Сестры

Сначала позвонила Клепа, с 6-го класса первейшая подружка.

- Мама умерла, - сказала Клепа. Катя на мгновение будто пронеслась над пропастью, полной холодного бесконечного страха. Пронеслась, и приземлилась счастливо на другом берегу: ее родители, слава богу, были живы, на ногах. И в свои 70 - не старики даже – пожилые люди.

Клепа плакала в трубку, не смотря на то, что смерть Арины Семеновны не была неожиданной:  она долго и смертельно болела, измучив под конец и себя и родных.

- Клепа, милая, я приеду, - сказала Катя. Ее мысли естественным образом откатились назад, когда Арина Семеновна и Клепин отец Сергей Геннадиевич пребывали еще в самой сердцевине своей жизни – удачливой, по тем временам даже богатой. Сергей Геннадиевич был главврачом в горбольнице, Арина Семеновна без большого напряжения работала в ВТО - несостоявшаяся актриса, еще красивая и ошеломляюще яркая, но уже располневшая и все время раздраженная. В их доме всегда было много вкусной и редкой еды, включая обожаемые Катей конфеты «птичье молоко», которые они с Клепой безжалостно расковыривали в поисках любимой коричневой начинки. Сергей Геннадиевич и Арина Семеновна ездили в нереальные тогда заграничные поездки, и не в какую-нибудь шестнадцатую республику Болгарию, а в Италию и Париж. Но почему-то Арина Семеновна редко бывала чем-то или кем-то довольна. Особенно  доставалось незлобивой чудесной Клепе, которая, как потом уже догадалась Катя, не спешила реализовывать грандиозные планы, возложенные на нее жаждущей славы матерью.

Не успела Катя дойти до рабочего места, как позвонила мама.

- Доченька, у нас несчастье, - сказала она, и Катя подумала, как быстро она узнала про Арину Семеновну,  хотя не общались они со школы, - Ирочка умерла.

«Так не бывает» - растеряно подумала Катя. Но было.

-  Мам, как? – вслух спросила она, не понимая, отчего молодая, всего на 5 лет старше ее, двоюродная сестра вдруг умерла.

Мама по телефону держалась хорошо, только тонкий голос звенел выше обычного:

- Катенька, там был рак. Делали химиотерапию, а сердце не выдержало…

Кате стало неуютно и плоско, будто из офисного коридора, где она принимала эти новости, выкачали воздух.

Ирка, Ирка, как же так, Ирка… - в однообразном ритме собственного шага думала она целый день, думала вечером, шагая от метро к дому.

Их отношения никогда не были простыми. Когда-то Катя тянулась к ней всеми силами, всеми присосками своей детской души: сестра Ира казалась ей такой взрослой, такой невероятно умной, такой притягательной. Чтобы быть с ней вместе, она терпела любые насмешки, обидные щелбаны в центр круглого чувствительного лба, все, что угодно, лишь бы Ира погостила у них подольше, поиграла бы с ней или рассказала что-нибудь интересное. Потом Катя подросла, и Ира отошла за задний план, как отошло все семейное, потому что настоящая жизнь, полная обид, любви, ревности, радости, отчаяния  (и все это было ярким как красавицы востока, жгучим как острый перчик чили) вся эта жизнь творилась за пределами семьи, в том мире, где уже появилась Клепа и другие одноклассники. Миновав этот оголтелый период, Катя в конце 9 класса вновь сблизилась с сестрой, которая к тому времени уже училась в институте. Ира слегка, дозировано, вводила ее в свою взрослую жизнь, и все еще довольно глупая Катя, лопаясь от гордости, танцевала на дискотеках с настоящими студентами, ездила с ними в короткие однодневные походы, мечтая пройтись мимо школы с кем-нибудь из них, желательно под руку. И пусть Клепа, невероятно популярная тогда среди одноклассников, на это полюбуется.

Но Ире, хотя она и продолжала брать ее с собой, похоже, было немного неудобно перед друзьями из-за щенячьей Катиной неуемности и вхолостую работавших мозгов. И дружба между ними как-то не налаживалась.

К пятому курсу Ира вышла замуж за своего однокурсника Леву.

Левка своими годами находился аккурат между Ирой и Катей. И, поскольку у него был подпольный и довольно прибыльный аудиозаписывающий бизнес (он перегонял желающим на кассеты объемный музыкальный материал, хранящийся у него на бобинах), а Катя была природным меломаном, общий язык они с Левкой отыскали быстро. Катя зачастила в его крохотную подвальную студию, где они все время что-то записывали, переписывали, слушали, обсуждали. Ирке, надо полагать, это сильно не нравилось, но Катя, надежно защищенная своими кристально-чистыми намерениями, этого не замечала.

Катастрофа случилась в один из будних дней, когда Левка попросил зайти за очередной кассетой домой к его родителям, куда он почти ежедневно наведывался, не смотря на то, что как муж и будущий отец жил вместе с Иркой и ее родителями.

Катя зашла, как было уговорено. Левка почему-то оказался в душе, откуда он ненадолго выскочил, обернутый в полотенце, чтобы открыть Кате и тут же исчез. Дверь за ним плотно закрылась, приглушив дождевой стук капель о занавеску. Это было странно, но это не было подозрительно. Катя прошлась вдоль полок с книгами. Она едва успела потянуть на себя указательным пальцем темный корешок, как зазвонил телефон.

- Возьми – крикнул Левка из душа.

Катя послушно подняла трубку.

- Привет… А где Левка? – спросил из круглых дырочек Ирин голос.

- Левка в душе, - честно призналась Катя.

Было слышно, как Ира втягивала и выталкивала из себя воздух.

- А ты что там делаешь? – наконец, спросила она.

- За кассетой пришла, - не покривив душой, сказала Катя. Ситуация была дурацкая. «Как в анекдоте, - подумала Катя, - только не смешно».

Действительно, дальше было совсем не до смеха, потому что пока насухо вытертый, розовый Левка, одетый в трико и футболку не отобрал у нее трубку, Катя слушала страшный злой крик. И было там слишком много несправедливого, и Ира кричала, чтобы ноги ее там никогда…

Катя выволокла ноги из Левкиной квартиры, напрочь позабыв про кассету. За спиной разрастался скандал, размеры которого ей оценивать не хотелось. Медленным шагом Катя брела по направлению к дому. Она миновала Иркин дом (все трое жили неподалеку друг от друга), искоса взглянув в темное, знакомое с детства жерло подъезда, в которое - и она уже это знала - она никогда больше не войдет.

После этого случая отношения между сестрами прекратились.

Ирины подозрения со временем полностью оправдались: через несколько недель Левка подкинул в ее почтовый ящик признание в любви, одно из первых, но далеко не последнее в Катиной жизни. Она перечитывала его снова и снова, растерянная и встревоженная. Ей было стыдно перед Ирой, но одновременно приятно и лестно. И все как-то нелепо вывернулось, как будто причинно-следственная связь нарушилась, и сначала она перестала общаться с Ирой, а потом уже совершила поступок, из-за которого, собственно, и перестала общаться. В итоге, так и не склонившись ни к «да», ни к «нет» (за «да» была обида и новое интересное положение любимой девушки, за «нет» привычка не брать чужого и то, что Левка ей особо и не нравился), Катя сходила на пару свиданий. Но Левка был ветреным молодым человеком, о чем Ира, без сомнения, хорошо знала, и наслаждаться ролью покорительницы сердец  Кате пришлось недолго.

Через год Ира с Левкой развелись. Это событие уже не имело к Кате никакого, совершенно никакого отношения. Их прохладная сестринская дружба не восстановилась. Катя так и не увидела свою новорожденную племянницу. Хуже всего, что их родители, в разной степени посвященные во всю эту историю, Катина мама и ее брат Николай, Ирин отец, державшиеся вместе и трудное послевоенное детство, и вольную  молодость, тоже перестали друг с другом общаться, не в силах простить  едкую обиду за своих детей. 
 
Время разнесло их в разные стороны. Катю с родней прибило к Москве, Иру – ближе к Питеру.
Через 20 лет все начало потихоньку стягиваться обратно. Вначале помирились родители, если примирением можно назвать похороны дяди Николая. Отрезвевшие от убедительной черты, которую подвела под их отношениями смерть, они опомнились, пытаясь сохранить хотя бы то, что осталось.

Иру на «одноклассниках» обнаружила как раз таки Клепа, питающая необъяснимую тягу к этим доисторическим, на Катин вкус, отношениям. Без большого внутреннего волнения, скорее из вежливости, Катя написала Ире несколько слов. Завязалась переписка. Неглубокая, скользящая по канве внешних событий. Но за Иркиной манерой писать Катя без труда видела искреннего и умного человека, и что-то им было интересно обеим, и Катя думала, что если бы не разошлись тогда так глупо, наверное, дружили бы. Наверное, любили бы друг друга. Возможно даже, если бы встретились теперь, то снова связались бы в узелки опавшие, ненужно свисающие сейчас нити. Но встреча никак не получалась, и переписка угасала, умирая на долгие месяцы, а потом возобновляясь вновь по случаю: поздравляю, передавай привет и т.д…

Три дня, последовавшие за смертью Клепиной мамы и Иры, Катя находилась в непроницаемой капсуле, и почти даже ничего не чувствовала, кроме холода, льдистого зимнего ада. Похорон Катя всегда старалась избегать, предпочитая помнить людей живыми. Избежала и на этот раз: в Питер поехал Левка, не забывающий свою первую семью, и взял на себя весь этот скорбный труд. В Москве Клепину маму похоронили рано утром, хотя вроде договаривались на вторую половину дня. Наверное, Катино подсознание нарочно все перепутало. В общем, на кладбище она не успела.

Все это время, не давая отдыха перенапряженному мозгу, она думала о них обеих, умерших от одной и той же болезни, но таких непохожих и так по-разному к этой болезни подошедших. Все три дня как могла, Катя молилась о них.

На третий день пошел сильный снег. Мокрые белые комья безостановочно сыпались на остывающую землю, укрывая ее чистым влажным одеялом. К вечеру снежные тучи обмелели, и воздух очистился, стал прозрачным. Темно-синее небо наполнилось звездами. Четкие силуэты домов сияли тайнописью окон, в каждом маленьким палисаднике тянули вверх округлые бока свежеслепленные снеговики.

Катя шла от метро домой. Было не поздно, но очень тихо, как будто все - и дети, и взрослые, устав от снежков, снеговиков, от всех этих неприедающихся зимних забав, сидели теперь по ту сторону янтарно-желтых стекол, сладкий малиновый дым поднимался от их чайных чашек, и в супных тарелках ждал горячий суп. Неотвязные мысли о двух смертях замкнутой петлей вертелись в ее голове. С Клепиной мамой все было боле или менее понятно, яд неудовлетворенности, наверное, понемногу отравил ее. Но вот Ира… Почему Ира? Зачем Кате нужен был этот Левка? Почему они так легко оставили друг друга, эти две родные дружные семьи? Что мешало им простить друг друга: гордость? обида? Что?

Без видимой связи со своими вопросами Катя вдруг вспомнила, как Ирка взяла ее с собой в ресторан где-то на краю Москвы, не с целью выпить и закусить, а с целью послушать, как играют ее друзья. И как весь вечер они сидели за специальным, для музыкантов зарезервированным столиком, и пили чай под аккомпанемент свежайшей тогда и очаровавшей Ирку I just call to say I love you Стиви Уандера. За весь вечер ребята исполнили ее раз десять,  и все для нее. Возвращаясь домой, Катя пела эту песню вслух, раскачивая руками сиреневатый ночной воздух, а Ирка смеялась, и какое-то это было опьянение, хотя весь вечер они пили только чай. Потом, словно память обзавелась кинопроектором и демонстрировала теперь пленку на белой простыне ее лба, Катя увидела себя, одетую модно, и оттого нелепо, в клетчатые брюки-бананы и короткую жакетку, что вместе почти до неузнаваемости искажало ее фигуру. Глаза накрашены так насыщенно, что впору сниматься в немом кино. Это я в 9-м классе, - ужасается и смеется Катя. Ира с однокашниками  пьют перед дискотекой сухое белое вино, такое неподходящее к выстуженной аудитории. Они оседлали парты, болтают ногами и передают друг другу ярко-зеленую бутылку. Из Иркиных рук бутылка переходит в Катины, и Катя шепчет ей, улыбаясь: Спасибо! Подразумевая: за всё. И Ирка кивает и тоже улыбается, потому что понимает. И вот еще наслаивается картинка: Ирка везет ее на санках с высокой спинкой, приделанной для того, чтобы не вываливался на раскатанную, свежим снежком посыпанную дорожку этот войлочный комок с надутыми из-под шарфа щеками.

Спасибо. Спасибо тебе, - повторяет вслед самой себе Катя, и слова ее растворяются в промытом снегом воздухе, как растворилась – а она даже и не заметила как – горечь последних дней. Вместо нее от груди, томясь горячим приливом к горлу и до самых ног, Катя наливается чем-то бесконечно-счастливым, щекотным, любовным.

Я тоже, тоже тебя люблю, - озаряясь догадкой, говорит она той, чья легкая душа, оставив в худом мешке больного тела обиды, горечь и разочарования, все то, что не давало ей дышать, парит теперь над Катей, прощаясь перед долгой дорогой.