас живет своими правилами и устоями – люди, здороваясь, улыбаются, рады встрече с новым человеком. На скамейке сидит старый дед и смотрит вдаль подслеповатыми глазами.
– Здравствуй, дед, – радостно окликает его Володя.
– А, это ты, Володька? Ты где скитался? Чего-то я тебя давненько не видал.
– Да вот так, дед, получилось, – отвечает Володя громко. Видно, дед плохо слышит.
– А я вот бабку свою похоронил, теперь своей смерти жду, а она, язви ее, где-то заблудилась. А ты, вот что я скажу тебе, Вовка, береги свою жену, а то потом жалеть будешь, – сказал дед и снова окунулся, видать, в свои воспоминания.
Мы идем дальше счастливые. И коровы бредут по дороге без пастуха, они сами знают свой двор. Мычат, несут домой молоко. Оставляя после себя свои «лепешки», которые мы обходим, стараясь не вляпаться.
Вечер такой теплый, и не хочется сейчас заходить куда-то в дом.  Но нас уже ждут. Подходим к калитке, Володя открывает. Навстречу бегут со всех ног две большие собаки, но узнали своих, виляя хвостами, отошли в сторону. Дом у Виктора большой, высокий, белый, нарядный. Во дворе большая голубятня. Слышно, как голуби воркуют и индюки «тявкают», Володя их передразнивает:
– Тиу-тиу, тяв-тяв.
– Где ты так научился? – спрашиваю я.
– А я долго слушал, – ответил он довольный, – и тренировка.
Поднимаемся по высокой лестнице в дом.
– Можно?
– Проходите, проходите, – приглашает нас хозяйка. – Вот какой бравый парень-то у нас, – говорит она без всякого перехода, – а то ходит весь лохматый да в краске.
Мой любимый улыбается, выслушивая похвалу.
– Вера ко мне приехала, – вместо приветствия объявляет он.
– Ну и хорошо, что приехала. Проходите в комнату, к столу, гости дорогие.
Проходим. Тут шла неторопливая беседа, вполсилы. Какие-то дежурные, необязательные разговоры. Завтра будет день, и будут снова дела, а пока можно отдохнуть, по-свойски поговорить…
Все сразу замолчали при нашем появлении, на минуту притихли, было: тут Андрей со своей молодой женой и Виктор, про которого я много слышала. Встает, здороваясь со мной. Володя с Виктором крепко жмут друг другу руки и обнимаются. Потом он представляет меня всем присутствующим.
– Это Вера! – Невольно слышится гордость. – Познакомьтесь! – Никто не успел даже слова сказать, как в комнату забежал ребенок, мальчик, метнулся к Володе, протянул ему свою ручонку.
– Здолово, дядя Водя! – не выговаривая половину букв, пролепетал малыш.
– Здорово, мужик! – отвечает Володя серьезно, тоже протягивая руку малышу. – Как жизнь? Кирюха!
– Заебись, – ответил трехлетний малыш, ожидая определенной реакции. И она незамедлительно последовала. В комнате раздался оглушительный хохот. Чего и добивался хитрый карапуз – обратить на себя всеобщее внимание, и ему это удалось. Все мы становимся свидетелями их сердечного диалога – один заикается, другой материться умеет лучше, чем говорить простые слова. Уморили нас Володя с Кирюхой. После все сели за стол, выпили, как полагается. Первую рюмку за знакомство. Володя не пил.
– Мне писать завтра, я не смогу, если выпью, – отказался он.
– А, нам больше достанется, – пошутил Виктор.
Я счастливая, мужика себе отхватила непьющего, думаю. Мне дорого внимание его кровной родни. Хочется любить всех его родственников, просто за то, что они его близкие, родные люди. Сказать им всем, как мне хорошо, обнять всех. Мне не терпится так же, как Володя, кричать о своей любви, кружась под дождем.
Застолье продолжалось долго, за окном уже стемнело – пора и честь знать, а расставаться не хочется. Володя рассказывает анекдот про «Вовочку».
– Идет урок в первом классе, учитель: мы сегодня, дети, будем изучать букву «Х». Вовочка тянет руку выше всех. Можно, я скажу? Ты еще за букву «Б» не привел родителей в школу, – отвечает учитель.
Все весело смеются. Немного выпили, и всем хорошо. Виктор вспомнил, как он купил Володе краски в тюбиках и Володя еще мальчишкой освоил рисование. Писал тогда модные ковры: лежит нагая женщина, фигура как гитара, волосы как у русалки. И лебеди плывут на первом плане. Ковры Володины тогда продавались на ура! Он успевал только нарисовать, как поступал следующий заказ. Потом стал изображать портреты своих соседей, хорошо получалось! Мать, довольная талантом сына, развешивала портреты на стенах веранды, прикрепляя кнопками. Одной рукой прикрывая рот, а другой, тыча пальцем в портрет, называла имя соседа. А потом стал уже делать копии с картин Шишкина и Айвазовского.
– Да, эти копии и по сей день находятся в школе, где я учился, – подтвердил мой художник, и лицо его просветлело, когда он мысленно вернулся в детство. Я даже залюбовалась, глядя на него, он продолжал:
– А помнишь, каким ты парнем был, когда пришел из армии? – спросил Володя, обращаясь к Виктору.
– Такой «солдат Бровкин», подтянутый, ладный! Я пацаном был, а помню, как все девки сосновские за тобой увивались. Как ты, Нина, такого парня из нашей деревни увела? До сих пор удивляюсь!
– Уметь надо! – улыбаясь, ответила статная, по-молодому шустрая хозяйка.
Мы шли домой в полной темноте. Небо было без звезд и луны, а ночи здесь темные, хоть глаз выколи. Шли на ощупь и на слух. Где-то лаяли незлобно, только для порядка, собаки. Деревня спала. Она затихает рано, потому как с зарею встает.
– Кажется, мы у речки.
– Как ты определил?
– Слышишь, вода шумит потихонечку.
Прислушалась. Да, слышу легкий шепот воды, и запах ощущаю носом, а телом прохладу чувствую от реки. И только прикосновение Володиных теплых рук греет. Он берет меня на руки и несет через маленькую речку. Слышу, как под его ногами сильнее забурлила вода. Чувствую тепло его тела, обнимаю крепко за шею.
Еще один день счастья славно прожит в деревне с любимым, а ночь ждать не надо – она была с нами, полная нежной любви, новых надежд и открытий…

Пленэр

Мы собираемся с утра. Володя приготовил огромный выцветший зонт и этюдник. Теперь я узнала воочию, что такое деревянный чемодан. Это такой ящик, в котором лежат кисти, растворители и краски в тюбиках. Еще подрамник, сколоченный из неструганых реек, с натянутым на него холстом. Холст покрашен белой краской. Он берет его в руки, осматривает со всех сторон, постукивает ладонью по грунтованной поверхности, слушает, наклоняя голову, опять стучит, холст с наложенной основой звенит глухо. Художник готовится к работе. На нем рубашка с длинными рукавами и спортивные брюки, кое-где в засохшей краске. Одежда ладно сидит на нем, и весь он такой торжественный, сияющий. Лицо сосредоточенно, но в голубых глазах горят веселые искорки.
– Солнышко у нас горячее, не забывай, можно обгореть, – предупреждает он меня. Но утреннее «светило» щадящее и я собралась идти в короткой юбке и в кофточке без рукавов. Складываю в мешок съестные припасы: огурцы, помидоры, вареные яйца, хлеб, апельсины. И на всякий случай еще одну Володину рубашку с длинным рукавом, прикрыться от солнцепека, тоже беру с собой.
– Ну, кажется, все взяли, – утверждает Володя.
– Может, на дорожку посидим? – спрашиваю я серьезно.
– Пошли уж! – шутливо толкая меня плечом, говорит художник.
Зонт, этюдник, подрамник и мешок он берет в свои руки.
– А я что понесу? – спрашиваю, разводя руки в стороны.
– Мужчина должен носить тяжести, – произносит он голосом, не допускающим возражений. Выходим за ворота, закрываю калитку. Иду, размахивая руками, а он впереди, навьюченный как верблюд – мужчина. Идем без обуви.
– Пусть ноги отдохнут, да и полезно ходить босиком, – наставляет он, я согласилась.
– Конечно, хочет из меня амазонку сделать, – ворчу я себе под нос, но двигаюсь вслед.
День только начинался, земля ещё не нагрелась. Пока шли по траве, было приятно, но как только вышли на дорогу, острые камушки искололи подошвы ног. Я вскрикиваю:
– Ай, больно!
– Ничего, это даже хорошо. Полезная, лечебная процедура. Порфирий Иванов не один десяток лет ходил босиком в любое время года, включая зиму! – вещает «доктор».
Постепенно привыкаю, наступаю увереннее, походка выравнивается, смотрю уже не под ноги себе, а по сторонам.
Деревня живет своей привычной размеренной жизнью. Кто-то едет на лошади, слышен стук колес удаляющейся повозки. Где-то тарахтит трактор – слышен рокот мотора. Издалека доносится надрывный звук электропилы. А здесь, на окраине – тихо, изредка где-то залает лениво собака или закричит встрепенувшийся петух, заржет испуганно лошадь или замычит одиноко корова. Около дома на скамейке сидят тетя Маша с дядей Федей. Переделали уже с утра дела по хозяйству: подоили корову и отправили на пастбище. Убрали за скотиной стайки. Они кроме всей скотины держат еще лошадей.
– Ну что, никак рисовать пошли, молодежь? – спросила, приветливо улыбаясь, наша соседка. И сама ответила: – Ну, отдых отдыхом, а работать надо.
– Они сейчас наработают,– добавил с доброй усмешкой дядя Федя. – Смотри, какую помощницу себе взял.
– Ну конечно, «подмога», не доверяет даже зонтик нести, – смеюсь я. – Меня он для охраны прихватил.
– Тоже надо, у нас – посмотри – сколько девок в деревне? Глаз да глаз за мужиками, – шутливо вторит тетя Маша.
Ушли далеко за деревню. Повеяло резким запахом горькой полыни. Идем по пыльной дороге, босыми ногами утопаем в теплой, мягкой пыли по щиколотку. Я стараюсь наступать след в след, не разговариваем – устали. Наконец, сворачиваем в лесок на пригорке и падаем в траву. Лежим: этюдник, зонт, подрамник и мешок валяются рядом. Вокруг молоденькие березки, ствол каждой можно обхватить двумя ладонями. Зеленая гора покрыта разноцветьем: пахнет медом, слышно, как стрекочут кузнечики и жужжат пчелы. Мы долго лежим и слушаем тишину леса, шелест листьев и разговор птиц. То кукушка скажет: «ку-ку», то какая-то птица спросит: «медведя видел?», то дятел постучит: «тук-тук». Хорошо!!! Легкий ветерок шумит в кронах деревьев. Молодые березки сгрудились и стоят тонкие, красивые, как невесты в своем летнем наряде. Я перекатываюсь по траве к Володе, он, кусая какую то веточку, смотрит, прищурившись, на деревца. Я еще не понимаю, но нутром чувствую: что-то творится в его душе. Поднимается, ходит по лесу, прикладывая руки на уровне глаз, пальцами изображая рамку. Смотрит как в подзорную трубу. Наконец, устанавливает из этюдника мольберт, подкручивая съемные металлические ножки, и винтами, как прищепками, укрепляет подрамник. Начинает уверенными движениями наносить контур каким-то черным углем. Я впервые вижу, как работает художник, и сравниваю рисунок с натурой. Похоже, – решила про себя, белые стволы берез, с черными заплатками. Потом он на фанеру начинает выдавливать из тюбиков краски: белую, голубую, желтую, зеленую и кистью растирая, смешивает их. Я с интересом наблюдаю за ним, но глаза мои устали и постепенно закрываются. Пытаюсь бороться со сном, но бесполезно... Володя посмотрел в мою сторону, работая кистью:
– Ты поспи, Веронька, отдохни, а то идти далеко обратно.
А я и так уже куда-то провалилась во сне и вижу картину в красивой рамке, она такая светлая, как будто на полотне светит солнце. И мне так хорошо, так радостно и хочется заглянуть туда. Откуда этот солнечный свет? Я как будто потрогать его хочу. Мне становится от этого света жарко.
Просыпаюсь, на самом деле пекло: я лежала в тени, а солнышко поднялось, тень переместилась, и сплю я на палящем солнце. Смотрю и вижу: все краски, которые смешал художник, – на холсте. И эта совсем не та картина, которую я видела во сне. Ничего не могу понять! Художник, блин! Были березы белые – было все понятно. Куда он дел белые березы? Что-то серое, зеленое, голубое, даже розовое проглядывает здесь. Володя видит мое замешательство и поясняет:
– Ты отойди подальше и слегка прищурь глаза.
Я так и сделала. Березы серо-голубые – стали белыми.
– В природе совсем нет белого цвета, – говорит он, – есть голубой.
– Как это нет? А снег?
– Он тоже голубой.
– А облака? – спрашиваю, задирая голову к небу.
– И они голубые.
Я не спорю, вглядываюсь с прищурами. Свысока светит солнце, и на картине оно есть.
– Видишь? На стволах через листву пробивается солнце? – спрашивает Володя.
– Да! –Присматриваюсь к картине, – теперь я вижу и солнце, и белые березы. И цветочки в траве, – улыбаясь, соглашаюсь я.
– Как назовем? – спрашивает художник.
Глядя на картину, вспоминаю фильм. «Калину красную» Шукшина, когда Егор разговаривает с березками, как со своими подружками.
– Давай назовем «Заневестились» или «Невесты».
Володя смотрит задумчиво. Берет тюбик, выдавливает на фанерку черную краску и пишет кистью с обратной стороны холста: «Заневестились», 1995 г В.Лапин. Снимает картину с мольберта, все краски убирает в этюдник, тщательно соскабливает шпателем оставшуюся на палитре краску. Он тщательно оттирает от краски руки тряпкой с растворителем, улыбается, довольный своим творением. Как врач, принявший роды. Ребенок, который сейчас появился на свет, – его обрадовал. Написана новая работа – так появляется на свет новая жизнь, его творение. Что в этот момент испытывает художник? Трудно сказать, но мне тогда было просто интересно наблюдать за ним. Он то отходил, глядя со стороны на свое детище, прищуриваясь, то подходил совсем близко, трогая свежую краску средним пальцем правой руки. Мне казалось по настроению, блеску глаз, что задуманное им получилось. Вот, наверное, в этом и есть гармония. Когда состояние картины и внутреннее чувство художника совпадают, и тогда это передается зрителю. И мне эта настроение передалось. Я радовалась вместе с ним этому дню, солнцу и небу, которое отражалось в Володиных глазах.
Дорога домой всегда бывает короче. Но мы зашли так далеко от деревни. Возвращение было долгим и утомило нас. Я теперь уже несла огромный зонт, который нам не понадобился, а Володя «свою работу», держа кончиками пальцев за рамку, так, чтобы не размазать свежую краску.
– И зачем мы только брали этот парашют? – спрашиваю, вздыхая.
– Я же не знал заранее, что именно буду писать. Может быть, мне пришлось бы стоять под палящим солнцем.
Вернулись домой уставшие, но довольные. Еще один счастливый день был прожит в Воеводском. День этот был на холсте написан художником. У него хватило мастерства красками передать свое настроение, отношение, свою любовь. А у меня не хватает слов, чтобы рассказать о чувстве, которое переполняло чашу нашей любви, которую надо было нести и не расплескать…


Как я повесила картину вверх ногами

Прошло три дня, как я приехала к Володе. По русскому обычаю – три дня гость. Я уже по-хозяйски убираю дом. Первым делом собрала самотканые половики и вытащила их во двор на траву. Подушки вынесла, разложила на солнышке, на расстеленную тряпицу, все покрывала с кроватей развесила на бельевой веревке. Начинается день и обещает быть жарким. Утреннее солнце уже высушило росу. Приятно наступать на траву босыми ногами. Володя уехал в магазин, и я стараюсь навести порядок в его отсутствие.
В сенях и в кладовке много хлама: пустых тюбиков из-под красок, бутылок из-под растворителя и всякого мусора – собрала и выбросила. Освободилось много места.  Начала разбираться с картинами, их много. Они стоят на полу. Стою в нерешительности, потом начинаю развешивать их в сенях. На скобы, гвозди на стенах. Я напеваю что-то про себя. Красиво, думаю я, сейчас приедет Володя и обрадуется, что его картины висят, как в галерее. Только одна картина заставила меня задуматься. Я ее и так посмотрю, и переверну вверх ногами. В сенях темно. К тому же, картина в темных тонах. Только вижу в центре что-то светлое, похоже на женское тело. К произведению то близко присматриваюсь, то на вытянутых руках держу. Повесила и отошла на шаг, успокоилась и принялась убирать в комнате. В ней три окна, сквозь стекла пробивается солнце. Я открыла два, которые смотрят во двор. Солнце радостно заблистало, наполнило всю комнату яркой своей прелестью. И легкий ветерок принес утреннюю свежесть. В углу между окнами пристроена полочка. На ней небольшая икона. Здесь же ваза с карандашами, кистями, расческами. Я укутала икону красивой салфеткой, похожей на вышитый рушник. Подняла повыше над полочкой, вставила ее в угол, посмотрела – держится. На меня из переднего угла смотрел лик святой Богородицы. Ну вот, теперь с Богом, подумала я и перекрестилась. Налила в таз воды из ведра, подоткнула низ своей юбки за пояс и, словно Аксинья из «Тихого Дона», начала мыть полы, крашенные коричневой краской и покрытые лаком. Помыла их быстро и еще не успела постелить половики, как мой владелец обновленного жилища вернулся. Слышу, как стукнула калитка, спешу навстречу. Он закрывает воротца. Снимает сумку с продуктами, прикрепленную к багажнику велосипеда, спрашивает, улыбаясь:
– Ну, как, хозяюшка?
– Да вот, я тут «вернисаж» устроила, – (знаю не одно французское слово!).
– Ну, пойдем смотреть, чего ты там выставила, «искусствовед» ты мой. Вот это то-ч-но вы-с-та-вка! – говорит он, еще более заикаясь, глядя на мою изобретательность. Сумку передает мне. Снимает со стены картину и несет в комнату, я за ним. Он поставил ее на пол к дверному косяку, усадил меня на скамейку. Я сижу, смотрю, ничего понять не могу. Картина нарисована масляными красками, размером примерно шестьдесят на восемьдесят. Володя снова молча подходит к  картине и переворачивает ее вверх ногами, и что я вижу?
– Да это же речка и мостик, где мы с тобой были, за огородом, – рассмеялась над собой, – а я думала, что это голая женщина.
На картине вечерняя, алая заря на небе отражается в воде, темной от тени деревьев, склонившихся над ней. Восковое, белое тело деревянного мостика, перекинутого через речку, похоже на девичий стан. Мостик из одной широкой доски и в конце перекладина, как перильце, тоже голая ветвь от дерева, прибитая к жерди – получается белая рученька. Палящее солнце высушило и выбелило доску.
Володя снисходительно улыбается в усы, притягивает меня к себе за плечи, целует и говорит:
– Ты кормить меня будешь, хозяюшка?
– Конечно, сейчас, – а сама не могу оторваться от этой красоты. Эта тряпочка-холст: широкие, какие-то жирные мазки и запах краски уносят меня не за огороды, на речку, где мы с Володей были, а в просторы моей памяти, в далекое детство, где мама стирала на мостике белье. Там был такой же мосток…
Сладковатая тоска щемит сердце. Возвращаясь мыслями из «прекрасного далека», я еще долго сижу на лавке. Володя, не дождавшись меня, хлопочет на кухне. Что-то стукнуло, потом слышу сильный топот и хлопок закрывшейся двери. Выхожу на кухню, на полу стоит трехлитровая банка с молоком, не закрыт подпол. Встала на колени, заглянула вниз – ничего не поняла, закрыла плотно лаз плахой и стала собирать на стол. Через некоторое время появился Володя, вошел, прихрамывая.
– Что-то случилось? – спросила я.
– Да ничего особенного, – ответил он уклончиво. О том, что произошло, рассказал только на другой день. Оказалось, он поспешил, закрывая подпол, и толстенная плаха упала ему на ногу. Он, чтобы не заорать здесь, в доме, – мигом убежал во двор. И там, в сарае дал волю своим эмоциям – орал долго и громко, а я ничего не слышала.
– Почему? Зачем ты убежал? – недоумеваю я, переспрашивая.
– Чтобы тебя не испугать! – признался он.
На другой день нога его распухла, и мне пришлось прикладывать компресс.
– Вот сказал бы вовремя, не страдал бы сейчас. Вчера бы еще подорожник привязали, – ворчала я.
– Да ничего, до свадьбы заживет, – многозначительно подчеркнул Володя. И продолжил: – Будешь женой художника… – Не спросил – сказал.
– Что ты говоришь? Как? – снова переспросила я.
– Ты замуж за меня пойдешь? Или я должен просить твоей руки и сердца у родителей? Ты вообще хочешь стать женой художника?
– А если я ей стану? Что должна делать жена художника? Нет, не так! Что ты хочешь от жены? Вот для чего тебе жена? Только честно ответь! – спросила, а сама наблюдаю за ним, очень внимательно смотрю в его глаза.
– Я хочу, чтобы женушка за мной ухаживала, заботилась и любила бы меня, – ответил с надеждой в голосе. – И я бы ее любил! Можно прикидываться умным, дураком, да кем угодно. Но чтобы прикидываться влюбленным, это невозможно, да и нельзя, это грех, это тяжкий грех! – задумался Володя и продолжал: – Человек не может быть одиноким. Вот почему ты должна жить одна? И почему я один? Давай будем жить вместе?
– Володя, как мы станем жить вместе? Ты же не поедешь в Новокузнецк?
– Нет, Веронька, я увезу тебя в Иркутск. Две жены у меня уже были. Одна увезла меня в Томск, другая в Иркутск, а третью я увезу в свой дом. Мужик должен жениться, а не замуж выходить. Ты у меня будешь третьей и последней женой. Так и только так должно быть, а не иначе, милая ты моя, Веронька. – Он смотрел на меня с любовью и нежностью, ждал ответа.
– Поживем – увидим. Ты ведь меня совсем не знаешь.
– Знаю – уж я-то знаю. Ты когда свою грудь в бане закрыла рукой, я уже тогда понял, что ты моя женщина.
– Да, и что же здесь такого удивительного, – спросила я, смутившись.
– Поверь мне, я видел много женщин, писал их, и вообще, и никогда наяву не видел такого жеста.
– Ну, первый раз в бане, конечно, стыдно!
– Вот, да ты уже и сказала, что у тебя стыдливость есть, это же хорошо, Веронька ты моя родная! Ты даже если не любишь меня, то полюбишь, я все сделаю для того, чтобы ты полюбила. Меня две женщины очень сильно любили, да потом разлюбили. Согласна быть моей женой?
– Согласна? Я-то согласна, да вот у меня еще двое детей.
– Вот и хорошо, я люблю детей.
– Да ты еще не видел моих детей.
– Я тебя люблю и деток твоих любить буду. Твои дети – мои дети, – сказал чисто по-мужски.
День от дня я все сильнее привязывалась к Володе, наши отношения из дружеских и любовных превратились в трепетные, чуткие и трогательные. В самые нежные чувства, какие только могут испытывать влюбленные. Он приносит какие-то красивейшие полевые цветы и кладет их у моих ног. Готовит завтрак, а я обед и ужин. Все дела стараемся делать вместе. Он любит и умеет готовить. На кухне он шеф-повар – дает указания, я – помощница: чищу овощи и мою посуду. Режет и шинкует он сам.
– Мой отец любил, когда я готовил дома борщ, – хвастался Володя – во мне пропал главный повар ресторана «Астория».
Жарил какие-то немыслимые драники, состоящие из смешанных овощей и зелени. Овощное рагу было вкусным, будто с мясом. Его кухня была необычной, и я многому у него научилась.
Если мы стирали, то шли на речку. И он нес таз с бельем. Потом полоскали и развешивали белье на веревку. Клеили и грунтовали белой краской холсты. Вечером, перед сном читали одну вещь вслух. Володя говорил, сидя в одной комнате, нельзя читать две разные книги. В основном перечитывали Шукшина, много говорили о нем, как о человеке и как о писателе, обсуждали воспоминания оператора Заболодского.
Но все хорошее когда-нибудь кончается. И мне надо было возвращаться домой.
– Давай еще один день побудем в деревне, натопим баньку и поедем домой чистенькие на следующий день, – уговаривает он меня.
– Будет мне «баня», если я задержусь! – отвечаю непреклонно.
– Ну, хорошо. Утро вечера мудренее, завтра решим, как нам поступить.
Ночь любви была нежной и желанной. Мы покорялись объятиям нашей ночи.

Прощание с деревней

Сборы были недолгими, но приятными и неожиданными. Основные хлопоты Володя взял на себя, отправил телеграмму, заодно узнал, когда отходит автобус до Бийска.
– Я телеграмму отправил, чтобы родители не волновались, – поспешил он удивить меня своей расторопностью.
– Что ты сделал? Когда ты успел? Какой же ты написал текст?
– Очень простой: «Будем 23 поездом Вера Володя».
– Я так и знала. Что ты так и подпишешь, – простонала я. – А мама подумает, что едет мой брат Володя с женой Верой из Иркутска.
– Ну, я же написал адрес отправителя, – успокаивает меня Володя. – Целинный район…
– Да, конечно, и кто-то будет гадать, где же эта «Целина»? Как я разгадывала, когда получила от тебя телеграмму.
– Ну почему ты мне не сказала, что у тебя невестку тоже зовут Верой, – улыбаясь, оправдывается Володя. – Надо было написать: «Дочь Вера и ее муж Володя», – еще больше развеселился он.
– Ну да, у них бы совсем ум за разум зашел. Какой муж? За три дня замуж вышла? Хочешь смерти моих родителей? – уже смеялась я над Володиными фантазиями.
– Все будет хорошо! Не волнуйся, милая, жизнь наладится, – продолжает он свою игру.
– Давай складывать вещи, и поедем сегодня, а не завтра, – уговариваю.
– Успокойся, все будет готово сегодня, а отправимся завтра, автобус сегодня не идет. Ну, что мне с тобой делать? Давай будем готовиться к отъезду, – говорит деловито.
Снимает с подрамников картины и сворачивает их, получается большая труба, похожая на огромный тубус. Мы обшили ее холстом и сделали лямку, чтобы нести через плечо. Еще в нашем багаже огромная сумка с моими нарядами на три дня, которые не пригодились. Помню, как я томилась, дожидаясь утра, и когда закончатся эти приготовления к отъезду. Володя всячески старался развеселить меня, подтрунивая над моим «больничным» листом:
– Больная приедет вся загорелая, как на юге была.
– Да, точно хворая! Больным пятьдесят процентов скидки. Но сделает ли мне скидку мама? – рассуждаю вслух.
Прощаться с деревней идем через речку. По ветхому мостику. В этом месте река широкая и быстрая. Мутная вода внизу бурлит и пенится, омывая коряги и камни. Мы, опираясь на хлипкие перила, с опаской поглядываем вниз.
– Вот здесь я писал «Первый снег», – сказал он восторженно. – Снег только выпал и еще полностью не покрыл землю. Я заметил эту красоту и тут же побежал за этюдником и буквально за два часа написал. Сделал сразу, без единого перерыва – на одном дыхании. Вон там, в зарослях стоял. С того места видна эта заводь, – показывает он на противоположный берег. – Хочешь посмотреть картину?
– Очень хочу, да только где взять снега? – я думала, он опять шутит.
Но он взял меня за руку и повел молча, и вдруг мы оказались около старинного дома, в нем было множество окон. Это был краеведческий музей. На первом этаже Ленинский уголок и музей боевой славы поселка. Здесь мы узнали о воеводских героях, отдавших жизнь за Родину. Рассматривали предметы старины, домашнего обихода, утварь, одежду, в какую в прошлом веке наряжались местные красавицы. В одной из комнат на стене висели три картины и одна из них – это то самое место, где мы только что были. И, несмотря на полусвет в комнате, пейзаж я узнала. Это небольшая заводь реки. Снег выпал и, тут же тая, обнажил зеленую траву. Первый снег, поляна, край берега отражается в осенней воде, по которой плывут крошечные льдинки вместе с листочками, но еще не последними. На деревьях еще есть листва.
– Я едва успел написать, как снег растаял, состояние природы менялось на глазах, и краски тоже. Надо было успевать, и последние мазки делались по памяти. Работа над картиной очень увлекла меня и вознаградила. Эта одна из лучших моих работ, – сказал Володя с гордостью.
На двух других тоже воеводские пейзажи. Передо мной открылся на картинах знакомый мир – леса и поля, их деревенская простота и свобода. Но «Первый снег» и то самое место мне запомнились больше и будут храниться в потаенных уголках моей памяти.
Хранительница музея одновременно была нашим гидом и старалась интересно вести беседу, провела по всем залам.
Затем мы вышли на крыльцо, которое больше походило на открытую веранду. Она предложила оставить свои подписи в огромной амбарной книге. Я написала какие-то восторженные слова, и Володя подписался. После сидели в тени и смотрели на красивый сад: он был зелен и свеж, за ним кто-то ухаживал, он тогда еще не был в запустении.
Потом, выйдя за калитку, желая еще что-нибудь посмотреть, зашли во двор дома, где толпился народ: какие-то бабуси с завязанными платками на головах и небольшая горстка мужиков. Что здесь происходило, мы поняли, когда поднялись на высокое крыльцо, прошли через сени и оказались в тесной комнате. Это был, очевидно, молитвенный дом. Здесь слышалось монотонное чтение молитвы, все было умиротворенно, горела лампадка. Только женщина в черном замахала на меня руками. Я незаметно покинула эту обитель. Немного погодя он тоже вышел, взял меня за руку, заглядывая в глаза, спросил:
– Ты крещеная, у тебя есть крестик?
– Да, конечно. Только крестик  забыла надеть, да и знаю, что женщины не посещают церковь с непокрытой головой.
Он снова исчез в проеме двери и вышел скоро, улыбаясь. В руке он держал крестик на веревочке и вложил его в мою ладонь.
– Возьми, надень крестик и не снимай его больше. – Он протянул мне еще маленькую книжечку-раскладушку, в которой были мелко написаны молитвы «Отче наш» и «Живые помощи». – А это тебе будет твой оберег, храни его и всегда носи с собой, а у меня уже есть такой, – сказал он и сам надел мне крестик через голову, поправляя на груди, спрятал в вырезе блузки, ближе к телу. – Крестик и называется нательным, – сказал он и придавил его слегка ладонью к моей груди.
– Ну вот, пусть он наполняет душу верой в Господа, и тебе станет легче. А ты давно была в церкви?
– Я была с Катей, водила ее ко причастию в наш храм в Новокузнецке. У нас старинный храм отреставрировали, такой красивый, золотоглавый, он главным считается, вот в него мы и ходим с детьми.
– Мы обязательно посетим с тобой этот храм и обвенчаемся в нем.
– Я не против венчания, но к этому обряду надо заранее готовиться, осмысленно.
– Мы и приготовимся, как положено, и все сделаем, у нас еще есть время, – говорил он радостно, любовно улыбаясь, и смотрел на меня сияющими глазами.
После его решительных слов словно сердце мое забилось сильнее, и в тело влились новые силы, в голове как будто посветлело. А вокруг было свое великолепие. Огороды желтели морем подсолнухов; сады блестели яркой краснотой яблок; палисадники пестрели разнообразной прелестью цветов. И вот мы прошли переулок. У плетня, заросшего огромными лопухами и жгучей крапивой, ближе к реке открылось нашему взору огромное дерево. Это была ива таких неописуемых размеров. Дерево просто было величавое. Мы вдвоем пытались обхватить его ствол, но не хватило и четырех наших рук. Нам понадобилось бы еще две руки. Под тенью этого мощного дерева в жаркий солнечный день можно спрятаться от палящего солнца, а в непогожий укрыться от дождя под густой листвой.
Мы долго стояли, прислушиваясь к жуткому и таинственному звуку живого и непостижимого чего-то. То дотрагивались руками, то слушали, прислоняясь ухом к шершавому теплому стволу. Мне казалось, дерево с нами говорило, шелестя листвой. Только о чем? Мы не понимали...
– Такого благословления природы я не ожидала, – трепетно прижимаясь к живому великану.
– А я написал это дерево и, похоже, смог передать его вековую печаль и мудрость.
– Да, чтобы передать мудрость, надо потрудиться, – задумчиво сказала я, подняв голову и удивляясь преогромным размерам кроны этого могучего великана.
Явились домой голодные и уставшие. Прекрасен был наш двор в вечерние часы – тишина и блеск заходящего солнца завораживает. На пригретых солнцем ступеньках еще сохранилось тепло, и мы устроились после ужина посидеть на них. Сидим и наблюдаем за тихим вечером, вдыхаем свежий его аромат.
Незаметно подкрадывается ночь, а мы все сидим. Володя что-то теплое накинул мне на плечи. И сам закутался в одеяло, молчим и слушаем тишину ночи. Это была последняя ночь в деревне.
Светила луна, ее безмолвие и тени, идущие от нее, были таинственные и страшные. Двор был освещен только с одной стороны, и черные тени от деревьев уходили высоко в небо, где проглядывались несколько редких, ярких звезд. Володя придвинулся ближе, обнял меня, стало так хорошо и захотелось что-то спеть. И я тихонечко запела:

Плывут туманы белые,
С моей тоской не знаются.
Ах, почему, ах, почему несмелые
Девчонкам меньше нравятся?

Я пела эту трогательную, лирическую песню всем сердцем. И ее мелодия как нельзя кстати звучала в ночи. Песня закончилась, и снова тишина.
Потом была ночь за темными окнами. Только высвечивалась дорожка света на половике через щель между шторами. Володя уже спит, похрапывая, а я смотрю в передний угол, где прикрепила старую икону, на которую молилась перед сном, на образ Святой Богоматери, и думаю о завтрашнем дне. Каким он будет? И засыпаю, чувствуя, как счастливо улыбаюсь уже засыпая.…

Мы едем домой

Вот и наступил он, последний день моего деревенского счастья. Просто есть слово «надо», и я должна ехать. Конец августа, а солнце еще припекало по-летнему, и пауки еще плели свою прозрачную, кружевную паутину. Утро было жарким. Володя во дворе готовится к отъезду: заколотил крест-накрест двумя досками двери в баню и сарайчик. Замотал стальной проволокой притвор в погреб, где ничего не хранилось. Договорился с соседями, чтобы присматривали за домом. Собираем все с кроватей и вешаем на веревку, и на висячую жердь под потолок, чтобы мыши не хозяйничали. Вся деревня, естественно знает, что мы уезжаем. Тетя Маша пришла с нами проститься, принесла целый мешок тыквенных семечек и поставила на крыльце. И еще большой веник укропа с огромными цветущими зонтиками вручила мне.
– Вот вам на дорогу, пощелкаете. Быстрее время пройдет. Они ведь очень вкусные и полезные.
– Да вы что? Куда же мы с ними… – не успела я договорить, как Володя уже пристроил мешок на багажник велосипеда
.– А укроп, Вера, ты в суп клади. Прямо вместе с палками, сварится, потом вытащи его и выброси. Знаешь, какой запах? Во! – и она показала большим пальцем правой руки вверх.
– Что ты будешь делать с этой тетей Машей? Будем уже нести укроп как букет цветов!
– Вот правильно ты говоришь, Вера, неси как букет, – успокоила она меня.
Все вещи во дворе. Оказалось багажа больше, чем людей. Вот тут-то я еще раз укорила себя, зачем набрала столько ненужных нарядов?
Мы, как водится, посидели на дорожку. Тетя Маша, прощаясь, обняла нас по очереди и перекрестила.
– Ну, с Богом! Счастья вам, приезжайте на следующий год. Живы будем – не помрем, – говорит она, вытирая рукой невольные слезы. – Не беспокойся, Володя, мы за домом присмотрим. Ступайте уже: долгие проводы – лишние слезы, – сказала и пошла по дороге к своему дому, не оборачиваясь.
Мы вышли за калитку, оглянулись на сразу осиротевший дом, мысленно прощаясь, и поспешили по направлению к автобусной остановке. Володя вел велосипед, нагруженный до отказа. Дорога длинная, встречаются люди, тоже принаряженные – едут в город по своим делам, лица у всех напряженные. Что готовит для каждого из нас этот день?
Подошли к стоянке. Тут уже много народу, хотя до отправления автобуса еще есть время. Володя, здороваясь со всеми, разгружает велосипед, ставит на землю наши пожитки. Садится на него и уезжает к Виктору, чтобы оставить ключи от благословившего нас дома.
Стою, окруженная багажом, чувствуя любопытные взгляды деревенской детворы.
– Чо, нарисовал художник нашу красоту? Едут сюда из города. А чего в городе-то рисовать? Трубы да стадионы? Видно, нет лучше места, чем наши края, – то ли ко мне обращаясь, то ли сам с собою разговаривая, умничает старый дед. И было непонятно, едет он в город или просто остановился, проходя мимо. – А у нас просторы, красота, рисуй – не хочу…
Но на этом его разговор прервался, Володя подошел, быстрой походкой, довольный.
– Чего такой радостный? – спросила, а он улыбнулся, находясь под впечатлением недавнего разговора с Виктором, быстро выдохнул:
– Виктор на прощание спросил: «Ну, как дальше жить думаешь, счастливый жених? Чего думаешь делать?» А я ему: «Женюсь. Я женюсь!» А он мне: «Чего орешь-то? Женись, брат, девка хорошая, по всему видать», – передает в точности свой разговор с братом Володя.
– Ну, что скажешь, невеста?
Володины глаза улыбаются вместе с усами, бородой и всей его наидовольнейшей физиономией. Он, казалось, готов был с кем-нибудь еще, кроме меня, поделиться своим настроением.
– Что скажу, что скажу? Поживем – увидим, – отвечаю, разделяя с ним радость, и боясь спугнуть это счастье, еще такое хрупкое, как новый месяц. И в то же время хотелось верить в лучшее. Зная, что счастье и несчастье, печаль и радость ходят в жизни рядом, старалась быть осторожной в своих поступках и словах.
Подъехал автобус, пассажиры кое-как упаковались в него, двери закрылись, и мы двинулись в путь. Автобус набит до отказа. Я оказалась на заднем сиденье, а Володя спереди – ему не хватило места. Нас разделяют люди и вещи, стоящие в проходе, но это его не волнует и не может испортить хорошего настроения. Он стоит во весь свой рост, красивый, счастливый, прибранный, и держится за поручень. Улыбается, и я ему улыбаюсь. Состояние влюбленного человека – это гармония души и тела, в это время он способен творить и удивлять своим творением. Любить – значит жить: мечтать, радоваться вместе с любимым, и быть в ладу с природой и со всем, что тебя окружает. Быть выше, чище, значительнее, соприкасаясь со всем, что тебе дорого. Все это было у нас с Володей, и хотелось, чтобы всем было хорошо, пусть все радуются вместе с нами солнцу и небу, деревьям и цветам и всему, что сейчас мелькает за окном автобуса…
– Выходим, Веронька!
– Мы уже приехали?
– Да!
Я выхожу из салона автобуса и оказываюсь на привокзальной площади.
Город Бийск. Все здесь, как неделю назад. А мне кажется, что все стало гораздо красивее и чище, и люди добрее, и солнце ярче и приветливее. Володя вытаскивает наш багаж, я озираюсь по сторонам.
– Кажется, ничего не забыли? – спрашивает он и считает, показывая пальцем на каждую поклажу.
– Раз, два, три, четыре, пять.
– А у нас не хватает рук…
– Ничего, как-нибудь унесем! – Он нахлобучивает все на себя: этюдник и «тубус» с картинами – лямками крест-накрест на оба плеча, в руки мешок с семечками и, естественно, мою сумку с нарядами. А я держу букет укропа, обхватив двумя руками. Парочка – закачаешься, но еще не такое видели в городе Бийске. Шукшинских Чудиков доводилось встречать на этих улицах.
– А я что понесу?
– Вот и неси свой букет. Женщина должна просто идти рядом.
– Как собачка, что ли?
– Нет, как украшение мужчины.
– Ну, если как украшение?! Я согласна!
Так и идем: я впереди с укропным букетом – его украшение, он сзади – мужчина.
– Ты все время такие тяжести таскаешь со своими картинами?
– Такова доля художника. Носить свои работы на себе.
Сдали весь багаж в камеру хранения и пошли налегке в город. Билеты на поезд, который идет вечером, мы уже взяли, правда, не без труда. Володя ходил к начальнику вокзала, предъявляя свой членский билет Союза художников России.
– Билеты на кармане – поезд не уйдет, – шутит бодро он. – Познакомимся с городом, посмотрим достопримечательности.
И мы идем, пешком прошли столько, сколько я не ходила за год. Ноги устали, я стерла себе палец до крови. Мой доктор оторвал клочок газеты, поплевал на него и приклеил к ранке, шли дальше. Он ориентировался в городе, видно, бывал здесь раньше. Взад и вперед с говором и смехом спешили по своим делам люди.
Посмотрели старый город с его деревянными, утопающими в садах улицами. Но самое главное, мы были в старой церкви. Она возвышалась на площади величавая, белая, с голубыми куполами, уходящими высоко в небо. Глаза слепила белизна ее, высвеченная ярким солнцем. Зашли тихо в храм, перекрестившись. Служба закончилась. Было таинственно приятно попасть с яркого дня в каменную прохладу святыни и ощутить запах ладана и предельной чистоты. Володя купил у служительницы свечи. Перекрестившись, поклонившись всем святым, поставил одну за упокой, как положено. Долго стояли, склонив головы. Я вспомнила старшего брата, которого всегда первым поминаю в молитвах об усопших. Он погиб, отслужив срочную службу в армии на Дальнем Востоке, в мирное время. А Володя, наверное, вспомнил о своих родителях, не доживших до этого дня. Потом он протянул мне маленькую, желтовато-восковую свечу. Поставили, помолившись, две свечи рядом. Просили у Всевышнего каждый о своем, а может быть, об одном и том же…
Пламя мерцающей свечи, затуманенный взгляд и полумрак – все наводит на святость и чистоту мыслей. Сильное впечатление оказывает старая, намоленная церковь. И я с трепетной настойчивостью, повторяя, шепчу:
– Господи, спаси, сохрани и помилуй нас, грешных – рабов твоих, – замирая в глубоком поклоне. Как и когда приобрела я веру в Бога? Моя бабушка по матери водила меня еще в пятилетнем возрасте ко причастию, и мы на Святую Пасху стояли всенощную. Верю ли я в Бога? Я не просто верю, я знаю, что Он есть, Он все видит, все знает про каждого из нас. И Бог не наказывает, Он волен прощать всех грешных рабов своих. А человек сам себя наказывает, своими поступками.
Вышли из полумрака на освещенную ярким, полуденным солнцем улицу. Рядом с храмом построен огромный Дворец спорта с открытым стадионом.
– Какое кощунство! Построить эту кричащую громаду вблизи с храмом –  только Советская власть могла придумать такое немыслимое сочетание. Здесь еще памятника Ленину не хватает для полного комплекта, – гневается Володя
Время до отхода поезда еще было, и мы пошли в мастерскую бийского художника. Поднимались на самый последний этаж высотного дома, там и была мастерская творца. Как бы символично – ближе к солнцу, к свету. Тут на высоких стенах множество картин, изображающих людей и их незатейливые жилища, типа яранги или шалаша. Оказались, это горноалтайцы в одеждах, сшитых из шкур животных. Солнце, проникая сквозь стекла огромных окон, высвечивало их скуластые, волевые лица и крепкие, невысокие фигуры. Других картин я не запомнила, и забыла лицо художника. Только помнятся его работы и мастерская, высоко, словно в горах Алтая.
– Чисто алтайский художник, да? – осторожно спросила уже на улице, (ничего не понимая в живописи).
– Наверное, ты права, – ответил Володя задумчиво, глядя себе под ноги. А мои ноженьки горели и ныли от усталости – весь день на них, бедненьких.
– Привыкай. Я сделаю из тебя стройную женщину. Засиделась на своей работе.
– Ага, засиделась! Бегаю с первого этажа на четвертый, когда лифт сломается, а ломается в день не один раз. Четыре этажа нашего здания Дома быта приравниваются к шести этажам обычного дома... Будешь тут стройной, откормил меня деревенским молоком, – говорила, улыбаясь, заглядывая ему в лицо. Шли, снова взявшись за руки.
Летний вечер подкрадывается незаметно. Солнце печет еще жарко, но уже где-то сбоку. Уставшие, мы, наконец, добрались до вокзала.
Едем в плацкартном вагоне на боковых местах. Володино место верхнее, мое – нижнее. За окном угасает вечер, но в вагоне такая жара, хоть веником парься – пуще деревенской бани. Окна не открываются, заделаны мертво – надежно, на века. Вагону столько же лет, сколько Западно-Сибирской железной дороге. Он поскрипывает и, кажется, вот-вот разломается при хорошем толчке. Полки боковые узкие, но мы на нижней пристроились вдвоем. Володя разделся до пояса и, касаясь меня разгоряченным телом, заставляет волнительно краснеть. Обнимает и целует то в губы, то в щеку.
– Володя, люди смотрят, – шепчу ему тихо на ухо.
– Ну и пусть смотрят, пусть завидуют, – улыбается озорно.
Я в синем легком, открытом сарафане, но все равно жарко. Сидим, свесив ноги на пол, прячемся под простыней, целуемся. Я стараюсь отвлечь его.
– Ты хочешь есть?
– Нет, – мотая головой, смеется, поняв мою хитрость.
– Ну-ка полезай наверх, я тебе там постелила…
– Мне и здесь хорошо, – озорно улыбается.
– Давай, давай, я устала и хочу отдохнуть.
Он нехотя соглашается и поднимается наверх…
– Какое коварство! – доносится его ворчливый шепот с верхней полки.
– Лежи уже тихо, обиженный ты мой, – закрываюсь простыней с головой. Я еще не успела закрыть глаза, как раздался громкий храп в тишине вагона. Засыпаю с мыслями: как-то меня с женихом встретят? А перед глазами плывут картины прожитого дня, одна наслаивается на другую…


 
В родном городе

«Пятьсот веселый» поезд прибыл тихим ходом в Новокузнецк.
Возвращаясь домой после длительного отсутствия, испытываешь сладковато-волнующие чувства, известные каждому. Родной город встретил нас утренним моросящим дождем.
– Это к счастью! – сказала я уверенно. Помогаю Володе выносить вещи из вагона. Я вышла первая, надела себе на плечо этюдник и стою довольная. Володя вынес всю поклажу и хотел его забрать у меня – я не даю. Он тянет, я тоже не отпускаю. Разговариваем громко, все обращают на нас внимание…
– Веронька, тебе будет тяжело его нести.
– Нет, я хочу нести этюдник, пусть все думают, что я художник, – дурачусь я.
Наверное, все это выглядит со стороны любопытно, и нам весело. Сама напросилась на этот деревянный чемодан, сама и несу. Он тяжелый, бьет по ногам углом. Мы протискиваемся сквозь толпу встречающих.
Вышли на площадь, где останавливается весь транспорт, который разъезжается с вокзального пяточка во все районы большого города. Стоим на перепутье.
– Каким трамваем можно добраться до твоего дома?
– Давай возьмем такси, – говорю я и умоляюще смотрю на него.
– Зачем нам такси, что у нас, багажа, что ли, много?
– А разве нет?
– Поедем на трамвае. Нужна суматоха, беспокойство и неудобство, чтобы потом ощутить свободу и уют. Без плохого человек не может оценить хорошее, – говорит он с педагогическим нравоучением.
Может быть, действительно, чтобы кем-то стать, надо пройти через испытания: лишения и невзгоды закаляют, а излишество и сытость – развращают.
– Друг познается в беде, кто это сказал? А когда идет дождь, от которого все промокло? Это проверка на выносливость или вшивость? – спросила я.
– Это проверка на болтливость. Иди молча, береги силы.
Шли пешком, ехали на трамвае, было холодно, ноги промокли. С бороды и головы у Володи стекали капли дождя, а глаза светились. Себя я не видела, но думаю, зрелище было не из лучших.
– От остановки далеко… – говорю я в надежде на такси.
– Ну и хорошо! – отвечает экстремал.
У меня через плечо тяжелый этюдник, но я гордо выступаю. Знакомые люди, здороваясь, оглядываются на нас. Наконец, подошли к дому. Всего неделю меня здесь не было, а как все изменилось. Деревья во дворе нашего пятиэтажного корпуса, составляющего правильный квадрат из четырех домов, покрылись еще большими зарослями, газон около подъезда разросся высокой травой, хоть сено коси. С удивительной быстротой мы, казалось, уставшие, поднялись на четвертый этаж. И я, с заметной дрожью в руке, открываю ключом дверь своей квартиры.
– Прошу вас, проходите, пожалуйста, гости дорогие, – приглашаю я нас, показывая красивым жестом правой руки.
– Я – гость? – спрашивает обиженно-шутливо Володя. И, проходя в комнату, опускает вещи на пол. – Будем надеяться, что хозяин! – с твердой уверенностью в голосе произнес он.
– Поживем, увидим, – ответила я с заметной дрожью в голосе.
Он проходит, осматривает мое жилище. Тут порядок – в доме никого. Только горшки с цветами на полу, чтобы солнце не спалило их на окнах. Поставили цветы на место.
– Вот мы и дома! – заявляю я с радостью и благодарностью к Володиным словам об истинном понимании счастья и уюта после стольких мытарств.
– Наконец-то мы попали в цивилизацию, – добавляет, заходя в спальню.
Широкая кровать заправлена красивым темным полосатым покрывалом с свисающими до пола оборками. Я сама его сшила, оно необычное, смотрится богато. Красивые шторы от самого потолка до пола во всю ширину комнаты. Здесь уютно.
– Как хорошо! – протянул, и вдруг осекся. – Ты з-де- сь с му-жем с-па-ла?
– Да, конечно. Это была наша спальня.
– Я не буду спать с тобой на этой кровати, – сказал он с грустью и обидой в голосе.
– Вот это номер, я же у тебя не спрашивала, с кем ты спал на своей кровати в Воеводском.
– Все равно не буду. Я тебя ревную к мужу.
– Ты что, спятил! Какая ревность, мы уже два года не виделись. Мы что, на полу что ли, почивать будем? – возмутилась я.
– Все равно не буду, – заладил он, как обиженный ребенок. Таким я его еще не видела и решила сменить гнев на милость.
– Давай не будем спешить с выводами, сейчас поедем к моим родителям  и к дочке Кате, а по пути – мне на работу.
Моемся, переодеваемся, съедаем легкий завтрак, приготовленный чуть ли не на ходу. И покидаем наше уютное, цивильное жилье. Чувствую, что Володя находится в напряжении: как будто его что-то смущает или гнетет. Но что, не могу понять. Как выяснилось, потом, поскольку я на его предложения стать женой, отвечала неоднозначно, он тоже решил несколько повременить. Но как только переступил порог моей квартиры, окончательно принял решение жениться. А мне об этом еще сказано не было, и я, не поняв его смятения, решила, не заезжая на работу ехать прямо к родителям.
Пересадка на «Горсовете».
– Хочешь, заедем по пути к твоей сестре, – предлагаю я, пока еще не поняв его намерений.
– Нет – к родителям, – отвечает, чего-то не договаривая.
Мы приехали быстро на «Запсиб», район, где живут мои родители. Автобус шел экспрессом, без остановок. Зашли по пути в магазин, Володя купил Кате бананы, зная из моих рассказов о дочери, что она любит их, как обезьянка. Мы подходили к дому, и волнение мое возрастало. Поднялись на третий этаж, тянусь рукой к звонку и нажимаю кнопку с силой. Ожидание кажется  долгим. За дверью слышны торопливые детские шаги.
– Кто там? – раздался тоненький голосок Кати. – Бабушки нет, она сейчас придет.
– Это я, мама! Катенька, открой, – чуть не кричу я.
Дверь долгое время не открывается, Катя не может ее открыть. Наконец, замок поддался детским ручкам, и дверь открылась. Катюшка сразу кинулась ко мне на шею и уцепилась ручонками.
– Мамочка, ты где была? Я очень соскучилась. – Целует меня, прижимаясь всем своим тельцем. Стоим с ней, позабыв обо всем, никого не замечая.
– Катя, доченька, давай пропустим гостя, и сами пройдем в комнату. – спохватываюсь. Она не отпускает меня и не дает говорить. Целует крепко, потом неожиданно уставилась на незнакомца и замолчала, кажется, только сейчас его заметила, смотрит насупившись. Было видно, что этот бородатый дядька ей не понравился.
– Это дядя Володя, а это – Катя, моя дочка. Вы тут пока познакомьтесь, а я пойду за бабушкой схожу. – И оставила их одних.
Володя рассказывал мне потом:
– Я не видел, чтобы так смотрели дети. Она меня как рентгеном просветила.
В этом детском взгляде было все: и вопрос, и ответ, и удивление, какая-то недетская печаль. Она все поняла и хотела знать свое и мамино отношение к этому дядьке. Кто он? Зачем он здесь? Что будет?
– Я кое-как выдержал этот взгляд,– признался Володя.
Когда мы с мамой  вернулись, они уже познакомились. Мое напряжение, немного прошедшее после встречи Володи с ребенком, нахлынуло с новой волной. Предстояла встреча его с мамой. Как отнесется она к моему избраннику?
Мама поздоровалась.
– С приездом!
Как мне показалась, даже не рассматривая нашего гостя, поспешила хлопотать на кухню. Мы готовили на стол, а Володя общался с Катей. Я больше прислушивалась к разговору в комнате, чем вникала в наш разговор с мамой.
– Ну, то, что вы все уже решили, понятно без слов, но у тебя «хвосты», да еще какие. Думай сама, дочка. Мы с отцом тебе в этом деле не советчики.
Стол был накрыт в комнате. Выпили по бокалу красного вина мы с мамой. Володя не пил, сказал, что ему нельзя. Он закусывал, мы тоже  отставили вино. Мама что-то спрашивала, он отвечал. Про родителей, про родню, которая живет в Сосновке.
За окном день разыгрался, выглянуло солнышко. Володя решил пригласить нас с Катей ехать к брату, мама не задерживала нас, правда, посоветовала немного отдохнуть с дороги. Но Катя обрадовано закричала:
– Мы едем в Сосновку, там  девочка живет, ее зовут, как в букваре написано: «Инна».
– Поезжайте, а то сейчас эта кукла покоя не даст, она соскучилась. А дед (так звала она моего отца)  сказал, что на работе задержится, у них там что-то случилось.
Мы второй раз за день на вокзале. Солнце яркое, летнее, как будто и не было утреннего дождя. Лето еще не хотело отдавать свои права осени и решило побаловать нас  своим бархатным теплом. Все люди спрятали свои зонты, сняли плащи и надели летние одежды. Народу на остановке много, подошел сосновский автобус, люди засуетились,  и вся толпа кинулась осаждать двери «длинномера». Володя схватил Катюшку на руки и пробрался, втиснувшись в толпу, в салон автобуса. На сиденье  для двоих мы сидим втроем, Катя  у Володи на коленях.
– А в какую  Сосновку мы едем? Какая там девочка живет?
– Такая же, как ты, только она в этом году в школу пойдет. Я ей краски подарил, проверим, что она нарисовала. Проверим, а, Катя?
– Она твоя дочка?
– Нет, Иннуська – дочурка моего брата. Ты, Катя, – моя дочка, – сказал Володя так уверенно, что даже я опешила. Катя спросила:
– А у тебя, что ли, нету дочки?
– Есть, она уже большая, а ты маленькая моя дочка, – сказал, прижимая к себе крепко, и поцеловал в макушку.
Катя не очень доверчиво относится к людям, хотя еще маленький человечек, многое в своей жизни повидала.
Володя, зная это и понимая, старается вернуть ее из недетских мыслей.
– Вы с Инной подружитесь, она ведь твоя сестренка, и будете играть.
– А у нее кукла Барби есть?
– Да я ее уже два года не видел.
– А где ты был?
– Я – в Иркутске, этот город далеко отсюда.
– А ты кто?
– Я – твой папа, поняла ты?
– Ну да, если я твоя дочка, то ты мой папа, понятно. Мой папа, правда? – и смотрит вопросительно на меня.
Весь автобус наблюдает эту сцену. Может быть, мне показалось, что все смотрели и ждали, что будет дальше. Тут автобус остановился, и нам надо было выходить. Володя взял Катюшку на руки, и наша говорунья на некоторое время умолкла.
Мой суженый знакомит нас с Сосновкой: магазин, клуб, автопарк, памятник Ленину, обелиск боевой славы и школа, в которой он учился. Шагаем по мокрой дороге. Катюшку держим за руки. Мы ее переносим через лужи, раскачивая – она весело смеется, поджимая ноги. Пришли к дому: дощатый забор, прямо – калитка, справа – деревянная углярка. Во дворе – лает злая собака, чуть не срывается с цепи. Небольшой, обитый деревянной рейкой дом утопает в садовых деревьях. Спускаясь по ступенькам крыльца, выходит хозяйка, молодая невысокая женщина с довольно приятным лицом, приветливо улыбается.
– Володя приехал! Совсем нас забыл. Проходите в дом. – Она нас всех по очереди обнимает по-русски, как будто мы ее давние знакомые. Тут на шум вышел старший сын Игорь, похож на маму. Как и мама, стал нас всех обнимать. Анна, так зовут жену брата, шустрая и гостеприимная хозяйка, быстро накрыла стол для гостей. Тут и жареный кролик, и летние салаты, и ягода с медом.
Девочки мгновенно нашли общий язык и подружились. Они примерно одного роста, даже чем-то похожи, будто сестры. Возились с куклами, потом убежали на улицу. А мы сидели втроем, вспоминали детство и юношеские годы. Семья Анны жила по соседству, дома были рядом, они и сейчас не разделены забором – ходят к матери через вишневый сад. Все детские шалости и проделки соседских мальчишек Анна знала с детства. И сейчас братья для нее как выросшие озорники. Пришел Михаил. Похож на Володю, только волосы светлые и ростом чуть ниже, и без бороды. Володя поднялся из-за стола навстречу:
– Здорово, брат!
– Здорово, старшой! – Они обнялись, пожали друг другу руки. Михаил с работы, сел ужинать, выпил рюмку с нами, Володя не пил, поговорили. Скоро пришли еще гости. Двоюродная сестра Вера с мужем Рэмом, сестра Ольга с мужем Алексеем и мать Анны – тетя Лида. Стол оказался маловат для такой компании, и решили перенести все в сад под вишневые деревья. В саду все уместились дружным и тесным застольем. Было весело и непринужденно. Рассказывали истории из жизни, в основном из детства. Володя признался, как он воровал у отца папиросы, пробираясь ночью ползком к заветной папиросе. И если храп прерывался, то он тоже замирал, пока снова не уверился, что батя спит.
– А если бы отец заметил, то жестоко бы наказал, – усмехнулся Михаил, зная, что «старшому» попадало больше всех, как крайнему.
– А однажды, это было уже на выпускном вечере, во дворе школы, мать увидела, что я курю, – рассказывает Володя, – она ничего не сказала, только протянула: «А-а…» и покачала головой. Я бросил сигарету, мне было так стыдно, хоть сквозь землю провались. Вот это было воспитание, слова не было сказано, а я готов был чем угодно искупить свою вину.
Анна тоже вспомнила, что она наблюдала множество сцен, как взрослели братья-сорванцы. Бегали друг за другом по огороду – разница у них в восемь лет, а понять было трудно, кто из них старший – стоили друг друга. Сестра Ольга с грустью в голосе поведала о том, как старший брат уехал учиться. Она тогда только в первый класс пошла, и как сразу опустел дом без Володи.
Воспоминания вызывают разные чувства, то грустинка пробежит по лицам, то зажжется свет в глазах. Прибежали девчонки, у Кати два кролика в руках, крошечные, беленькие.
– Мама, давай возьмем кроликов домой, – выпалила она радостно.
– Обязательно, и поселим их на балконе, – пошутила я.
Потом все разбрелись кто куда. Володя с Рэмом играли в шахматы. Михаил топил баню. Мы сидели в саду, здесь была малина, сладкий крыжовник, вишневые деревья и вкусные, словно райские яблочки. Вечернее солнце уже пригревало с прохладцем, и сидеть не хотелось.
– Брат, наломай бы свежих веников! – кричит старшой, не отрываясь от шахматной партии.
– Час я наломаю! Помнишь, как мы с матерью охапками из лесу таскали? Прорву этого добра заготавливали…
– Пошли, красавицы, – крикнул он девчонкам, и они с криком «ура» бросились вдогонку за Михаилом. И мы с Анной тоже пошли к двум стоящим в дальнем углу огорода березам.
Михаил наломал веток и сделал огромный веник, я попробовала завести его за спину, он доставал мне до пят. Мы с девчонками долго смеялись над его веником.
– А что, как раз размахнешься, так во всю спину, – объяснил он.
Баня готова! Братья пошли в первый пар. Мы с девчонками пошли после. Катя боялась бани, но Инна, дочь своей матери, учительницы, смогла убедить ее в полезности парилки. Я их обеих напарила, намыла и отправила спать, по русскому обычаю. Нам постелили в спальне, где когда-то спали Володины родители. Широкая кровать. Катя у стенки, я посерединке, а Володя – с краю.
– Этот дом родители строили сами, за один день собрали венцы, с помощью всей деревни. Раньше называлось «помощь» – всем миром.
– Благодарю тебя, Господи, – шепчу я. – За день, который послал ты нам: мне, родителям моим и детям. Спаси, сохрани и помилуй нас, грешных.
Засыпаю, поцеловав Катю с одной стороны, с другой Володя целует меня…

Мы идем в загс
Сначала слышу:
– Мы идем сегодня в загс! – потом осязаю на губах поцелуй и щекочущее прикосновение усов. Не открываю глаз, тянусь руками и обнимаю за шею. Держу долго, не отпускаю. Мгновение и блаженство хочу задержать, но надо открывать глаза.
– Заявление напишем, зарегистрируем брак! – торжествует он.
Я еще плохо соображаю – слово-то какое, и протягиваю:
– Утро вечера му-д-рё-не-е, да?
– Все родственники одобрили мой выбор.
– А что ты им сказал?
– Женюсь, хватит бобылем ходить. Два года как дерьмо в проруби болтался. Надо еще в церковь сходить, узнать, что нужно для венчания.
– Мне как-никак на работу надо и больничный закрыть… – Я быстро пришла в себя. – Это ты у нас в отпуске, а меня уволят по тридцать третьей статье, без предоставления места работы.
Выскальзываю из теплой постели, надеваю Володину рубашку и тихо, чтобы никого не разбудить, иду во двор. Ощущаю всем телом прохладу раннего утра. Тишина. Хорошо, что спит, вдоволь налаявшись, злая собака. Рэм дразнил ее вчера, размахивая палкой, как «дрессировщик». Но хитрая бестия, спит чутко, лениво приоткрыв один глаз, не поднимая сонной морды, незлобно рычит.
– Тсс, тихо, – ласково шепчу и прижимаю палец к своим губам, – не ворчи, хорошая собачка.
Она будто поняла и еще немного порычала, служа хозяину честно.
В бане тепло и пахнет пропаренной березой, чувствую запах смешанных трав. Вода в баке не остыла. Продрогшая, умываюсь, хлюпаясь с удовольствием в теплой воде.
Осторожно, стараясь никого не разбудить, вхожу в дом. А тут шкворчит яичница на сковородке и пахнет свеженарезанными огурцами. На кухне братья уже за столом. Михаилу на работу, он пьет простоквашу. Вечером немного перебрал, теперь «лечится».
– Корову-то для простокваши держим, молоко никто не пьет, только с похмелья хозяин кисленького откушают, – замечает Анна.
– А что, самое верное средство, – болезненно улыбаясь, выдавил он.
– Самое верное, это сто грамм накатить, – советует Володя.
– Ага, я накачу на другой бок. Если бы не на работу… – мечтательно протянул брат.
Мы уезжаем. Анна провожает до калитки. Расстаемся по-родственному, тепло.
Заехали домой, на Левый берег. Володя прихватил наши паспорта. Они с Катей едут к моим родителям. А  я шагаю по улице Кирова. До Дома быта три остановки на троллейбусе, солнце катится вслед за мной, прячась за домами. В городе осень: пожелтевшие листья опадают с деревьев, и проворные дворники сметают их в небольшие кучки по обочинам. Я больше люблю осень, когда она в разгаре – золотисто-багряную. Вот закраснела рябина на площади возле цирка, и только голубые ели, торжественно-печальные, вытянулись макушками ввысь, словно на плацу.
Захожу в поликлинику. Врач смотрит на меня, как будто впервые видит. Снимает очки:
– На что жалуетесь?
– Ни на что не жалуюсь, я выздоровела.
– А вы что, у нас были?
– Да, неделю назад.
– Я вас не узнала. Вы где так загорели?
– На даче.
– Вот-вот, всем бы прописывать отдых на свежем воздухе и покой… Болезнь как рукой снимет, – что-то пишет, снова надев очки.
«И порцию настоящей любви», так и хочется  подсказать врачу рецепт от всех болезней.
Ну, со здоровьем я разобралась, теперь надо с заказчиками дело иметь.
Еду на лифте – повезло. В нашем помещении, предназначенном для цеха целой бригады работниц, мы с Лилей работаем вдвоем. У меня огромный стол для раскроя одежды, у нее не меньше для изготовления плиссе – юбок в мелкую складку- гармошку. Комната большая, светлая, как мастерская художника! Окна во всю стену и высокие потолки.
– О, Вера! Наконец-то! Тебя уже тут заждались твои любимые заказчики.
– О заказчиках я, конечно, не забыла, но я выхожу замуж и уезжаю в Иркутск.
– Ты что, сошла с ума? Какой «замуж»? Какой Иркутск? Ты что, Вера, на солнце перегрелась?
– А что, заметно? Ну, как я загорела?
– Я ей про Фому, – она мне про Ерему. Ты на кого меня бросаешь, а родители, на кого ты их здесь оставляешь одних?
– Мы их потом заберем, у меня же там квартира в Половине.
– А ты хорошо подумала?
– Мне же не пятнадцать лет!
– А где вы жить будете? У него квартира есть?
– Пока нет, но должны дать! Там у него мастерская большая, проживем. Здесь квартиру продадим или поменяем на Иркутск.
– А где ты работать будешь?
– Была бы шея – хомут найдется!
– Ой, что я говорю, да тебя через два месяца весь Иркутск знать будет! Мужик-то хоть хороший?
– Поживем – увидим. Главное, он Катю мою любит.
– А ты его?
– Влюбилась, как первокурсница! Даже боюсь своей любви, Лилька!
– Ой, Вер! А Вер! – вздыхает она. – Ты уж сама смотри! А я давно этого самого счастья тебе желаю! Настоящих-то мужиков раз, два и обчелся. Самое главное, как к детям относится, а то будешь как между двух огней.
Мы еще немного посудачили, и я отправилась в отдел кадров. Там тоже допрашивали, что да как. Написала и гордо вручила заявление на увольнение по собственному желанию.
– А что случилось, Вера? Отрабатывать месяц по закону все равно придется.
– Я замуж выхожу.
– Ну и выходи, а причем тут увольнение.
– Да мы же уезжаем...
Володя зашел, красивый, улыбающийся, в руках чуть раскрывшиеся бутоны розовых огромных роз. Я поспешила к нему навстречу, поцеловала сначала его, потом Катю.
– Это мне? – приняла и прижимаю цветы, вдыхаю нежный их аромат.
– Вот так и должна встречать настоящая жена мужа любимого.
Тут набежали из соседней комнаты все работницы…
– Вера, ты еще придешь, мне надо раскроить платье…
– А мне перевести выкройку, у тебя этот цельнокроеный рукав.
– Вера, а мне надо сыну брюки раскроить…
– Я же еще не сегодня уезжаю. Мы же идем только заявление подавать… Вы что налетели-то, как сороки… у нас важное событие…
– Да, мы без тебя что делать-то будем?
– Незаменимых людей не бывает, – улыбается Володя.
– Бывают! – загрустила вдруг Лиля.
– Ну, хорошо! Все вопросы потом, а то мы опоздаем.
Новый дворец, так называли любовно наш новый загс, расположен в центре города. Все так торжественно красиво в нем – чопорно. Колонны и мраморные лестницы внутри здания по спирали уходят вверх. Поднимаемся по этим круглым лестничным виражам. Володя крепко держит Катю за руку. Она удивлена и очарована. Не знает, куда смотреть, под ноги или на красоту барельефов, вылепленных из гипса, олицетворяющих вечную любовь и верность обрученных жениха и невесты.
Написали заявления – заполнили все графы и бланки. Успокоились – успели! Но тут приятная женщина с дежурной улыбкой на лице выдала:
– А теперь заплатите пошлину. Двадцать рублей, в сберкассу. Она находится…
И стала заученно-монотонно объяснять Володе, куда нести этот денежный сбор.
– А нельзя здесь заплатить? Мы же не успеем! – вздыхаю я обреченно.
– Да я вам больше заплачу! – уверяет Володя.
– Мне ничего платить не надо! Порядок такой, это государственный закон.
Идем через пустырь, сбили себе все ноги по колдобинам. Новостройка, чуть ли не мусорная свалка строительных плит и бетонных балок. Стоим в очереди, опять заполняем бланк, двадцатизначный номер получателя платежа…
Возвращаемся и обнаруживаем, что у нас нет корешка квитанции.
– Что за черт? Куда я его подевал? – Володя выворачивает все карманы, я тоже перерыла свою сумку – нет как нет.
Времени до закрытия остается мало. Больше всех волнуется Катя. И тут быстрее сообразила, что корешок потеряли дорогой. И бежит впереди по пустырю. Мы еле успеваем за нашей проворной дочкой. Нашла и кинулась к нам с клочком бумажки.
– Вот она! Вот эта? – тянет ручонкой заветную бумажку. Радость переполняла ее. Катя аж подпрыгивала, что нашла квитанцию именно она.
– Значит, мама женится?! – спрашивает по-взрослому.
У нас приняли заявление. День бракосочетания назначен на 29 сентября.
– Я же завтра уезжаю! Что же нам, месяц ждать, что ли? Я же из Иркутска приехал...
– Простите, а вы что решили соединить свои судьбы законным браком за один день? А что если вы завтра передумаете быть мужем и женой, тогда как?
– Что же нам по двадцать лет, что ли? – заикаясь, доказывает Володя. – Нам нужно срочно по-же-ни-ть-ся!
Люди улыбаются, глядя на нас.
– Я не могу ничем вам помочь,– чеканя каждое слово, отвечает служащая. – Этого требует закон. Молодые люди думают месяц, им дают время осознать свое решение. И согласитесь, – это правильно. Лучше за месяц узнаете друг друга.
Володя недоумевает, но против закона трудно что-либо возразить, и мы выходим на улицу. Чтобы снять напряжение, я рассмеялась:
– Ну что, жених? Передумал жениться? Это событие называется помолвкой. Надо бы отметить. Поедем к родителям.
– Мы с Катей только от них приехали, благословение получили.
– И как это выглядело?
– Очень красиво. Вошли с цветами, и я просил у них твоей руки.
– Как интересно! И что они?
– Им понравилось мое красноречие, и естественно, они не могли мне отказать.
– Вот как хорошо: без меня – меня женили. Едем домой, будем готовить  праздничный ужин. Должен приехать Саша.
Володя усаживает Катю на плечи и идет, как пирамида. Она, довольная, уцепилась за его руки и едет верхом. У дома останавливаю:
– Володя, отпусти ее, не пройдете в двери.
Он стаскивает Катюшку и перехватывает руками за ноги, держит ее вниз головой и раскачивает. Она растопырила руки и свободно качается в воздухе.
– Отпусти, ты же ее уронишь, – испугалась я.
– Да ты посмотри, как ей нравится, она же парит в полете, – спокойно улыбается. Я поднимаюсь по лестнице впереди. Они бегут наперегонки по подъезду, хохочут, догоняя меня уже у двери в квартиру.
Мы с Володей на кухне готовим, дочка возится с игрушками в комнате. Но время от времени забегает и спрашивает:
– Ты со мной еще так поиграешь?
– Конечно, Катюня, поиграем! Вот я сейчас маме помогу.
Она снова спешит к своим куклам.
– Мы сегодня были у Ольги, – говорит он негромко, – и сестра разговаривала с Катей о том, что она может называть меня папой. А я говорю: не надо ее заставлять! Веронька, я тебя прошу, в разговоре не называй моего имени, и вообще никак не называй. Она сама поймет. Она умная девочка.
– Вы когда уже все успели?
– Тихо! – Володя вдруг прижал палец к губам.
Я его не поняла и продолжаю разговор.
– Молчи! – перешел он на шепот.
– Папа, иди сюда, – услышала я, не сразу понимаю, что это зовет Катя, первый раз назвав Володю папой. Сначала очень тихо, а потом громче. Володя поспешил на ее зов. Они играли, обнимались, смеялись, будто дети. Я им не мешала. Да и выступившие невольно слезы не хотелось показывать…
– Ты не вздумай сказать кому-нибудь, что Катя не моя дочь. Запомни, ты ее от меня родила и точка. Я ее удочерю, и будет у меня две дочки. И твоим родителям я уже сказал об этом.
Саша успел к ужину, мы уже все приготовили, нарезали торт. Разговор у Володи с сыном состоялся мужской, с глазу на глаз. Они беседовали на балконе, потом вышли к столу.
– Мы сегодня подали заявление в загс. Через месяц состоится регистрация брака. Ты одобряешь наше решение? – спросила я, немного волнуясь.
– Я вас поздравляю, – сдержанно ответил сын.
– Мы после свадьбы уезжаем в Иркутск, а ты пока с бабушкой поживешь. Если тебя осенью в армию не заберут, то ты приедешь к нам. Хорошо?!
Долго сидели за столом. Володя, душа компании, опять рассказывал свои забавные истории. Когда он был маленьким, решил как-то подразнить здорового быка. А тот надел его на рога и пробежал несколько метров. Володя чудом спасся, вот испуг не прошел даром – с тех пор заикается. Этот рассказ произвел на Катю большое впечатление. Она смотрела на Володю с восхищением и страхом, недоумевая:
– А как это надел на рога? Прямо рогами, что ли, до крови? В живот?
– Нет, Катюня! Он просто поддел меня головой и тащил, потом перекинул через забор.
У Кати без того глаза были испуганными, а тут вовсе округлились.
– Не рассказывай ей страшные истории на ночь, давайте лучше спать ложиться...
 
Ожидание
На следующий же день жених уезжал в Иркутск. Расставаться, даже ненадолго, совсем не хотелось. И тем тягостнее были минуты прощания. Провожать на вокзал приехала вся его родня. Были и мои родители, и мы с Катей и Сашей. Милая наша Катя тоже не хотела расставаться с полюбившимся папой. За короткое время она успела к нему привязаться. Мы наблюдали, как они прощались, давали друг другу какие-то напутствия и обещания. Со стороны это выглядело очень трогательно, и все прониклись атмосферой расставания. У мамы тоже появились слезы умиления, глядя на этих двух дорогих нам людей. Наблюдая сцену любви и неподдельной детской привязанности, все присутствующие были ошеломлены этим порывом, как со стороны Володи, так и со стороны Кати.
Объявили отправление поезда, а я не могла оторвать Катю от Володи, он держал ее на руках, она обняла его крепко за шею.
– Я скоро приеду, Катюня. Напиши мне письмо, – кричал он уже поднимаясь в вагон, оглядываясь на ходу.
Я даже толком не обняла Володю на прощание, все его внимание было занято дочкой.
Домой возвращались грустные. Разговор не клеился, как мы ни старались заговорить. Катя затосковала сразу же. Бабушка решила ее забрать к себе и хоть как-то утешить и отвлечь.
Катя писала папе письма печатными буквами, исписывала маленькие листочки из  склеенного блокнота. Листочки были цветные – зеленые, синие и розовые.
Папа я скучаю жду
Вера Володя
Жених невеста
Вот примерно такие письма писала она. Даже сохранилась одна моя фотография, где с обратной стороны написано ее рукой: Володя Лапин, Вера Лапина.
Вместе с Володей мы были для нее одним целым, уже неразделимым. Отец был немало удивлен и объяснял эту привязанность огромным желанием девочки, чтобы у нее был папа.
Раньше, когда ее спрашивали, есть ли у нее отец, она опускала глаза, молчала. А теперь он есть. Папа, который уехал и обещал очень скоро вернуться.
Володя звонил нам, присылал телеграммы, в одной из которой радостно сообщил, что получил ордер на квартиру в «малосемейке». В нашем городе такие квартиры называются «римского типа», в них нет ванны. И я, разговаривая с Володей по телефону, спрашивала:
– А ванная есть?
– Есть и ванная и туалет, – кричал Володя радостно в трубку телефона.
Мы с Сашей готовились к отъезду: выбрасывали ненужные вещи. Складывали в коробки все то, что должны увезти с собой в контейнере.
Предстояло из большой квартиры переехать в маленькую. Хлопоты были приятными. С одной стороны, хоть как-то скрашивали ожидание, с другой – грустными. Много вещей бывшего мужа я выбросила. В том числе письма, которые он писал мне из армии. Их было много: огромная пачка, перевязанная веревочкой.
Письма о любви, юношеской, светлой. Были стихи, посвященные мне, и даже ноты написанных им песен. Он  их мне пел, вернувшись с Дальнего Востока, где служил.
Только две его гитары да балалайка переехали с нами в Иркутск. Одну гитару он специально перестраивал под левую руку, для сына.
Тогда я рассталась с письмами без особого сожаления. Лишь спустя годы пожалела о своем безрассудном поступке. Было сделано это в сердцах. О памяти для детей не подумала тогда.
Через время задумываешься и осмысливаешь, что в детях всегда присутствует плоть и кровь обеих родителях в равных долях. Но тогда это было так призрачно далеко от меня. Настоящее было прекрасным…
Катя, когда я привозила ее от бабушки, тоже участвовала в сборах. Складывала какую-нибудь мелочь в коробки. Время двигалось медленно, но все же приближался день, которого мы все ждали с нетерпением. Я уже сшила себе наряд для венчания. Володе купила туфли и две рубашки, сшила брюки. Он должен был приехать 25 сентября.
Утром поехала его встречать на вокзал. Еще издали увидела, как он выходит со своим неизменным этюдником из вагона. Художник, подумала я с нежностью. Свадьбу писать будет, наверное, улыбаясь про себя, думала я…
Он тоже меня увидел, заторопился навстречу, широко улыбаясь. Этюдник и большая сумка вмиг оказались под ногами, на перроне…
Долго стояли обнявшись. Слова были не нужны.
– А где Катюня? – чуть ли не возмутился он, оглядываясь по сторонам.
– У мамы, – успела ответить я.
– Поедем сейчас же за ней, почему ты ее не взяла?
– Да я же еще работаю. Она у мамы живет.
Раннее утро, прохладно. На Володе черный кожаный пиджак – хорошо облегает его фигуру. На ногах спортивные туфли, прическа безупречно аккуратная. Видно: жених готовился к свадьбе!
Он привез денег на свадьбу. Золотые обручальные кольца достал из черной бархатной коробочки. Вытащил из сумки и большую коробку, в которой аккуратно сложен свадебный костюм: голубая рубашка, галстук тщательно подобран по цвету. Туфли тоже были в отдельной коробке: новые, все было «с иголочки». Принесла плечики, мы заботливо повесили костюм и рубашку. Примерили кольца, они были подобраны точно по размеру, аккуратно положили на прежнее место.
– Мы обменяемся кольцами при венчании, – прокомментировал он.
– А почему не на регистрации?
– Потому что я так решил. Регистрация – это формально, а венчание свершается на небесах. Бог соединяет наши сердца и души, и мы должны обменяться кольцами в Храме. И еще, Веронька: мы с тобой должны приготовиться к венчанию трехдневным воздержанием от еды и от телесной близости. Как верующие люди исполнить заповедь Христову.
– Как скажешь, я готова!
– С завтрашнего дня и начнем. Ты говорила, что сшила, какой-то наряд себе.
– Жених увидит невесту в нем, когда приедет за ней на машине… Вот лучше посмотри, что я тебе прикупила в подарок.
Принесла туфли, которые тоже достала из коробки. Потом две рубашки и брюки. Володя сразу надел рубашку, белую в тонкую бордовую полоску, брюки оказались впору, и новые черные туфли с бордовым носком. Рубашка освежала и была ему к лицу. Он выглядел в кожаном пиджаке и в классических брюках просто франтом. Я тоже подстать. В коричневых замшевых туфлях на высоком каблуке, в красивом, модном платье, облегающем фигуру. Блестяще-зеленом, под цвет моих зеленых глаз. Широкий пояс с пряжкой подчеркивал талию. Платье с длинным рукавом, сшитое также к свадьбе, хорошо сидело на мне и Володе понравилось.
Осень стояла на редкость теплая и сухая. Было так приятно ощущать ее дыхание и бархатную теплоту «бабьего лета». Тихо падали листья с деревьев по аллее, где мы шли, взявшись за руки. Здесь не слышен был шум проезжающих машин, только шуршание листвы под ногами да стук моих каблуков.
Когда мы появились на пороге у мамы, Катя – так же, как меня встречала – теперь прыгнула к Володе в объятия: обхватив за шею, прильнула к нему всем своим тельцем. Надо было видеть этих двух обожающих друг друга, с нетерпением ждавших этой встречи.
– Как же я тебя ждала, папа! Я тебе письма писала, целую гору.
– Где же они, дочка?
– Сейчас покажу!
И только тогда он выпустил ее из своих объятий, и она шустро побежала собирать «гору» написанных ею писем. Долго складывала в стопку свои листочки и гордо несла их, они у нее падали. Володя собирал и читал вслух: каждую бумажку, не пропуская ни одной. Лицо его выражало спокойствие и даже было излишне серьезно, но потом он широко улыбнулся и, притянув Катю к себе, поцеловал.
– Я обязательно тебе отвечу на твои хорошие письма, – сказал восхищенно.
– Напиши, напиши, Володя, а то она нас всех замучила расспросами, – довольно улыбаясь, сказала мама.
Скоро вернулся с работы отец. Он на пенсии и работает только до обеда, но зато с шести часов утра. Его такой график вполне устраивает. Они с Володей очень тепло встретились: пожали друг другу руки и обнялись, задержав объятия и похлопав друг друга по спине, похоже, в знак уважения. Потом мама пригласила всех к столу. Мы уселись дружно на кухне, в теплом семейном кругу. Все были рады и счастливы. Не было только Саши. Он работал сварщиком в пассажирском предприятии и приходил поздно. Володя, как всегда, рассказывал что-нибудь забавное из своей жизни.
– Однажды работали мы вместе с другом, художником. В деревне, недалеко от Томска. Как положено, пишем с натуры пейзаж, стоим примерно в трех метрах друг от друга. Работа движется к концу. Мы то подходим к мольберту, поправить чуть, где-то лисировочка нужна. То отходим подальше, прищуриваясь, приглядываясь, может быть, от удовольствия язык высунешь или прикусишь – всякое бывает в процессе. Тут про себя иной раз забываешь. Может быть, бабусе одной, глядя на нас, показалось, что мы чуть ли не враз туда-сюда бегали, может, даже синхронно у нас с ним получалось. Возьмешь кистью чуть с палитры и к мольберту. Поправишь один мазок, потом отойдешь. Только бабуся эта не выдержала такого, как ей показалось, напряжения с нашей стороны.
– Да что же это такое делается, братцы вы мои? Как же это можно-то: цельный день, как заведенные, туда-сюда бегают. Это что же за работа такая каторжная? Ни один нормальный человек не выдержит такой нервотрепки.
Мы с другом, увлеченные работой, сначала не поняли, о чем это она? Всяких приходилось наблюдателей видеть. А эта все продолжала сокрушаться над нашим тяжелым трудом и хлебом, добываемым таким нелегким способом. Потом пригласила к себе на обед и накормила с русской щедростью. Мы с приятелем были ей благодарны, конечно, за обед. И еще за то, что никогда не слышали большей похвалы и более тонкого понимания тяжелого труда художника как ремесленника.
– Правильно ты говоришь, Володя, – сказал отец, – мастерство в любом деле нужно. А в твоем еще и талант. А дар чтобы развивать – школа нужна. Конечно, человек сам совершенствуется, набирается мастерства – растет. Но стержень должен быть, а иначе может из него марионетка получиться. Будут, кому не лень, за веревочки дергать, а если есть крепкая сердцевина, он твердо на своей земле стоять будет. Вот я своего отца не помню, меня с семи лет отчим воспитывал, и я его отцом своим считал, царствие ему небесное, конечно, многому я у него научился, но в основном в человеке заложено от природы, от родителей, и никуда против этого не попрешь. Наверное, твой отец, Володя, прежде всего настоящим, крепким мужиком был – вот тебе причина, вот тебе и следствие.
– Да, ты прав, отец. Как сказал, а? Добавить нечего, про отцов и детей, прямо в точку. Вот тебе и философия крестьянина!
– Эх, ошибаешься ты, Володя, насчет крестьянина. Я, правда, не против, меня с детства к земле тянет, но по сути я – ремесленник: плотник, и столяр, и тракторист, и сварщик. Работаю в цехе новой техники, сколько уже станков переделал, без всяких чертежей: сверлильный, токарный, фрезерный – все стараюсь облегчить и механизировать труд как свой, так и других людей.
– Да уж, ты труд механизировал… У нас на даче есть особые лопаты-мотыги, нажал на кнопку и весь в мыле – «автоматизация». У нас все механизировано – бетономешалки, подъемные краны, циркулярка, рубанок. Но вот без рук человеческих все это мертвый инструмент, – улыбаюсь и горжусь своим отцом.
– Я помню, еще маленькой была, как ты соорудил своими руками стиральную машину. Она была один в один как заводская, только не покрашена. Металл, как алюминий или дюраль. Все как положено: и кнопочки, и реле времени. Все соседи приходили смотреть чудо-технику. Как заливали в машину воду, складывали белье туда, наливали жидкого мыла и включали, нажимая на кнопочку. Машина работала, и мыльная пена лезла через верх.
А мебель делал: диваны, кровати, комоды, разные этажерки с резными ножками, круглые столы и мягкие стулья. Как пахло всегда у нас клеем и лаками, свежевыкрашенными изделиями из дерева, сделанными на заказ или для себя.
– Вот и передалось дочери и сыновьям мастерство, – гордится отец. – А у тебя, Володя, не было художников  в роду?
– Нет, художников не было, но мастера тоже были по отцовской линии. Мать у меня из детского дома, не помнит своих родителей. Может быть, какая-то связь и была с творчеством или изобразительным искусством…
– Несомненно была, это уж точно, – не унимался отец. – Ничего случайного в мире не бывает, все закономерно и взаимосвязано. Каждому свое: «Богу – Богово! Кесарю – кесарево!»
Пришел с работы Саша. Тоже тепло встретились с Володей. Он поужинал, и мы все вместе поехали домой. Ночевали на Левом берегу.
Наутро начался наш пост. Художник не терял времени даром – поехал писать осенние пейзажи в Сосновку вместе с Катей. Он работал голодный и домой приехал вечером один. Катя наигрались с Инной и заснули. Он не стал ее будить.
Было поздно и темно за окном, я уже не ждала, думала, они остались на ночь у брата. Слышу звонок в дверь, открываю – стоит Володя, улыбается, такой счастливый, довольный. Привез свою работу, держит кончиками пальцев за подрамник, чтобы свежую краску не смазать. Сияет весь, как начищенный самовар.
– Как же ты доставил картину в автобусе, да еще с невысохшей краской?
– Вот так стоял и охранял,  чтобы никто не подошел и не теранулся.
– В переполненном автобусе это практически невозможно.
– Да людей  было немного…
Он поставил свою работу, как всегда, к дверному косяку, на пол, и мы вместе рассматривали осенний пейзаж. В комнате сразу запахло краской. Не знаю, найду ли я слова описать чистоту и красоту этого милого сердцу уголка Володиной Родины, которая была тут. И мысленно, словно сквозь стены комнаты, переносила нас туда, в золотую осень, с ее воздухом и легкой матовой дымкой над водой. Это маленькое озеро, на берегу его куст с ярко-красными листьями, который, как пламя костра, отражается в воде. Пейзаж на картине начинается с яркого куста, с малого озера, и уносит нас в дали горизонта, в высоту гор и плывущих облаков. Вот так и начинается Родина – с колыбельной песни матери, а продолжается покорением вершин.
Осень – мое любимое время года. Она сейчас за окном  и в комнате, благодаря холсту, на котором благоухает осенняя природа. Как удивительно все то, что иногда преподносит нам судьба, и как жаль, что мы подарки ее растрачиваем, теряем.
Володя написал три осенних пейзажа за три дня. На всех картинах была природа его родной окрестности. На одной из них изображено предгрозовое состояние. Осень не печальная, а мятежная, горы и поле ждут дождя. Тучи низко нависли над полем, и вдалеке облака заволокли вершины гор, сейчас грянет гром и пойдет дождь. Но страха перед буйным ненастьем нет, хочется не укрыться от дождя, а напротив, подставить себя ему, уподобиться дереву или кусту, ветку которого изобразил художник на переднем плане.
Этот простор, вспомнила, виден из дома, где живет Михаил. Володя сегодня далеко не ходил: сидел за мольбертом прямо за огородом и писал. Весь день собирался дождь, и состояние природы передано кистью на холст.
– Ну будто «Болдинская осень» Пушкина! Давай назовем «Сосновская осень» Лапина, – сказала, я, глядя на великолепные пейзажи. Написанные, как только мне известно, в состоянии любви и голода. Все они были легкие, воздушные, невесомые, проникнутые любовью к Родине. Ко всему родному, дорогому с детства, близкому, простому и понятному. Он на каждом пейзаже поставил дату: 26, 27 и 28 сентября, то есть за три дня до свадьбы…
Венчание
Володя с вечера уехал в Сосновку, чтобы утром жениху, как полагается, приехать выкупать невесту.
Спала я плохо, очень хотелось есть. И не подумала, что можно попить воды и хоть как-то заглушить голод. Воздержание перед венчанием оказалось жестким. Я еще вечером ощутила слабость во всем теле, Володя успокоил:
– Нужно потерпеть! Знаешь, я ехал в автобусе, нашел неведомо как застрявшую в дырявом кармане рабочих брюк семечку: взял в рот и расщелкнул, а потом вспомнил, что мы постимся, и выплюнул вместе с зернышком.
– А если мы не дотянем до завтрашнего дня?
– Ничего с нами не случится, только похудеем немного, очистимся!
Я не знаю, пил ли Володя воду, а что он не ел – это без всякого сомнения.
Утром приехали мои родители. И мама, увидев меня, удивилась, я была бледнее обычного.
– Что с тобой, дочка, не заболела ли ты? – обеспокоившись, спросила она. – Поешь хоть немного.
– Мама, мне же нельзя есть перед венчанием, как перед исповедью и причастием.
– Вы что, с ума посходили? Как дети, это ведь опасно для жизни. Это не шутка, а издевательство над организмом. Какие еще последствия будут? Выпей сейчас же воды, – и насильно напоила кипяченой водой.
– Мама, наверное, воду пить тоже нельзя? – спросила я, выпив воду.
– Вы что? Человек без воды может погибнуть! Ты ведь, слава богу, не маленькая, понимать должна.
Регистрация в двенадцать часов, а венчание назначено на час позднее. Все родственники и друзья поехали в церковь. А машина с женихом и невестой и со свидетелями – во Дворец бракосочетаний. Время одиннадцать, а жениха все нет.
Я одета в венчальный наряд: платье ярко-зеленое с красивым открытым вырезом; без рукавов, с длинным замком-молнией на спине. Накидка белая из  шифона с набивным атласным рисунком. Туфли на шпильке, точно в цвет платья; ярко-зеленые. На голове, в моих каштановых волосах удачно прикреплен белый букет из свадебного венка. На шее бусы из белого жемчуга, в ушах серьги, в каждой по две жемчужины.
Подруга Таня охотно согласилась быть свидетельницей. Ждали только жениха. Я уже начала беспокоиться, сердце мое готово было вот-вот выскочить из груди. Погода испортилась, Катю пришлось переодеть: не в тот наряд, который готовили  накануне. Стало прохладно и мрачно, шел дождь и дул промозглый ветер. Кто-то сказал, что приехали и жених идет. Как потом выяснилось, пришлось менять свидетеля чуть ли не на дороге. Володя хотел, чтобы свидетелем был брат Михаил, но спохватились, что свидетель не может быть родственником по крови. Поехали к Ольге за Алексеем. Пока его нарядили, причесали, привели в божеский вид, приехали в двенадцать без четверти. Поднялись на четвертый этаж за невестой уже без должных ритуалов и свадебных песен. Открылась дверь – на пороге – Володя. Настоящий жених, совсем не тот, которого я видела в Воеводском и называла шутливо «женихом».
Черный шелковый костюм сидел на нем просто безупречно. Лазурная рубашка очень хорошо оттеняла его загорелое лицо. Он весь сиял: галстук, цветы, прическа: «надо бы лучше, да нельзя», – подчеркнула мама.
А он, в свою очередь, смотрел на меня с нескрываемым обожанием.
– Вот это невеста! – только и мог сказать он, заикаясь.
Я вышла его встречать, немного взволнованная, лицо бледное, забыв, что я в наряде невесты, нахмурилась:
– Что-то случилось?
Он, наоборот, остался предельно внимательным, хотя и немного возбужден:
– Какая ты сегодня красивая… Потом, все потом объясню, поехали, мы опаздываем…
Машина с водителем дожидались внизу, она была взята у Веры Яковлевны, Володиной сестры. Все делалось в спешке. Дождь мешал выходить красиво из подъезда, прятались под зонтиками: Володя помог мне сесть в машину, мы втроем со свидетелем  на заднем сиденье, Татьяна с Катюшей на руках около водителя. Наконец-то уселись! Вместо одиннадцати часов выехали в двенадцать. И, конечно же, опоздали, хотя наша машина неслась по мокрой дороге, врезаясь колесами в лужи, на большой скорости. Водитель сильно давил на сигнал и обгонял впереди идущие машины, Но и «автогонка» не помогла. Пришлось долго ждать, так как следующая пара заняла наше время. Верно говорят, «не бывает худа без добра!» Володя купил белые большие хризантемы. Он знал, что я хотела именно такие в свадебном букете. И здесь в фойе Дворца продавали их. Мы стояли внизу и наблюдали через стекла огромных дверей за дождем, который поливал как из ведра. Все небо было затянуто тучами, холод проникал в здание. Дождь был по-настоящему осенний.
– Это к счастью! – сказал Володя. – Свадьбы на Руси всегда справляли осенью и правильно делали: уберут урожай, заготовят все на зиму и гуляют...
Нас пригласили в зал. Устроительница критически осмотрела опоздавшую чету, поправила мой букет, что-то сказала, увела куда-то Катю. Раскрылись двери: торжественно заиграл марш Мендельсона, я взяла Володю под руку. С трепетным волнением вошли в зал и спустились по ковровой лестнице. Оказались на подиуме. Свидетели чинно стояли чуть сбоку, зачарованные церемонией.
– Согласны ли вы, Владимир Иванович, вступая в законный брак, взять в жены Веру Георгиевну? Согласны ли вы, Вера Георгиевна, и вы, Владимир Иванович, быть мужем и женой? Согласны ли вы Вера Георгиевна, после вступления в брак носить фамилию мужа? – На все вопросы ответили: «Да»! В книге актов гражданской регистрации поставили подписи. Свидетели тоже расписались. Объявили нас мужем и женой…
– А теперь молодых поздравят гости, – сказала в конце торжественной части приятным, мягким голосом ведущая свадебной церемонии. И наша Катя, немного смущенная, с букетом цветов, несмело подошла к нам, Володя торопливо поднял ее на руки. Мы втроем нежно обнялись и поцеловались. Нам пожелали по жизни идти так же дружно рука об руку, до свадьбы золотой. Как спустились по этой крутой лестнице, так и поднимались втроем к выходу. Долго фотографировались. Меня покачивало на ровном месте от голода, и голова кружилась.
Мы у алтаря. В храме, кроме священника, нас и гостей, нет никого. В голове  туман, все куда-то уплывало, двоились изображения, ноги подкашивались. В одной руке тяжелая восковая венчальная свеча, в другой икона в деревянном окладе, под стеклом лик святой Казанской Богородицы с младенцем. Сердце мое сильно билось. Мысли приходили разные, тело в этот момент как будто отрывалось от земли и парило в воздухе где-то над храмом.
– Венчаются раба божья Вера и раб божий Владимир! – прозвучало, как клятва.
Таинство венчания и соединение душ и сердец свершается на небесах, обо всем этом говорит и читает молитвы священнослужитель. Мы обмениваемся кольцами, которые поднесли нам в красивой вазочке. Потом поднесли маленькие металлические чашечки с кагором и просфорами. Мы выпили, проглотив пресное кушанье, и причастие состоялось.
– Да убоится жена мужа своего, Господина и Государя своего,– поет священник
– Муж мой – Государь мой! – вот все, что я запомнила из всего священного обряда.
Вспоминается самое лучшее, самое светлое. Казалось, в мире простор и вольный ветер, а тут запах гари и воска: состояние сдавленное, дремотное. Монотонное чтение молитвы. Душно, пахло ладаном. Казалось, все вокруг превращалось в колдовское или сказочное, наверное, от слабости и голода. А на душе была и радость, и печаль. Обряд длился очень долго – всегда венчаются несколько пар, сегодня мы одни. Все внимание священник уделил нам с Володей. Наконец, он взял нас за руки и повел в Святая Святых, к вратам алтаря. Целуем старинные иконы, прикасаясь губами. Золоченые венцы теперь не держат над нашими головами, таинство венчания состоялось на небесах, нас может теперь разъединить только смерть. Батюшка провел обряд, но что-то задерживало его, чтобы отпустить нас. Это чувствовалось в его выразительном взгляде. Он – праздничной ризе, имевший, наверное, высокий церковный сан, сказал с нескрываемым уважением:
– Я много лет служу в церкви, и еще не видел такой пары. Видно по всему, что вы осмысленно подошли к Венчанию. Да хранит вас Господь, живите с Богом, в мире и согласии. Уважайте и берегите друг друга!
У Володи во время венчания потухла свеча. И куда их дели после обряда? Я затрудняюсь сказать, а иконы мы забрали с собой, на Володиной иконе лик Иисуса Христа. Сколько лет прошло, а я не могу забыть, как мы стояли у алтаря, обещая любить друг друга в горе и радости, в здравии и болезни, в солнце и ненастье…
Все, тихо разговаривая, вышли из церкви на воздух. Мы с Володей остановились, перекрестив себя знаменьем, и долго стояли в глубоком поклоне. Все последовали нашему примеру, постояв в смирении.
Как Володя голодный нес меня на четвертый этаж? Наверное, я была немного легче обычного после поста на четвертые сутки, но он ведь тоже не ел. Будто ветром качало его от выпитого кагора, не просто на голодный желудок, а на не подготовленный после трехдневного поста. Но затащил и в двери прошел со мной, я крепко держалась за его шею, боясь, что уронит. Занес, опустил ближе к столу, чтобы мы могли сразу поесть чего-нибудь существенного. Все было готово, но Анна привезла с собой овощи с огорода, консервы домашние и что-то подрезала дополнительно для холодных закусок на кухне. Гости не успели сесть за стол, а мы с Володей уже ели салаты, которые стояли на красиво убранном столе, украшенном цветами.
– Много сразу не ешь, а то плохо будет, – предупредил Володя.
– Я уже и есть не хочу, еще немного и  привыкну, водичку попью и хорошо!
– Выгодную я себе жену сыскал, водичку попьет – сытая и пьяная, – смеется, а сам наливает шампанского в бокалы, жестом приглашает всех выпить…
Все дружно выпили. Стоя, без особого тоста: просто за молодых. Потом уже разговорились. Кричали дружно «Горько!» Мы поднялись, слились в долгом поцелуе. Все хлопали в ладоши и хором считали:
– Раз, два, три, – и так далее…
Володя подхватил меня на руки и закружил вокруг себя. Когда отпустил на пол, у меня закружиласьголова, я боялась что упаду. Потом мы красиво танцевали свадебный вальс. Он водил мастерски, обходя все препятствия в танце, будь то стул или замешкавшийся на пути гость. Разгорячившись, снял с себя пиджак и стал еще красивее, глаза его так и светились синим-пресиним цветом.
Свадьба была шумная, живая и веселая, хоть и немноголюдная. Гости пели, плясали, радовались солнцу, которое все-таки появилось на небе. Была суббота, а в субботу, говорят, всегда хоть на минуту выглядывает солнышко. Мы вышли на балкон. Танины сыновья, погодки – ровесники нашей Кати, дурачились на соседнем балконе. Мать не знала, как с ними сладить. Володя быстро нашел с пацанами общий язык, перетащил их к нам и придумал занятие – рисовать с завязанными глазами, братья тут же согласились.
– Ага, налисуем, сяс, – пролепетал младший, черный пацаненок-метис. Братья были разные, муж Тани шорец, а она русская. Разная кровь была и в детях – старший был светлый и бледнолицый. Но разбойники оба были хоть куда!
С трудом мы нашли карандаши, все уже было упаковано. Таня принесла бумагу, мальчишкам завязали глаза, усадили их за работу, и дело пошло. Такая забава понравилась и нашей Кате.
– Я, папа, тоже хочу рисовать!
– Подождите Катюню, дайте еще платок! – кричит в азарте Володя.
Мама сняла с головы легкий платок, его свернули вчетверо, и Кате тоже завязали глаза. В соседней комнате наступила кратковременная тишина.
А неуемные гости тоже решили устроить конкурс на лучший рисунок. Платков уже в доме не оказалось. Пока дети рисовали, мы нашли яркие фломастеры и листы ватмана. Наконец дети закончили свои шедевры. Под одобрительные возгласы взрослых маленькие художники разглядывали свои рисунки. Работы были просто непонятные. Каждому из участников пришлось объяснять свои «творения». У дома, на одном рисунке, печная труба была сбоку, где, по-видимому, должна быть дверь. А двери и окна словно висели в воздухе. Машина на втором рисунке, была вовсе не похожа на средство передвижения, какие-то запчасти были свалены в кучу. А третий рисунок был Катин – кукла с глазами, и бородой. Здесь все более или менее было на месте, отдельно были только усы и борода. Приз заслуженно получила Катя – поцелуй от настоящего папы, который еще и высоко поднял ее над всеми, как победителя!
Дети хоть некоторое время рисовали тихо, а взрослые смеялись сразу же, сбивали с толку новоявленных «художников». Алексей с Михаилом рисовали корову по специальной теме, предложенной педагогом, любителем острых ощущений. Это было шоу, как раз для подвыпивших гостей.
– Давай, Миха, вымя рисуй, уши и хвост. Вот так, молодец, правильно!
– Вот сюда, Мишаня!
– Ой, не могу, мне плохо, – смеялась я, наблюдая за ними.
У каждого из рисующих была группа поддержки.
– Леша, а хвост? Хвост нарисуй!
Алексей рисовал красным фломастером, корова у него уместилась в половину листа, рисунок был понятным для всех – корова прослеживалась в отдельных деталях. А у Михаила некоторые части, так скажем, наслаивались одни на другие. Вымя состояло из трех сосков ярко-фиолетового цвета (малость просчитался), а уши и рога были с глазами заодно. В то время как вымя и хвост были далеко от туловища, но это было так выразительно, было ясно, что это не что иное как корова. Когда рисовавшим сняли с глаз повязки, они сами чуть не умерли от смеха.
– Победила дружба, – сказал кто-то. Но Володя вынес свое судейское решение.
– Все поработали нам на радость, себе на забаву, но победил Михаил, – он взял его руку и поднял над головой вместе со своей.
– За это срочно надо выпить, – сказал мой «непьющий» отец, и все поспешили к столу, свадьба продолжалась. Володя немного захмелел и вполголоса запел:
Вот кто-то с горочки спустился…
Все дружно подхватили:
Наверно, милый мой идет…
Песня звонко полилась и вырвалась за пределы комнаты, подхваченная мощными голосами. Любимая песнь Володиной матери всегда была в его репертуаре. Мой добрый отец не поющий, и тот страстно подпевал с гостями. Дошли уже и до «Черного ворона». Свадьба пела весело и грустно. А песня, русская, застольная, проникновенная, связывала все поколения, присутствующие тут.
Казалось, ничто не могло омрачить нашего счастья и радости, но мама тихонько позвала меня на кухню и сказала:
– Сашки-то чего-то нет, поздно уже…
– Не случилось ли чего, не дай Бог, – сердце мое заныло.
– Да, вот в радости забудешь про сына, – как-то ворчливо сказала она.
– Ну что ты такое говоришь, мама? Он сам про нас забыл, у нас праздник, а он…
Гости стали потихоньку расходиться, только Ольгин муж остался ночевать – не в силах был идти, перебрал…
Мы, новобрачные, долго стояли на балконе, вдыхая свежий запах ночи. Небо было темным, но сквозь блуждающие тучи проглядывали яркие звезды.
– Смотри, звезда падает, загадывай желание, – быстро проговорил он, заикаясь.
– У меня нет большего хотения, чем быть с тобой рядом, – ответила и не стала ничего загадывать.
Мы радовались счастью, строили планы и верили, что не будет ничего на нашем пути, что может омрачить его.
Неожиданно раздался звонок. Пришел сын. Он не был ни на регистрации, ни на венчании, ни на свадьбе. Что творилось в его душе – нам трудно было понять. А спрашивать – неловко.
– Он переживает и не может радоваться вместе с нами, он просто ревнует, – сказал мне Володя.
Саша принес подарок: цветы и шоколад. Букет был уже немного повядшим, видно, нелегко далось ему это поздравление. Какое время пришлось ждать, когда уйдут гости, как он порывался зайти домой и не мог этого сделать? Кто знает? Есть не стал, только немного выпил, сухо поздравил нас и ушел. Задерживать его никто не стал.
Вот и первая грусть и боль моя  во время веселья и счастья…
 
Мы едем в Иркутск
Октябрь пылал разноцветьем осенних деревьев. Особенно багряная рябина поражала великолепием и спелостью коралловых гроздьев, да кокетливая лиственница празднично выделялась огненно-рыжей пушистой хвоей и темными шишками- аксессуарами. Осень баловала ласковым теплом. Трудно было удержаться, чтобы не сказать вслух о прекрасной поре. Везде Володя видел воображаемую картину, которая так и просилась на холст. Но ему было не до рисования, надо отправить контейнер, разобраться с багажом и оставшимися мелочами. Было удивительно, как он поспевал управляться со всеми делами. Сколько энергии и желания все сделать самому! Огромную мебельную стенку разобрал по доскам, открутил все болты и винты. Запаковал, укутал зеркала и стекла, отнесся по-хозяйски ко всему, что погрузили в пятитонный контейнер, даже к кровати, на которой Володя не хотел со мной спать… Машина с прицепом, двумя контейнерами приехала неожиданно рано утром. Предупредили заранее, что время погрузки ограничено. Кинулись быстро, как попало, вытаскивать и выносить. Кто что схватил – то и потащил: кто коробку, кто мешок или доску от мебели. Но, как заверяют в народе – спешка нужна при ловле блох. Отец, человек расторопный, рассудительный – лидер по натуре, первым схватил огромную стиральную машину с центрифугой и потащил по подъезду. Колесики ее визжали и скрипели по каменным ступенькам лестницы…
Все закружилось и завертелось, подъезд стал похож на муравейник: окрики и сплошная суета. Водитель посмотрел, почесал затылок, сдвинул кепку на лоб, и с иронией в голосе сказал:
– Вы, ребята, не спешите, а то все поразобьете. Я поеду, оставлю прицеп с контейнером, и вы грузите хоть тут до вечера!
С облегчением вздохнули, и сразу наступило мирное спокойствие. С толком и расстановкой из двухкомнатной квартиры все втолкали в железную махину: инструмент слесарный, столярный; новые, в упаковке, унитаз, сливной бочок, мойку для кухни. Вместе со шкафами огромной мебельной стенки, мягкой мебелью и всякой кухонной утварью. И запасы провизии прихватили: мешками муку и сахар. Захватили всю амуницию старшего брата Саши: две пары кулачных перчаток, лапы для защиты от нападения, боксерские груши, различные эспандеры для тренировки мышц.
– В хозяйстве и пулемет не лишний, – высказался Володя.
 Помогали грузить соседи, друзья и родственники.  Мой хозяин, стоя на площадке прицепа, складывал все очень аккуратно, руководил погрузкой. Загрузили до отказа: доску к доске. Он все прокладывал,– то спинками разобранных кресел, то старыми покрывалами бережно, чтобы не поцарапать мебель. И, приперев всю поклажу двумя автомобильными резиновыми покрышками, кое-как закрыли двери вместилища нашего добра, уши для замка закрутили проволокой. Володя, довольный своей работой, поднял руки вверх и радостно прокричал:
– Все! Полна коробочка!
– Молодец! Слезай! – звали чуть ли не хором.
– Вот это хозяин! – похвалил отец и пожал с уважением Володину руку.
– Я старался. Чего уж, – ответил он, уставший, но довольный похвалой, как мальчишка.
Соседи загудели дружно, наперебой:
– Хороший мужик! Его сразу видно!
Отправились выпить и закусить. Ольга с мамой все давно приготовили. Мы с Володей чуть задержались. Он обнял меня за плечо, притянул к себе и шепнул:
– Посмотри, какая осень стоит, просто удивительная! Как последняя любовь – теплая и золотая.
– Да уж, поистине! Осень года, как и осень жизни. Наверное, и любить надо, как в последний раз, – с какой-то неожиданной грустью произнесла я.
– А мы и так с тобой – последняя любовь. Мне никакую другую женщину, кроме тебя, не надо. Ты моя самая-самая настоящая любовь на этом свете! – с твердой уверенностью сказал он.
– А ты – моя! – поддержала я. – Пошли уже, единственная любовь моя! Последняя, как у попа жена!– подтолкнула его шутливо в спину, смеясь и дурачась, мы на перегонки вбежали, запыхавшиеся, в квартиру.
В пустых комнатах непривычно громко отзывалось эхо. Сиротливо висели на струнах-карнизах шторы. Их нацепили наспех, чтобы с улицы голые окна не бросались в глаза. Мятые короткие портьеры вызывали еще большую печаль в опустевших, покинутых хозяевами комнатах. Вспомнилось вдруг как мы заезжали сюда. В эту казавшуюся тогда большой и уютной квартиру. Здесь когда-то звучал детский смех. Катя сказала свое первое слово «Тата». Так она называла долго своего брата Сашу, которого любила больше всех. И он платил ей тем же. Ухаживал за ней, пеленал совсем крошечную, долгожданную сестренку. Когда она родилась, он так кричал от радости:
– Ура! У нас Катя родилась!
Доктор, принимавший роды, сказал мне:
– Имя вам выбирать не надо, сын уже выбрал, когда я ему по телефону ответил, что родилась девочка.
– У меня теперь Катька есть! Ура! – оглушил меня в трубку его крик. Я доселе еще такой реакции не встречал у знакомых детей.
– «У меня братишки нет, у меня сестренки нет. Я совсем одинок!» – вспомнились слова песни, которую, перефразировав, пел наш сын малышом. И как сейчас разлучить этих близких, дорогих мне детей? Но ничего, думала я, если нам с Володей суждено быть вместе, если нам хорошо будет, значит, и моим детям будет тепло. Ведь мы же обещали, что в беде и радости будем вместе. Все образуется…
Саша стоял на кухне насупившись. Смотрел на всех с вызовом, особенно на Володю, который погрузил его колеса от машины. Но он это по разрешению и по уговору отца.
– А колеса все равно не от «Жигулей», а от «Москвича».
– Да, я бы их продал, – не унимался обиженный Саша.
– Вот потом в Иркутске и продашь. Не на себе же тащить. В контейнере приедут твои колеса в Иркутск, – насилу успокоил внука дед.
Бабушка тоже пыталась урезонить его.
– Эти шины от машины тебе сейчас не нужны, а мебель может поломаться, хорошо еще, что телевизор не погрузили в контейнер! Как бы еще варенья и соленья не разбились в стеклянных банках.
– Да не должны, я их упаковал надежно, – успокоил Володя законную тещу.
– Как ты ловко разместил и уложил все вещи, теперь, даже если на бок упадет контейнер, все будет целехонькое, – нахваливал восхищенно тесть зятя.
Похвала была заслуженной, и все одобрительно закивали головами, загудев единодушно, враз, что во всем нужна сноровка.
На кухне остался небольшой стол, а сидеть было не на чем. Получился прощальный фуршет. Немного выпили за удачную погрузку. И тут я заметила – Саши и Володи нет рядом, с тревожным чувством стала их искать. Думала – на балконе, но их там не было. Посмотрела во дворе – тоже нет. Что за черт! Что за прятки? Оказалось, они были в спальне и разговаривали довольно оживленно. Володя выкрикивал:
– Я теперь муж твоей матери и не позволю никому обижать свою жену. Чтобы ты не смел заставлять ее нервничать. Понял?
Показалось странным слышать от него такие резкие реплики, и я решительно открыла дверь, но неожиданно подумала, а может быть, он решил взять на себя сразу отцовские обязанности. И таким образом, как отец, воспитывает сына. Он ведь педагог по образованию, значит, может быть психологом. Но все-таки решила прервать их и разрядить накал страстей:
– Володя, надо собрать все бумаги и ехать оформлять документы, – напомнила.
– Да, сейчас! Я уже собираюсь, а вы поезжайте к родителям на «Запсиб».
Он тут же поехал на контейнерную станцию, а мы – по домам.
Володя вручил зятю-свидетелю оленьи рога, которые висели в коридоре вместо вешалки. И теперь Алексей шел по улице с рогами. Он не знал, как их нести, пробовал впереди себя, сзади, и даже взгромоздил себе на голову. Все подтрунивали над ним, а когда вошли в троллейбус, шуткам не было конца:
– Почем нынче рога и копыта?
– Мужик, дай на прокат.
– Стоящая вещь!
– Если жена тебе еще рогов не поставила, то пусть у тебя будут лучше оленьи. Ольга улыбалась. Алексей за словом в карман не полезет, тоже весело парировал:
– У тебя своих-то, что ли, нет еще? Завидуешь? Дело наживное! Закажи жене, она тебе враз организует.
Люди подобрались веселые. За окнами вечерело, становилось прохладно.
Володя вернулся в сумерках. И мы поехали еще в Сосновку, а Катя осталась у мамы. Назавтра мы уезжали в Иркутск. Она хотела побыть с бабушкой.
На вокзале купили цветы и поднялись сначала на сосновское кладбище. На могилу Володиных родителей. За ней кто-то ухаживал: она была прибранная, в цветах, наверное, Анна, – подумала я. Володя положил красные гвоздики к памятникам, выпил водки, налил мне в стакан. В нос ударил резкий запах ее. Я отпила немного.
– Больше не могу, – проговорила я хриплым шепотом.
Он взял стакан и полил на два могильных холмика. Долго смотрел. Наверное, что-то вспомнил из детства. В глазах появились слезы. Он ничего не сказал, боком вышел из оградки. А я еще постояла, поклонилась низко в пояс и тихо проговорила:
– Спасибо вам за вашего сына, Наталья Семеновна и Иван Михайлович. Упокой, Господи ваши души.
Мы еще посетили могилу деда Михаила и бабушки, и еще многочисленных умерших родственников и на закате спустились в поселок. Алое огромное солнце наполовину село за гору, казалось раскаленным, но уже не грело. На полях вдали плыл белый туман. Становилось холодно, тянуло прохладой с вершин.
После выпитого Володя опьянел, улыбался и целовал меня прямо на улице. Еле дошли до дома Михаила, успели к ужину. Анна увидела Володю навеселе, сказала как отрезала:
– Что, закончилась трезвая жизнь?
– Ну, чо ты сразу так, Анна? Все нормально!
– Не знаю, нормально ли?
– Вот ты нам лучше с Михаилом еще налей.
– А вот не налью, ешьте горячее – поставила на стол чашки с дымящимися пельменями.
– К такой бы закуске и не грех по сто грамм, – просил уже Мишаня.
Сидели за столом, мне тогда и голову не пришло, что это не просто рюмка к ужину. Как только Анна принесла бутылку водки, Михаил ее немедленно разлил на четыре рюмки, выпили за помин души родителей не чокаясь, молча. Потом еще и еще. Быстро опустошили родимую. И я, выйдя из-за стола, сказала Володе:
– Сейчас же едем домой!
– Едем, – покорно согласился. Тут все мы расцеловались и стали прощаться, обниматься друг с другом.
– Ну, давайте, поезжайте с Богом, – сказала Анна
– А вы оставайтесь, живите так, чтобы вам люди завидовали, берегите детей и себя!
 Наговорили с три короба красивых, высокопарных фраз на прощание. На остановку шли с песнями. Скоро автобус подошел. Полный салон, ехали стоя, не разговаривая всю дорогу. Я думала, как же мне вести себя? Обидеться или сделать вид, что ничего особенного не произошло? К маме не поехали. Володя был изрядно выпившим, и я тоже. Шли шатаясь по улице и пели песни одну за другой.
– Напилася я пьяна, не дойду я до дому…
– Любимый город может спать спокойно…
– Где ляжем, любимый муж? Город-то, положим, спокойно заснет, после нашей песни. А вот нам нечего даже постелить на пол.
– Я по гороскопу «собака», могу спать хоть на полу, – весело и пьяно отвечал он.
– Правильно! А я «петух», мне бы куда повыше, на жердочку.
– Вот и будешь спать на мне…
– Жердочка ты моя, – улыбалась я, целуя его в щеку…
Почивали мы на голом полу. Все, что было на нас надето, служило одеялом. Медовая ночь. Нежная, всепримиряющая. Я никогда не забуду ее, чтобы так ночевать, надо быть спартанцами. Спать хотелось до ужаса, но только заснешь, как пробуждаешься то и дело от холода или от затекшего бока. Утро за окном обозначилось не скоро. Мы жались друг к другу как собаки на полу, замерзая и поскуливая.
Поезд отправлялся вечером. Нам многое надо было успеть. На «Запсиб» отправились изрядно помятые, но довольные и счастливые. Все только начиналось, вся жизнь еще впереди, казалось нам. День осенний был прекрасен и свеж, ветерок доносил запах горелой листвы и собранной ботвы на огородах. Люди готовились к зиме, продавали вилками капусту прямо с машин, кулями картофель, морковь. Всюду стояли очереди людей с авоськами. Осеннее теплое солнце грело затылок и спину, взявшись за руки, мы шли бодрой походкой судьбе навстречу.
Дома у родителей нас ждали, приготовления шли полным ходом. В сумки упаковывались продукты, в чемоданы – вещи. Больше всех хлопотала Катя, наполняя свой ранец игрушками, просто необходимыми ей в поездке; карандашами, фломастерами, разноцветными тряпочками и бумажками. Я, глядя на огромную сумку и множество вещей, разбросанных на кроватях, диване и креслах, негромко спросила:
– Мама, ну зачем столько полотенец, а посуда для чего в дороге?
– А из чего вы есть будете? И эти нехудожественные полотна всегда пригодятся. Я и так ничего лишнего не кладу. Знаю в дороге и иголка тяжела.
Сборы затянулись, не скоро мы отобрали самое необходимое. Отец суетился тут же, помогая Володе стягивать веревкой пожитки. Время шло быстро. Вот и Саша пришел с работы проводить нас!
– Не спешите, мы с другом на машине отвезем вас до вокзала.
– Не выдумывай, мы туда все не поместимся, – сказал отец.
– А вы-то зачем? Попрощайтесь здесь, да и все!
– Не умничай, как это мы не поедем с бабкой на вокзал?
– Ну и пусть они с вещами – на машине, а мы поедем с Катей и с тобой на автобусе, – предложила мама отцу.
Так и порешили. Посидели, как водится, на дорожку.
– Ну, с Богом, в добрый час! Уже пора, вставайте, чего рассиделись? Труба паровоза зовет, пойдемте. – сказала мама, смеясь.
Все дружно вышли из подъезда. Получилась толпа народу. Мы с Володей, с Сашей уселись в салон «жигуленка». Заполнили весь багажник вещами, а мама с отцом и Катей, налегке, пошли на остановку. На машине добрались быстро, перетаскали вещи к вагону. Чего тут только не было: рюкзак с сухими белилами, алюминиевой пылью, которые Володя забрал из гаража в самый последний момент. Огромный тюк льняной бортовки – метров сто, которую мы купили по случаю, со склада в Доме быта. Володин большой этюдник и три картины в подрамниках, написанные перед венчанием, в Сосновке. Два больших чемодана с вещами на первое время, две огромные сумки с продуктами. Стоим и ждем остальных. Подтянулись Володины родственники: Миша, Анна, Игорь, Инна. Подошел отец, поздоровался со всеми и, как ни в чем не бывало, спрашивает:
– А где бабушка с Катей?
– Да вы же вместе были, – насторожилась я.
– Я сразу пошел вас искать туда, где такси останавливаются, а потом вернулся. Их нет. Думал, они к поезду поспешили. Вот садовая голова, она же не знает номер вагона.
Началась паника. Поезд отправляется, вещи в вагоне, а Кати нет. Игорь – этот шустрый, сообразительный парень – мгновенно куда-то исчез. Саша и Володя кинулись в разные стороны, на поиски. У меня пропал дар речи, на глазах появились слезы:
– Я никуда не поеду без Кати!
– Не волнуйся, найдется наша Катя, – сказала спокойно Анна. – Поднимайся в вагон и сиди! – как приказала.
Она меня просто насильно затолкала в вагон, и сама шла за мной. Проводница кричит вслед:
– Провожающие, прошу покинуть вагон. Поезд отправляется!
В этот момент показалось, что вагон на самом деле уже двинулся. Все поплыло перед глазами. Анна успела подхватить меня и быстро привести в чувство.
– Вон Катя! Жива, здорова! С Игорем бегут.
Все стало приобретать смысл. Я постепенно возвращалась к реальности. Анна бежала на выход. Володя с Катей, запыхавшиеся, шли ко мне. Поезд на самом деле тронулся. Медленно удалялись стоящие на перроне. Все, с кем мы так и не попрощались. Нам что-то кричали вдогонку, махали руками, мама вытирала слезы. Запомнилась, как сфотографировалась в памяти фигура сына. Он был выше всех и все еще шел за набирающим скорость составом, прощаясь с нами…
– Давненько я так не потел, а главное не бегал, – громко смеясь, сказал, немного успокоившись, Володя.
А я, крепко-крепко прижав к себе Катю, целуя ее, беспрестанно расспрашивала: как они потерялись и кто ее нашел?
– Да Игорь же увидел нас с бабушкой, схватил меня за руку, и бежали, а бабушке он кричал, чтобы она не спешила, что он потом за ней придет.
– Если бы не Игорь, мы бы и не нашли тебя вовремя. Я весь вокзал обежал и не видел. Я даже предположить не мог, где вас искать!
Постепенно успокоились, но потом всю дорогу возвращались к этому событию, посмеиваясь и громко разговаривая. Наверное, все пассажиры были в курсе всех наших воспоминаний.
Эпизод не столько был забавен, сколько насторожил нас. В будущем нужно быть внимательнее и расторопнее в своих поступках и делах. Напряжение постепенно улеглось, и на смену бурному дню пришел тихий вечер, плавно переходящий в темную, раннюю осеннюю ночь, усыпанную небесным серебром звезд, волнующую ночными кострами и светящимися огнями городов где-то вдали.
Очень весело и непринужденно провели мы и второй день.
Приближаемся к Иркутску, к городу, где ждут нас счастье и любовь…

«Русское горе»

Туманный Иркутск. Вокзал. Поезд остановился, мы, немного взволнованные, движемся к выходу. Пассажиры нашего вагона почти все выходят, проход занят сумками и баулами. Катю решили пока оставить с вещами в вагоне, а сами выносили наиболее тяжелый багаж. Стоянка поезда двадцать минут, но все равно спешим. За два раза всю поклажу не вытащить. Как и распределил Володя, только на третий раз они вышли с Катей. Я ждала на перроне, озираясь по сторонам, заглядывая в окна вагона, тревожно наблюдая за дверью. Катя, радостная и счастливая, наконец появилась на ступеньках. Шла за руку с Володей: в теплой шапочке и куртке, в замшевых ботинках. Дочь ничего не могла понять в нашей расстановке ролей и снова караулила багаж. Туман. В двух шагах ничего не видно. С перрона медленными темпами переносили вещи к выходу в город. Она напугана, только глазенками хлопает. Но молчит, сторож! Ее хоть саму вместе с вещами утащи…
Наконец-то едем в трамвае с огромной кучей вещей. Заставили проходы  рюкзаками и картинами, этюдником и сумками. Заплатили за багаж. Вглядываюсь в окна трамвая, пытаясь хоть что-то рассмотреть. День обещал быть теплым и солнечным. Туман рассеивался, отчетливее становились очертания строений,  машины ехали навстречу с включенными фарами. Мне казалось, мы ехали долго…
Наша остановка. Снова суета с той же «доблестной» охраной скарба. От остановки до мастерской, где мы должны будем жить, – метров триста. Надо еще подняться на шестой этаж по крутой лестнице и открыть пять замков железной и деревянной дверей, – предупредил наш муж и отец. Неизвестность настораживает.
Дверь в его мастерскую, последняя из всех, полностью не открывается, что-то мешает. Мы протискиваемся в наполовину открытый вход. Оказываемся в огромной комнате, слева вижу три окна – они во всю стену. Утренний свет проникает сквозь стекла слабо. Все кажется серым и тусклым. Только множество картин в разных рамах со стен излучают свет и создают атмосферу непонятного мне трепета и волнения. Сначала я не вникаю в образы, но вдруг чувствую будто чей-то взгляд или мольбу.Картина на полу, большая, темная. Не то бабушка, не то женщина в темном платке, глаз не вижу, только руки. Натруженные руки, сомкнутые спереди. Сколько за свою жизнь эти руки подняли детей, спекли хлеба, вырастили и убрали, защитили, согрели, пеленали и мыли, доили, косили и жали? Даже страшно себе представить количество проделанной работы. Сильные и ловкие, сейчас они покоятся на теле, но нет покоя в сердце женщины: скорбь и боль отражены на ее лице. Состояние обреченности передается мне, и я невольно скорблю вместе с ней. И чувствую, как у меня появляются слезы на глазах. Я стараюсь их спрятать, отвожу взгляд. Мне неловко, что я не могу сдержать слез. Слава богу, думаю я, что никто не видит моей излишней чувствительности. Володя все еще занят вещами. Катя, не расставаясь с рюкзаком, с интересом разглядывает наше новое жилище. Здесь нет такой вещи, которая не привлекала бы ее внимания. Она так же, как и я, никогда не видела такого множества картин: они висят на стенах, стоят на полу во всех углах комнаты: огромными стопками в рамах и подрамниках. Мы как в музее изобразительного искусства на выставке картин. Все здесь для нас в диковину.
Но скоро «с небес мы спустились на землю». Человеку кроме красоты искусства нужно еще устроить свой быт. И мы начали с начала, то есть с нуля. Мыли, скоблили, убирали, стирали – с открытыми настежь окнами. Володя мешками вытаскивал пустые бутылки на  свалку.
– Откуда здесь столько бутылок? – посмеиваясь, спрашивала я.
– Гости с собой приносят, – уклончиво отвечал он.
– А как часто тебя посещают такие щедрые гости?
– Я всегда рад гостям!
– «Незваный гость хуже татарина!»
– Эта пословица давно устарела.
Обескураживающий ответ застал меня врасплох. Я не знала, как ответить на него, и замешкалась. Катя с посудой бегала в душевую и обратно. Наконец все вымыто и прибрано. Мы едем на рынок закупить продукты.
Центральный рынок. Чего здесь только нет! Купить можно все – были бы деньги! Купили овощи, фрукты; мясо, масло, молоко; консервы, конфеты. Идем домой пешком, погода стоит удивительно теплая.
Иркутск встретил нас осенним спокойствием и тишиной. Такая осень настраивает на мирный душевный лад.
Город мало-помалу расширялся в моем сознании: я поняла, где главные улицы и как добраться до рынка. Катюшка вертится под ногами, успевает задавать свои любопытные вопросы и одновременно жевать банан.
– А как называется остановка, на которую мы идем?
– «Площадь декабристов».
– А, поняла! Как месяц, декабрь. А октябрьской  площади нет?
– Нет, Катюня!
– А у нас есть площадь Маяковского, – успевает информировать Володю…
Ужин готовили все вместе, было весело. Смеялись так, что болели уже животы. Володя рассказывал, какой он был хитрый, как лис, в таком возрасте, как Катя.
– Угощали сладостями редко, детство было трудным, а конфеты в красивых фантиках – просто роскошь, – вспоминал он. – Досталось, по случаю, нам с двоюродной сестрой Верой получить в подарок по конфете, в такой вот хрустящей обертке, как сейчас у нас. Она была девочка правильная. Училась примерно, в отличие от меня. Я, когда пошел в первый класс, думал, что учеба – это так себе, игра. Ну и доигрался – нахватал двоек. А Верочка пришла к нам. И давай показывать, какие у нее отметки в дневнике. Дневничок такой аккуратненький: в нем одни пятерочки красненькие красуются. Отец полистал дневник, похвалил племянницу и так посмотрел на меня, что как-то не по себе стало.
Дети быстро забывают, и я этот взгляд пропустил мимо себя. Больше был озабочен, как у сестренки конфетку выхмулить. И все-таки придумал, сочинил, мол, ее просили еще дневничок показать, пятерочки продемонстрировать. Она, как стрекоза упорхнула из комнаты, а я «цап-царап» у нее конфету и подменил: завернул хлеба ей туда – в фантик и, как ни в чем не бывало, смирненько вышагиваю вокруг стола.
Она залетела в комнату радостная, взяла конфету, развернула и обомлела. Все поняла наша умница. Ничего не сказала, слезы были на глазах. Убежала, полная обиды и горечи. И я особого удовольствия от конфеты не получил. Но зато отец в своем наказании за двойки и за конфету был жесток.
– Нам с матерью не нужен такой сын! – категорически высказался он.
Надавал мне подзатыльников и вытолкал из дома на улицу, в надежде, что  я попрошу прощения, а сам кричит вдогонку:
– Убирайся на все четыре стороны, щенок!
На все четыре, как это? – думал я. И пошел, куда глаза глядят. И ведь куда ушел, в соседнюю деревню Пушкино, а она, наверное, километров пять будет от нашей Сосновки. Пришел темной ночью, тетка  моя всплеснула руками:
– Ты, бесенок, откуда взялся?
– Меня из дома выгнали.
– Как это выгнали?
– На все четыре стороны, – ответил я...
После этого случая я стал учиться лучше всех пацанов в классе. Вот так меня отец воспитывал! И я нисколечко не жалею!
Телевизора в мастерской не было, и мы, уставшие, рано угомонились. Кате соорудили кроватку из досок и поролона – получилось очень мягкое,  оригинальное ложе. Ей понравилась простыня из большого махрового полотенца, которое привезли от бабушки. Она с удовольствием улеглась на ней. Володя посмотрел критически на это сооружение и сказал:
– Завтра пойдем и купим тебе, Катюня, кровать. Хочешь?
– Очень хочу! А какую? Маленькую, что ли?
– Зачем же маленькую? Ты ведь у нас уже большая и еще вырастешь. Купим большую кровать.
– Большую-пребольшую?
– Все, спи, Катюня! Завтра все обсудим.
Нам с Володей было приятно лежать на собственной простыне, пахнущей чистотой и свежестью. После поезда-то – прижались друг к другу под одним одеялом на диване. Но Катюшка то и дело прибегала к нам то меня поцеловать, то Володю, пожелать нам приятных снов и спокойной ночи. Мы ждали, когда она, наконец, заснет. Волнующий, теплый,  нежный и любимый муж, казалось, что еще надо для счастья? И ночь была нежная, пролетела как один миг. Времени не хватило выспаться.
Тихое утро не предвещало беды. Ласковый шепот:
– Вставай, любимая, проснись…
Завтрак. Расставание в дверях, нежные поцелуи и напутствия друг другу. Он ушел счастливый. А я, потягиваясь в легкой истоме, вспоминая объятия ночи, улыбаясь про себя перетащила Катю в свою постель – еще прилегла.
Показалось, я только закрыла глаза, как раздался громкий звонок в дверь. Иду в ночной сорочке, открываю дверь. Стоит Володя, чернее тучи, не улыбается.
– Что я сделала не так?
Молчит, отводит взгляд и вдруг…как заревет: громко, навзрыд, трясется весь. Проснулась Катя. Мы обе остолбенели, ничего не понимаем, переглянулись. В Катиных глазах вижу испуг, а он плачет еще громче. Что-то случилось, но что? Володя не может долгое время говорить. Схватился за голову двумя руками и произнес, сам еще не веря тому, что говорит:
– У меня сын умер. Михаил мой, мальчик мой… – и слова застыли в горле,  потерянный взгляд… пауза зловещая…
– Как сын умер? Как ты узнал? Кто тебе сказал? Когда? – говорила я невпопад, с трудом понимая, что я говорю. –  Какое горе, страшное горе!!! Как же это? – И замолчала, не находя нужных слов утешения.
Словами горю не поможешь, это уж точно, надо что-то делать...
– Ехать надо, нет, лететь самолетом!
– Конечно, самолетом, меня ждут, телеграмма пришла пять дней назад.
Собрали все деньги, какие у нас были. Володя достал доллары, которые вчера мне показывал, собираясь покупать Кате кровать.
– Разве ж я знал, что такой черный день ждет меня? Как же это? Почему мой сынок? Почему именно мой?
 Он прижался к моему плечу своей головой, я обняла его и не знала, что сказать.
– Я поеду к брату, он должен мне помочь деньгами.
– Нет! – сказал Володя. – Сейчас напишу записку – сходишь в музей, там должны продать мои картины. Напишу Насте, чтобы выдала тебе деньги.
– Я не найду, – попробовала протестовать.
– Найдешь! – спокойно сказал Володя.
…Собрали сумку, торопливо объяснял, что и как я должна делать без него. Я слушала, но мысли были далеко, вспомнилось свое горе, когда впервые почувствовала запах смерти, коснувшейся нашей семьи. Это зловещая действительность, покрытая мраком, теряется смысл существования. В душе скука и печаль, провалы в памяти. Погиб мой любимый брат Саша, который был моим другом, умнейшим человеком, моей путеводной звездой. Как я долгие годы после его гибели, если замечала где- нибудь на улице солдата в форме, – думала, почему мой брат погиб, а другие солдаты ходят, разговаривают, живые, здоровые. Почему именно он, мой брат, должен был погибнуть в армии в мирное время? Когда теряют близких и родных, наверное, думают так же, как я тогда.
Я понимала, какое непоправимое горе случилось у мужа, у моего любимого, дорогого человека. Лишиться сына, которому исполнился двадцать один год... Жизнь только началась и оборвалась на взлете, едва набрав высоту. Как все это нелепо, противоестественно, когда родители хоронят своих детей,  рушатся  надежды, мечты…
Самолет уже в воздухе над Иркутском, летит в Москву. В самый последний путь проводить своего сына полетел Володя, а мы с Катей остались ждать его...
Одни в городе, который встретил нас, счастливых, сразу, с размаху – горем, страшным известием, болью, отчаянием.
Вспоминаю, у Володи потухла свеча в храме, когда мы венчались…
Были на кладбище у его родителей именно в день гибели сына, тогда поминали родителей, а оказалось – ниточка, связующая, кровная оборвалась… Горе, страшное горе, думаю я, и в мыслях постепенно начинаю строить какую-то нелепую, как мне кажется, логику событий. Сначала картина «Русское горе» в мастерской – потом, буквально на следующее утро – русское горе не во сне – наяву в нашей с Володей жизни.
В народе не напрасно говорят – беда одна не ходит. Наверное, Бог мстит за слишком большую любовь и огромное счастье. Какие страшные, дикие мысли приходят в голову, когда сердце и душа болят…