A. Ширинская. Бизерта. Последняя стоянка. Гл. 21

Из книги Анастасии Александровны Ширинской-Манштейн  «Бизерта. Последняя стоянка»
 
ГЛАВА XXI

ВСЕМУ ПРИХОДИТ СВОЕ БРЕМЯ. ВСЕМУ... НО НЕ ДЛЯ ВСЕХ

4 июля 1990 года. Среда - день еженедельного самолета в Москву. Много русских в аэропорту Tunis-Carthage. У нас много друзей между уезжающими, и, конечно, мое путешествие, в моем возрасте, после долгих лет изгнания, вызывает интерес и симпатию. Владыка Феофан летит с нами. Присутствие консула Михаила Георгиевича Ядрова меня очень успокаивает - всегда и везде в путешествиях боюсь я, что меня «не пропустят»!
Представители Главного комиссариата по делам беженцев тоже на месте. Инструкции действительно были даны полицейскому контролю, так как меня пропускают без всякого затруднения. К моему великому удивлению, нас с Владыкой сажают в первый класс; первый раз в жизни я лечу в таких условиях.
В 13 часов 45 минут вылетаем; то, что было недоступным в течение долгих лет, становится действительностью.
После остановки в Будапеште сколько времени надо еще лететь, чтобы небо, поля и леса внизу стали Россией? Лучше не думать!
Радость может быть скорбной.
Не думать о родителях! Они не дожили.
Всему приходит свое время.
Всему... но не для всех.
Встреча с Россией! Вероятно, меня не раз будут спрашивать, что я в ней нашла, какие мои впечатления... и я ничего не смогу ответить на непонятный для меня вопрос.
Я не еду осматривать мою страну. Я еду ей навстречу после долгого отсутствия, но я ее знаю хорошо; мы от нее не отказались, не забыли ее... не покинули.
Толпа при приезде, свет, шум, озабоченная атмосфера Шереметьева - все это отвлекает меня от невероятной действительности: я в России. (…)
Все сделано, чтобы облегчить мне путешествие, но самым поразительным оказывается паспортный контроль.
Пассажиры первого класса, мы спускаемся одни из первых. Я иду за Владыкой Феофаном, который проходит в одну секунду. Милиционер при виде моего паспорта не выказывает никакого колебания. Быстрый телефонный звонок, и я прохожу как «persona grata», как никогда и нигде не проходила. Мне даже приходится подождать мою Таню, франко-европейский паспорт которой внимательно просматривается.
- Мне помогает какая-то оккультная сила, - говорю я Владыке.
- Почему оккультная? Это Божья помощь!
Нас встречает так много старых бизертских друзей, что мне с трудом верится, что я в Москве. Еще недавно признать нашу дружбу было с их стороны храбрым поступком, за который они могли бы поплатиться своей работой. Зина приехала издалека, Юрий и Лариса - москвичи. Они везут нас к родителям Аркадия, у которых мы будем жить в Москве. Нас ждет прекрасный ужин, на котором присутствует профессор Жданов. Я узнаю, что весь следующий день точно распределен, но это меня не пугает; в этом заботливом семейном окружении я на все найду силы. После Москвы, после Петербурга меня ждут в Рубежном.
С четверга 5-го по понедельник 9-го мы осматриваем Москву. Увидеть так много в такой короткий срок нелегко, но Культурный центр все предвидел.
С первого же дня мы приняты в Даниловом монастыре Владыкой Владимиром, представителем связей с заграницей при Митрополите Кирилле. Я могу изложить ему положение наших церквей и уверить, что всякая возможная с его стороны помощь не может рассматриваться как вмешательство в синодальные дела.
Священный Синод в курсе нашего безвыходного положения: мы не имеем средств на священника и починку церквей, что дает тунисскому правительству законную возможность их национализировать. Я поставила в известность об этом представителей Синода - Владыку Антония в Женеве и Владыку Лавра, посетившего Тунис. Никто не нашел разрешения этому вопросу.
Что думает Владыка Владимир? Знает ли он, что первый раз в жизни я обращаюсь за помощью, не чувствуя себя иностранкой?
Данилов монастырь - самый старинный в Москве, основанный в XIII веке князем Даниилом, сыном Александра Невского.
С этой эпохи Москва делается княжеством - Московией, которая постепенно соберет вокруг себя все русские княжества - от Киева, где Русь была крещена, до Господина Великого Новгорода. Очень знающий проводник показывает нам снимки развалин, каким был монастырь еще в 1983-1984 годах, пока его не вернули церкви. С какой законной гордостью может он представить его нам теперь!
Тот же страстный интерес к предпринятым заданиям, то же упорное преследование цели чувствуется в Центре документации при Патриархате и в Центре национального фонда культуры, куда нас ведет Е. А. Желтов.
Я удивляюсь, что такое множество разрушенных церквей могли восстановить свое первозданное убранство. Мне объясняют, что в самые тяжелые времена разрушительного бесчинства верующие спасали то, что могли спрятать. Так сохранившееся возвращается церквям.
Наша русская культура прежде всего народная культура.
Не спрашивал ли себя не без иронии Достоевский еще в 1863 году, был ли бы у нас Пушкин, если бы не было Арины Родионовны?
Мне еще очень близки споры наших славянофилов с западниками, и имена Киреевских и Данилевского принадлежат семейному окружению. Мы пережили время беспощадного истребления всего, что несло эту культуру. Я прожила долгие годы вдали от моей страны, без всякой надежды ее увидеть, и, если теперь, в этот прекрасный июльский день, меня спросят, что я думаю о Москве, я отвечу, что для моего полного счастья достаточно быть здесь, на Красной площади, и знать, как это знают сегодня миллионы русских людей, что мы в скором будущем услышим колокола Василия Блаженного. (…)
Однажды я даже дала обет пойти пешком в Киевскую Лавру, не очень задумываясь, насколько это осуществимо из Туниса, но в то время мы могли еще говорить: «Когда я вернусь в Россию...»
Сегодня, в Москве, я нахожусь совсем близко от Троице-Сергиевой Лавры, и едем мы туда на автомобиле - но образы из нашего детства еще живут: отрок Варфоломей в дремучем лесу с медведями и торжество Дмитрия Донского!
Сама дорога для меня уже - «путешествие по Руси»: леса, деревянные домики, красочно расписные, окруженные садами, полными смородины. И вдруг справа - ответвление дороги с обозначением «Ярославль»! Я не знаю этого города. Папа о нем никогда не говорил; возможно даже, что никогда в нем не был. Но я знаю из папиных бумаг, представленных при поступлении в Морской корпус, что родители папиного отца там жили и что фамилия приписана к русскому дворянству в родословной книге Ярославской губернии за № 3127.
На старой фотографии Леонтьевского кладбища в Ярославле, переданной мне Сережей Манштейном, папиным племянником, две могилы совсем рядом под густой листвой разросшегося дерева. Могила с большим православным деревянным крестом окружена белой изгородью, могила прадеда -
Андрей Андреевич Манштейн, 1832-1876.
Когда и как вошел Ярославль в историю семьи?
Первый город, который появляется в семейных архивах, - Санкт-Петербург; но первый документ генеалогического древа установлен в Кенигсберге 28 марта 1740 года, по просьбе Эрнста Себастьяна фон Манштейна, генерал-майора Русской Императорской армии, губернатора Ревеля. Он умер в 1747 году в Лахте, совсем близко от Петербурга.
Сегодня корни надо искать в стороне Ярославля, имя которого промелькнуло на перекрестке дорог.
Мы приезжаем в Лавру к десяти часам, как раз к началу службы в Успенском соборе, восстановленном во всем своем великолепии.
Огромная толпа, хор - совершенно исключительный, многочисленные священнослужители. Нас проводят вперед,  что всегда меня как-то стесняет.
Во время Литургии ко мне подходит один из священников и спрашивает, хочу ли я причаститься.
- А исповедь?
Он меня уверяет, что есть еще время. Видя, что я колеблюсь, он понимает:
- Вы завтракали?
И сразу становится ему ясно, что я не какая-нибудь почетная гостья, что мы близки... и неожиданным порывом он целует меня в лоб.
После службы молодой монах брат Евграф показывает нам монастырь: часовню, построенную в лесу на месте кельи, в которой жил святой Сергий; мощи святого, над которыми насмехались в черные дни революции, о которых брат Евграф не может говорить без волнения; покои Патриарха с застекленной галереей, по которой он прогуливается.
Затем молодой семинарист ведет нас через просторные залы семинарии в музей при монастыре; он с увлечением описывает его богатства, старается иногда говорить по-французски.
Отец Феофан приходит за нами, чтобы вести нас обедать. Мы следуем за ним по длинным коридорам в монашескую трапезную. Два молодых монаха прислуживают за столом; все приготовлено очень просто и очень вкусно из продуктов, производимых общиной.
На закуску салат из помидоров, огурцов, сельдерея; грибы; маринованная и соленая рыба. Следует окрошка и за ней - запеченная рыба с картофелем. Конечно, все кончается чаем с мягкой карамелью и печеньем.
На обратном пути мы останавливаемся в деревенском домике отца Феофана. В нем как-то особенно спокойно. Весь угол большой комнаты убран иконами. (…)
 
Когда французы говорят о «I'ame slave», у нас, русских, - особенно у «высокоинтеллигентных», принято улыбаться со скептицизмом. А все же! Если бы Франция расстилалась от Полярного круга до пустынных степей Азии, что осталось бы от ее драгоценного чувства меры, которым так гордится ее культура?
Для русского человека восприятие безграничности, с которой он постоянно сталкивается, не может не отразиться на народном характере. Отсутствия чувства меры трудно избежать русскому человеку, будь он даже картезианского склада ума и воспитанным на западной культуре.
А что сказать про Россию сегодня, которая только выходит из долгой изолированности?
Мне кажется, что я могу все понять, но то, что мне кажется вполне объяснимо, удивляет мою Таню.
Мы едем к университету Ломоносова с его широкими зелеными пространствами, откуда видим всю Москву. Затем Воробьевы горы, где Наполеон ждал ключи от города и дождался лишь пламени пожаров; под конец Арбат с его художниками, поэтами, неизбежными почитателями Кришны и старинными домами, которые начинают чинить.
… Мы присутствовали на двух спектаклях в Большом. «Евгений Онегин» -  что может быть очаровательней! И как всегда, все ждут сцену бала. Я даже вспоминаю русские балы в Тунисе в «Societe Francaise»!
Совсем иной второй спектакль, на который очень трудно достать места. Пьеса «Аз воздам» восстанавливает убийство царской семьи в 1918 году в Екатеринбурге. Написанная с заботой об исторической  точности, сыгранная с большим, сдержанным достоинством актерами, сходство которых с персонажами поразительно, трагедия глубоко, с сосредоточенным вниманием переживается публикой... (…)
И приводя Евангелие, Божий завет: «Аз воздам» - только Богу судить, Император, который чувствует себя приговоренным, обращается к сыну, завещая ему никогда не искать мести.
К БАЛТИКЕ
Во вторник 10 июля, в полночь, мы садимся на поезд в Петербург.
Здесь начинается мое паломничество в прошлое моих родителей и в мое собственное счастливое детство на берегу Балтийского моря. Увы! Я не увижу Ревеля, не увижу ни уютного домика с большим округленным окном, ни длинной набережной вдоль серого моря, по которой каждое утро мы беззаботно гуляли, Маша, Буся и я.
Память об этом во мне еще так сильно живет, что время теряет свои границы. Где прошлое? Где настоящее?
Я знаю, что две семьи Манштейн ожидают нас, но я не знаю, что уговорено для нашего пребывания. Мы приезжаем точно по расписанию, в 8 часов 50 минут. На вокзале я сразу узнаю Женю в белой морской форме: он был у нас дома, когда «Перекоп» заходил в Бизерту.
С ним две дамы. Высокая, еще молодая, элегантная - это кузина Алла. Вдова папиного брата Льва, Мария Зиновьевна, старше и меньше ростом. Ее сопровождает родственник, располагающий автомобилем, - что, как я скоро пойму, очень важно в настоящее время.
Итак, к утреннему завтраку мы оказываемся у Аллы. Ее муж ждет нас дома, где нас также встречают два кота и собака Рикки. И мы сразу чувствуем себя в семье. Олег Федорович Серебрянников, муж Аллы, профессор математической логики в университете, где Алла преподает французский язык. Большого роста, склонный к полноте, с открытым спокойным лицом - все в нем классически напоминает ученого, сконфуженно теряющегося перед чисто материальными затруднениями повседневной жизни. Алла, вероятно, должна быть практичной за двоих. Она устраивает нас в спальной, переезжая с мужем в столовую-гостиную, так как у них только две комнаты с маленькой кухней. Кроме книг, разложенных везде, важное место отведено орхидеям - что требует сложной системы отопления.
Здесь, как и в Москве, все время нашего пребывания точно расписано. Алла и Женя все разработали в деталях.
Первым делом - и я очень этим дорожу - мы идем повидать дядю Юрия Сергеевича, самого младшего папиного брата.
Давно уже папы и его многочисленных братьев нет в живых. Дядя Юрий Сергеевич последний. Крупный, массивный, с правильными чертами лица, он совсем не похож на своего старшего брата, но мы оба очень взволнованы.
На кладбище Александро-Невской Лавры, перед могилой Сергея Андреевича - его отца и моего деда, с его дочерью Аллой и моей Таней - все мы чувствуем семейную связь, унаследованную от общих корней. Я даже нахожу, что выразительное лицо Аллы больше напоминает подвижное лицо моего папы, чем своего собственного отца: наследие Сергея Андреевича.
Дядя держится прямо, еще чувствуется в нем былая сила. Мы довезли его до дому и завершаем дорогу пешком вдоль берегов Невы, всех в зелени, довольно пустынных в этот тихий летний вечер.
Насыщенный план визитов и экскурсий никогда не мог бы быть выполнен без помощи морских властей и отца Феофана, прибывшего на празднование 750-летия Невской битвы. Весьма вероятно, что непросто было установить разные связи в еще трудных условиях, тем более что здесь, как и в эмигрантских кругах за границей, не легко еще всем отказаться от предвзятых мыслей.
Первый наш визит к адмиралу, начальнику штаба. Таня не жалеет о покупке видеокамеры. Так будет храниться у меня необыкновенная картина, которая после долгих лет изгнания кажется мне сказочным сном.
Я спускаюсь по широким ступеням величественной лестницы Адмиралтейства в сопровождении морских офицеров, и все они знают, что я храню надежду дожить до того дня, когда Андреевский Стяг будет снова развеваться над городом Петра.
В Морском музее под руководством опытного проводника все живет еще в петровские времена, даже эти молодые, смеющиеся лица курсантов, которые представляют нам старинную морскую форму.
Но время визита сочтено. Нас ждут в Морском корпусе!
Вера Васильевна Антонова приехала специально для нас, жертвуя своим свободным днем. Она знает, что мой отец провел шесть лет своей молодой жизни в этих стенах, и она хочет нам все показать: дортуары, столовую, портретную галерею...
Как жалко, что затеряны стихи, которые передавались через поколения и которые папа иногда читал: торжественный ночной смотр, на который старые адмиралы выходят один за другим из рамок... Синявин, Ушаков... синусы и косинусы маршируют сплоченными рядами, тангенсы и котангенсы несут вахту... Почему я ничего тогда не записала?
В этот летний день курсанты на каникулах. Большое здание опустело. Мы одни в его стенах, и призраки прошедших лет возвращаются юными и беспечными. Я знала многих из них, и они живут вокруг меня. Часть жизни, которую папа провел здесь, кажется самой полной частью всей его жизни.
Два первых года моей собственной жизни связаны с Кронштадтом. У меня мало осталось о них воспоминаний: только темная ночь и белый снег за окном гостиной, да ужас ожидания медведя, который где-то уже шел за мной! Может быть, несколько обрывков отдельных картин: церковные службы на Страстной неделе... Прекрасная погода, большая толпа, мы поднимаемся по бесконечным ступеням; вокруг дрожащее пламя свечей, запах ладана и церковное пение.
Мама с папой часто вспоминали Кронштадт. Они провели в нем три счастливых года до войны. По их рассказам у меня осталось воспоминание кипящего жизнью города. Что осталось от него сегодня?
Что осталось от бурного прошлого, в которое я возвращаюсь одна?
Чтобы попасть в Кронштадт, требуется специальное разрешение: военный катер нас туда доставляет с утра - дядю Юрия Сергеевича, Таню и меня.
Может быть, летние каникулы опустошили город? Почти нет прохожих, никакого движения на улицах. Я люблю этот Кронштадт, тихий и зеленый, белые грозди цветущих деревьев, осыпавшиеся лепестки, покрывающие асфальт, большой парк и фигуру Петра, как-то особенно упорно стоящую на твердых ногах.
Большой собор - все еще музей, с неизбежным залом революции.
- Это вам не интересно, - говорит нам молодой офицер, наш милый проводник, ведя нас прямо к планам фортификаций, составленным Петром Великим. Планы защиты Петербурга - в них еще теплится трехсотлетняя, но все еще живая мысль.
Когда мы выходим, уже темнеет. Вот редкая прохожая. Она останавливается перед собором-музеем, крестится, низко кланяется.
В Морском собрании залы пусты.
Мы возвращаемся на машине по дамбе, которая соединяет Кронштадт с континентом. Вдалеке, на островах, под серо-свинцовым небом, как призраки, стираются в тумане очертания крепостей.
За короткий срок нашего пребывания на берегах Невы, между 10 и 16 июля, благодаря счастливому стечению обстоятельств и совершенно для меня неожиданно, мы приглашены участвовать в праздновании 750-летия Невской битвы. Сбывается моя старинная, еще детская мечта: идти с крестным ходом по русским проселочным дорогам в глубокой русской деревне.
Но такая ли уж случайность, что это число попадает в календарь нашего пребывания? Не есть ли это справедливое завершение страстного желания, упорной воли, долгого терпения?
Мы уезжаем на машине с Владыкой Феофаном к месту, где произошло сражение, туда, где Ижора впадает в Неву. Настоящая русская деревня летом, вся в зелени, извилистые пыльные дороги, залитые солнцем, обрамленные живой изгородью. Деревня полна народа. Мы с трудом находим место для машины. Заканчиваем дорогу пешком - до кладбища, где у маленькой часовни, недавно реставрированной, огромная толпа ждет Патриарха Алексия.
Тропа, по которой он должен пройти, усеяна цветами. Часовня слишком мала, чтобы все могли войти; большинство присутствует на молебне снаружи.
Торжественное богослужение состоится под открытым небом, около развалин храма, который отстраивают; на том самом месте, где Александр с соратниками ожидал завоевателей.
Мы идем к нему длинной процессией по проселочной дороге, и я переживаю мою старинную мечту: быть одной, неизвестной, в большой толпе паломников разных возрастов, разных сословий, маленькие  дети на плечах родителей, и даже в сопровождении групп молодежи в средневековых одеяниях - некоторые верхом на лошадях, что никого не удивляет в этом так мало изменившемся пейзаже.
Я потеряла Таню, я не вижу больше отца Феофана. Дорога извивается между березами, пересекает деревушку, расширяется к Неве. Здесь в 1240 году Александр с маленькой дружиной ждал шведов, как два года спустя будет он ждать меченосцев на льду Чудского озера.
Не я одна с волнением переживаю происходящее. Некоторые выражают его вслух: «Мы потеряли семьдесят лет!»
Воскресенье 15 июля. Сегодня вечером мы садимся на поезд в Москву. Если когда-нибудь мои внуки посетят город, который Петр со страстью строил наперекор всем и всему, они осмотрят его дворцы, его музеи, его сказочные окрестности. Может быть даже, я смогу осмотреть многое с ними. Но в этот первый и очень короткий приезд я довольствуюсь глубокой радостью просто быть здесь. Зимний дворец, Летний сад, Смольный - сделались действительностью!
Смотря на широкое устье реки, знать, что это не Сена, не Темза; что это Нева!
Алла нашла адрес, помеченный у меня на фотографии от весны 1917 года: в окне большого дома бабушка, мама и я, и, конечно, рядом с нами две маленькие головки собак - Буся и Тусик.
До сих пор дом еще стоит, все под тем же номером.
Как не пойти на Петербургскую сторону, Большой проспект, дом 44, в квартиру №13, и, как в сказке, очутиться в далеком милом детстве.
Алла, кажется, сомневается. Она старается меня отговорить до самой последней минуты: «Это коммунальные квартиры». Я знаю, что она думает: когда несколько семей ютятся по комнатам, разделяют квартиру с общей кухней и удобствами, не всегда можно ожидать от них безупречной вежливости!
Подъезд, совсем как на старой фотографии, с узорной аркой из крупных камней. Мы поднимаемся по лестнице, никого не встречая, везде царит полная тишина. Вот и номер 13.
Я знаю, что находится за этой дверью, но на звонок никто не открывает; еще минута ожидания, последняя безуспешная попытка - мы уходим.
На улице я поднимаю глаза к окну. За плохо задернутой занавесью никто не пытается разглядеть неожиданного визитера. Окно на уголок моего детства остается закрытым.
 
Зато вечером у Марии Зиновьевны Манштейн, вдовы дяди Льва Сергеевича, мы находим семью с папиной отцовской стороны. Мой кузен Сергей Львович дарит мне фотографии, которые ему - я это чувствую - очень дороги. Но сам бездетный, он знает, что я могу их передать потомкам нашего деда Манштейна.
Жалко, что у нас слишком мало времени, чтобы ближе познакомиться с Сережей.
Фотографии начала XX столетия - не так уж и далеко от нас, тем более что некоторые лица мне знакомы. Но, когда я смотрю на них, мне кажется, что все они жили совсем в другом мире, безвозвратно ушедшем. Дед Сергей Андреевич на водах в Bad Nauheim в 1913 году; трое его сыновей от второй жены - Сергей, Всеволод и Лев.
Что ждет этих юных мальчиков в аккуратных одинаковых костюмах с большими белыми воротниками, высокими ботинками на пуговицах и с соломенными канотье в руке?
Старший, Сережа, был зарублен на Перекопе; Всеволод покончил с собой в 19 лет! Единственная дочь, Зинаида, была убита в порыве ревности отвергнутым ею человеком. Чем объяснить, что такой пунктуальный, упорный, кабинетный ученый пережил такую бурную жизнь?
Дядя Юрий Сергеевич - последний из шести братьев Манштейн. Расставаясь со мной, он дарит мне годами хранящуюся у него шкатулку; на внутренней стороне крышки детским почерком имя ее первого владельца: «Александр Манштейн».
17-18 июля. Мы опять в Москве, в гостеприимном доме Нинели Гургеновны (Саркисовой). Мама Аркадия унаследовала от своей родной Армении эту теплую сердечность женщин, вечно озабоченных благополучием тех, кого они любят.
Во вторник квартира загружена московским телевидением; меня расспрашивают о двадцатых годах. Полная свобода слова.
Вечером мы чувствуем себя в Тунисе на обеде у тунисского посла Ахмеда Унайеса. В спокойной, культурной обстановке старинного особняка трудно представить, что эти стены видели зловещую фигуру Берии. Сколько невинных были замучены в его подвалах!
Но если даже я никогда не забуду тяжелого прошлого, то сегодня я здесь, чтобы встретить «мою Россию», ту, которая, несмотря на ранения, «под спудом осталась все та же».
 
РУБЕЖНОЕ
Четверг 19 июля 1990 года. Мы летим в маленьком самолетике, как в закрытой железной коробке, и еще живее всплывают мои детские воспоминания о наших с мамой путешествиях через всю Россию - пролетающие за окном цветущие просторы полей, бег деревьев по склонам гор, веселое оживление уезжающих на каникулы и успокаивающий стук колес.
В самолете полутемно и как-то необычно далеко от всего. Ничто не мешает думать о своем; обрывки мыслей, картины прошлого...
Вероятно, так складываются стихи, о которых я вспомню много позже.

Я вернусь

Белый дом и белые колонны
Двести лет на берегу Донца.
В старом парке прячутся вороны,
И алеют розы около крыльца.
 
Белый дом и белые колонны...
Старый парк в сиянии Донца...
Страстный голос соловья в сирени,
Его трели плачут, плачут без конца.
В светлом зале музыка и пенье,
У рояля - молодой кадет.
Из-под пальцев льется вдохновенье,
И танцует в зале кто-то менуэт.
 
В моем сердце - в парке вечно лето,
Блеск Донца, черемуха, сирень...
В этом доме, сотканном из света,
Никогда не пробегает тень.
 
Как вернуться в старую усадьбу?
Как дорогу в детство мне найти?
Как попасть мне к соловью на свадьбу,
Где сирень не может отцвести?
Я вернусь, и в зарослях сирени
Заливаться будет соловей;
Я вернусь, чтоб встретить в парке тени
Дорогих и близких мне людей...
 
Я вернусь, и будут цвести розы
В старом парке около крыльца.
Я вернусь! Иль это только грезы?
Нет усадьбы больше у Донца...
 
В 17 часов 40 минут маленький самолет приземляется в Северодонецке - поле, и за деревянным забором публика ожидает прилетевших. Как видно, нас не трудно узнать - Светлана Олеговна улыбается нам издалека; рядом с ней молодой мужчина - «Володя с автомобилем», как я узнаю позже.
В простоте радушной встречи есть что-то родное, и ближе кажется мне Рубежное.
Через четверть часа мы уже у Лисичанска и, как в тот далекий июльский день 1918 года, стоим на маленькой станции Насветевич. Имя все то же - большими черными буквами, только буква «е» вместо буквы «ять» в слоге «свет».
Ничего не изменилось.
Пустынная тропа поднимается между кустарником к моему затерянному царству. Туда нас поведут завтра. Темнеет.  Наши заботливые хозяева не хотят нас утомлять. Гостиница удобная, ужин очень приятный, с шампанским и множеством цветов, и я знаю, как это трудно все устроить в теперешних условиях. Уходя, Светлана Олеговна оставляет нам расписание на следующие два дня.
У открытого окна я вглядываюсь в ночь. Я знаю, что все на свете меняется, что белого дома с колоннами в большом цветущем парке давно уже нет.
Люди везде умеют извратить окружающий их мир. Но эта тихая ночь под высоким куполом украинского неба все та же. Сколько близких, дорогих мне людей вглядывались в нее, как я сегодня, на этом дорогом нам кусочке земли. Кто скажет мне, что я не у себя?
И как бы в ответ на мой вопрос, совершенно неожиданно для этой тихой ночи, внезапная гроза разразилась с какой-то беззаботной, почти радостной силой, будто все вокруг меня хотело дать мне знать, что я здесь не чужая. Асфальт широкой улицы блестит от дождя, и силуэты деревьев сплоченными рядами появляются на мгновенье из темноты при вспышках молний.
Сколько таких гроз видели хозяева Рубежного за два столетия?!
Когда в Бизерте мы с друзьями обсуждали программу путешествия, по общему мнению, больше 48 часов на посещение Лисичанска не требовалось.
- Полдня достаточно, чтобы осмотреть школу, и что вы потом будете делать в Донбассе?
И действительно! По расписанию этого второго дня посещение школы № 5 назначено на 17 часов. Вероятно, мало что осталось от поместья, земли которого влились в разросшийся вдоль Донца город. То, что не уничтожила война, должно быть, затоптали асфальт и бетон.
Я вспоминаю, как уговаривала меня моя милая Наталья Петровна из посольства России «не возвращаться на родные места, чтобы не рассеять прелесть прошлого».
Помню, что Ина, вернувшись в Эрфурт, нашла родной дом в прекрасном состоянии, но до такой степени обезличенным, что не решилась в него войти. Она была для него чужая!
В Лисичанске я не чувствую себя чужой. Меня здесь крестили - тогда здесь была еще деревня - в Митрофановской церкви, теперь уже отжившей, задушенной окружающими ее постройками. Но действительность прошлого удивительно сильна. Ничто не может изменить того, что было. Нас везде встречают с большой теплотой.
Утром мы были в храме Николая Угодника. Молодые студентки рисовали фрески...
В краеведческом музее мы встретили коллег Светланы Олеговны. Разглядывая выставленные документы, я узнаю, что Менделеев посещал Донбасс. Нет сомнения, что он был принят в Рубежном. Мы приглашены директором выстроенной на земле поместья стекольной фабрики, на которой, как мне кажется, мама работала учительницей в 1918-1919 годах. Просторное, светлое здание, окруженное зеленью. Нам дарят большую писанную маслом картину «Лето» Гребенюка, а также елочные рождественские украшения из стекла - сказочные, красочные формы и цвета для семейного праздника.
«Выдувать стекло» - слова, произнесенные кем-то подле меня, оживляют в памяти целый мир событий, казалось, давно забытых. Отдельные картины, обрывки фраз, запечатленные когда-то детским умом, встают на свои места и освещаются с удивительной точностью в этой спокойной обстановке, которая, кажется, вовсе не изменилась.
Насколько я знаю, фабрика принадлежала Бабе Муне. Она создала при ней школу для детей рабочих, и, когда фабрика была национализирована в 1918 году, мама работала при ней учительницей. Однажды она принесла домой маленькую вазу с тонким горлышком и объяснила мне, как выдувают стекло. Работа трудная, опасная, и в то же время есть в ней любовь к прекрасному. Отец одной из маминых учениц выдул вазу сам и очень настаивал, чтобы мама приняла этот подарок. Девочка была больна, и, видя мамино волнение, я поняла, что она много занималась с ребенком.
Мама часто говорила про своих учениц. Некоторые из них, немного старше меня, возможно, еще живы. Мне говорят, что вторая учительница, которая работала с мамой, жива, что год тому назад она вспоминала о маме с большой симпатией.
Я не помню, где жила семья директора Лебедева, но я очень хорошо помню их большую гостиную, тонкий узор фарфоровых чашек и расстеленную на полу роскошную шкуру белого медведя с неподвижным блеском стеклянных глаз. Я не забыла ни трагическую смерть директора, ни отчаяние его жены, обыкновенно хорошо собой владевшей: всех я вижу уже успокоенными в другом мире, где ничего им больше не угрожает. И у меня самой спокойно на душе в этот тихий июльский день…(…)
…Кого встречу я сейчас в «парке» или в «доме»? Могут ли двести лет бывшей жизни стереться бесследно? Я начинаю думать, что Жорж и Стефан не ошибались, когда совсем еще маленькими старались меня успокоить:
- Но, может быть, Бабу, есть еще кто-нибудь там, в России? Дети Анны Петровны, ее внуки? Адамовичи, которых было так много?
Мои внуки мне доверяли; мы часто говорили про тех, кто имеет глаза и не видит, кто имеет уши и не слышит. Они знают, что ясный взгляд и тонкий слух недостаточны; требуется к тому же еще любовь и память! Я верю во встречу с моим Рубежным!
Мы идем теперь по направлению к школе № 5, построенной на месте барского дома. По всей вероятности, этой дорогой мы проезжали с вокзала на лошадях. Я была тогда еще слишком маленькая. Я помню только  лисью тропу, по которой мы с трудом поднимались в июльскую жару 1918 года. Сегодня я открываю земли усадьбы, которые в моих воспоминаниях, несмотря на все усилия памяти, оставались смутным пятном.
Мы в пригороде Лисичанска - это уже не город: спокойные улицы, дачи с садиками, цветущая зелень...
Вдруг на повороте улицы доска: «Рубежная». Дорога расширяется к большому белому зданию в несколько этажей; постройка следует контурам старого фундамента.
Перед фасадом все пусто.
Маленькие приветливые домики заменили кухню, курятник, хлев и конюшню.
Ничего не осталось от Круглого сада, где дядя Мирон выращивал разные сорта фруктов, но все это не искажает природу, и память продолжает жить.
Как когда-то во сне, старые картины уступают место новым, но сейчас я узнаю все, что вокруг меня, и на этот раз Рубежное не исчезнет вдали, когда я проснусь!
От волнения не знаю, откуда у меня столько цветов в руках, кто идет рядом со мной, но путь этот я хорошо знаю и знаю, кто мне здесь дорог.
У порога дома стоят старожилы.
Еще крепкая пожилая женщина с правильными чертами лица широко открывает мне свои объятья: «Ведь вы Нака?» - спрашивает она, называя меня именем, известным только людям, знавшим меня совсем маленьким ребенком. Это Наталья Михайловна Адамович, семья которой больше сотни лет работала в усадьбе.
Сколько у нас с ней общих воспоминаний!
- А Анна Петровна? А Михаил Иванович? А Наташа?..
Она предупреждает мои вопросы, отвечает, не дожидаясь конца фраз: Наталья Михайловна - внучка Кирилла Ивановича, правнучка Ивана - сына цыганки.
Сколько мы можем друг другу рассказать! Но нас ждут.
-  Входите в ваш дом! - приглашает директор Елена Антоновна Иванова, еще молодая, полная энергии. Она проводит нас в длинный зал со множеством окон, выходящих на школьный двор. Сидя за столом, убранным цветами и фруктами, прищуря глаза, я вижу ветки деревьев за стеклом, и «мой парк» оживает от рассказов присутствующих. Для них мы не были чужими; мы принадлежали Рубежному, мы вернулись. Елена Антоновна не знала старый дом, но она собрала людей, которые могут многое рассказать. Она нас с ними знакомит:
- Я работаю в этой школе уже около десяти лет. Мы живем очень дружной семьей, и на протяжении этого времени люди очень часто с теплотой вспоминали о вашей семье, об имении - месте, где раньше  был дом Насветевичей; такое прекрасное было сооружение - с колоннами, спуск к Донцу... лодки были... очень, очень красиво... Мы взволнованы, может, что-то и не так, но нам очень радостно приветствовать вас в родовом имении.
Думаю, мы попросим Марию Михайловну Приходько... она живет рядом со школой, местом усадьбы.
Она тоже учительница, очень хороший человек, я думаю, она поделится своими впечатлениями. Вам будет приятно. Пожалуйста, Мария Михайловна!
Слушая тихий, скромный голос, вспоминающий с уважением и теплотой родное мне прошлое, я легче примиряюсь с суровой действительностью. Неуместно и бесполезно было бы вспоминать о безвозвратных потерях.
- У вас, Анастасия Александровна, здесь много знакомых. Вас все знают, все вас помнят, помнят, как очень отзывчивых, хороших, культурных людей.
Говорят, что это была замечательная семья, которая много сделала для Рубежного. Это ведь было большое имение, завод. Рабочие, которые там работали, были очень довольны.
Ну, что сказать? Было хорошее, плохого не было; плохого о вас никто не помнит, только хорошее говорили... Я так волнуюсь, что не могу уже сосредоточиться.
Очень приятно с такими людьми встречаться. И как вы только решились приехать, посмотреть на все свое здесь? А еще помню, какой парк был здесь, сад! Какие, говорят, садовники были! А фонтан! А розы! Сколько здесь было всего хорошего! Хорошо, что вы приехали. Очень хорошо. Спасибо вам!
Мария Михайловна останавливается в волнении. Небольшая, хрупкая, она скромно замолкает, так как все хотят говорить. Рядом со мной пожилая, но цветущая еще женщина с живостью вспоминает далекие времена, когда ее с другими деревенскими детьми приглашали на елку в большой дом.
- Какие мы получали подарки! Какие гостинцы! А яблоки! Вот такие огромные! - Она делает жест двумя округленными ладонями, и ее розовые щеки горят, и смеющиеся глаза красочно переживают детский восторг.
Она одна из тех, которые «испокон веков жили здесь». Поэтому она помнит, как пострадал дом, как пробивали двери, как превратили зал в кухню, гостиную - в дортуар. Она помнит конец пятидесятых годов, когда дом окончательно снесли:
-  Под ним нашли дощечку, - добавляет она, - с надписью, говорившей, что дом стоит уже 168 лет.
- И еще бы 300 лет стоял, - прибавляет кто-то, - постройка была такая крепкая, что топор отскакивал, не мог пробить дерево. Из одного паркета построили несколько дач!
Так мне дано было пережить смерть дома - последней из семьи, кто его знал и любил.
Слышу слова сожаления:
- Надо было предоставить дом музею.
Суховатый, седой мужчина, которого я давно заметила, так как ему не сиделось на месте, просит слова и несколько смущенно объясняет:
- Когда надо было строить школу, выбрали место, где стоял дом, потому что уже точно было известно, что под ним нет каменного угля.
Оратор сам выглядел неудовлетворенным своим объяснением и очень меня растрогал, поднеся мне в подарок большую картину с видом Донца и новым школьным зданием вдали:
- А вы будете видеть на его месте старый дом усадьбы.
Как объяснить окружающим, что я не жду ничего другого, кроме встречи с милым прошлым, и что благодаря их приему я знаю теперь, что на земле есть уголок, где я никогда не буду чужой?!
Благодаря людской памяти следы этого прошлого не затоптаны.
Наталья Михайловна так же, как и я, даже больше, чем я, в Рубежном «у себя» - и не только потому, что она прожила в нем всю свою жизнь. Живой интерес ко всему и верная память переносят ее легко в давно ушедшие времена; она знает там всех своих предков.
Такие, как Наташа, живут не только в настоящем, но и в прошлом, живут столетиями.
Двести лет в Рубежном! В молодости она, вероятно, была крепкая, стройная, с открытым, красивым лицом, как первый Адамович, приехавший сюда из Польши. Отяжелев на старости лет, она ходит с трудом, но, когда она говорит, все в ней оживает. Старше меня на три года, она удивительно подробно помнит летние встречи нашего раннего детства. Могла ли я найти себе спутника лучше, чтобы посетить опустошенное пространство вокруг школы № 5?
Когда мы покидали большой зал, публика начала расходиться, но некоторые, живущие поблизости, остаются с нами.
Обойдя школу, мы входим в «парк» - большой пустырь на месте центральной площадки с фонтаном, от которой расходились аллеи. Впрочем, одна их них, зацементированная, уцелела и ведет к детскому саду. Заросли кустарника простираются до ограды, а за ней, далеко внизу, Донец.
Испуганная всем этим народом, собака прячется в кустах. Собака на коротких лапках, как у аристократических такс из барского дома, но белесого цвета, как большинство дворняжек.
Потомок верной Дези?
Мы ходили по «парку» там, где сохранилось еще подобие сада; несколько деревьев являются частью территории детского сада, где большая аллея содержится в порядке.
Наталья Михайловна, для меня уже Наташа, забыла про свои тяжелые ноги, не знает больше, где ее палка; у нее крылья!
Таня, смотря на нас, знает, что мы видим все в другом мире: великолепие большого поместья, где в течение 200 лет наши предки жили вместе.
Вероятно, мы одни с Натальей это видим. Кто знает, может, когда-нибудь парк оживет? Так много еще свободного места, и все может расти на этой богатой земле!
Мне вспоминается басня Лафонтена про землепашца: уверив сыновей, что в земле зарыт клад, он побудил их ее вскопать. И здесь, как мне рассказывают, тоже часто копают в поисках клада Насветевичей. Почему же заодно и не сажают что-нибудь? Это было бы надежнее, чем находка несуществующего сокровища. Ларчик с монетами тети Анны давно, наверное, был найден. Продолжал ли Вацлав его искать?
Как раз про него Наташа вспоминает. После нашего отъезда он женился, имел двух детей и через несколько лет вернулся в Австрию. Семья больше его не увидела, так как границы были закрыты.
А Лебедевы? Семья расстрелянного директора?
Наташа их очень хорошо помнит:
- Дама большая, как мужчина, с маленькими усами?
Семья после этого несчастья переселилась в одну из квартир дома, где помещалась прислуга. Любезная докторша, которая теперь в ней живет, приглашает нас к себе. Хочет ли она мне кое-что показать? Я слежу за движением ее рук - на полу расстилается... шкура белого медведя: очень скромный мех, расплющенная голова без стеклянных глаз!
Неужели это мой медведь так состарился? Пересекая двор, я указываю направление погреба.
- Но он все еще здесь!
Несколько крупных булыжников, ступеньки под землю без крыши -это все, что осталось. Я вижу еще, как спускаюсь за Анной Петровной по лестнице в этот мир бесчисленных стеклянных банок на полках вдоль стен. Память об Анне Петровне живет в нескольких шагах отсюда: домик, который Баба Муня для нее построила, устоял! Кокетливый и светлый, он совсем не похож на избу. Белой краской обрамлены многочисленные окна, узорный орнамент белых кирпичиков стен, кружевная зелень веток акации и множество желтых и красных цветов в палисаднике - все это носит отпечаток заботливого ухода. Давно уже умерла Анна Петровна, и дети ее, продав дом, куда-то уехали.
Новая хозяйка приглашает нас войти, чувствуя во мне посетительницу из давно ушедших времен. Комнаты просторные, старинная изразцовая печь заменена радиаторами отопления. На буфете в столовой - «porte-bonheur»: графин в форме барана, который барин принес 100 лет тому назад, когда освящали дом. Садик вокруг дома дает овощи и фрукты. Несколько курочек прогуливаются под дружелюбным взглядом большой собаки по имени Динар. Хозяйка дома, принимающая нас с таким радушием и пирогами с вишней, снимает со стены гипсового позолоченного ангелочка: «на память о доме».
Светлана Олеговна передает мне книгу «Свод законов» с пометками на полях, которую неизвестный мне юноша принес для меня:
- Из библиотеки судьи Насветевича.
Я чувствую теплую благодарность ко всем этим людям, которых я даже не знаю. Они живут на землях усадьбы, память о которой еще теплится, и они хорошо понимают, почему я приехала.
Но если память возвращает мне знакомые картины, то сами хозяева Рубежного безвозвратно отсутствуют. Ничего не осталось от их могил, и я не ищу никаких объяснений о вскрытом гробике, в котором, по рассказам, нашли хорошо сохранившееся тело маленькой девочки - девочки со светлыми локонами...
В конце пустыря - участок утрамбованной земли, покрытый колючками, - все, что осталось от семейного кладбища. Из всех опустошений это - самое горькое.
Никакого присутствия не чувствуется на этой оскверненной земле.
Такой ли предвидел Иван - сын цыганки, гибель с любовью создаваемого поместья?
Это здесь начинается спуск заросшей тропы, у которой маленький Шурик не раз видел старика в беседе с большим рыжим лисом.
В этом окружении знакомой природы картины прошлого кажутся неизменными. Я вижу все, о чем Наташа вспоминает. По этой тропе Ольга Роговская каждое утро спускалась к Донцу на лошади - всегда на одной и той же светлой лошади, окруженная группой молодых всадников; это по той большой аллее несли в кресле Нику с залитой кровью грудью, и маленькая Наташа слышала, что он хотел умереть из любви к Ольге.
На этих зеленых берегах, на этих деревянных мостках папа мальчиком встречал своих деревенских товарищей. И мы с Наташей тоже здесь: две маленькие фигурки, играющие в песке.
- Тогда так много песка не было, - говорит мне Наташа, указывая на песочницы детского сада.
Нам дана радость видеть окружающее глазами детства, и прошлое в эту минуту становится для нас реальнее настоящего. Я знаю, что мы это заслужили.
- Что вам делать в Лисичанске? Полдня достаточно, чтобы осмотреть школу № 5, - говорили мне в Бизерте.
Теперь, видя размеры земель Рубежного, я хотела бы иметь время, чтобы походить по деревенским дорогам, по тропам в лесу вдоль берегов Донца. Мне хотелось бы подняться, шаг за шагом, по тропе в кустарниках, стараясь уловить рыжий блеск лисы между гибкими стеблями ковыля, вновь пережить чувство странного одиночества и необыкновенной тишины того жаркого июльского дня 1918 года, когда впереди нас ждала полная неизвестность.
Мне хотелось бы побеседовать с жителями приземистых домиков с горбатыми крышами на другой стороне Донца, словно вкопанных в землю с незапамятных времен.
Везде задерживается память, я это вижу в глазах окружающих, слышу в отрывках фраз, долетающих до меня:
- Но все вас здесь знают!
- Моя тетя Марьюшка работала в большом доме...
- Моя мама стирала белье у счетовода фабрики...
- Но почему вы уехали?..
Скромная фигура появляется из-за поворота аллеи, пытается поцеловать мне руку. Как не расцеловать этого трогательного свидетеля времен, которые я упорно восстанавливала всю мою жизнь! И теперь, когда я у цели, мне не хватает времени! Но мои опасения быстро рассеиваются.
Светлана Олеговна выберет время для встречи с людьми, как и я, склонными верить в силу прошедшего.
 «Настоящее без прошлого - это настоящее без будущего!»
Нас трое - историк, изучающий прошлое Донецкого бассейна, Наташа и я.
Не чудо ли, что я узнаю историю Рубежного именно здесь, на земле, где 200 лет тому назад осели мои предки?!
Историк Владимир Иванович Подов может мне назвать имена некоторых из них - они упоминаются в книге «Открытие Донбасса». Он даже указывает мне адрес в Петербурге, где в Областном архиве на Псковской улице хранятся 108 дел за подписью Марии Насветевич. Ученый-историк, он опасается ошибиться в именах. Когда он называет Богдановича, Наташа оживляется, продолжает историю поместья XIX века. Ее исключительная память передает рассказы ее «Бабуси»:
- У Богдановича тоже не было сыновей. Он выдал свою дочь замуж за Насветевича, дав им Рубежное в приданое.
- Наташа, а ты помнишь, как звали дочку Богдановича?
- Я не совсем уверена... Мне кажется, Анастасья.
- Так вот она, моя далекая прапрабабушка в кашемировой шали, мать трех Насветевичей, которые мне хорошо известны: Александр - мой прадед, Сергей и Владимир, потомки которого живут в Париже.
Но Наташин рассказ все еще в начале XIX столетия, вероятно, в 1805 году, когда пан Богданович привез из Польши хорошего работника - Сергея Фаддеевича Адамовича, отца Ивана- сына цыганки. Из трех сыновей Ивана, имена которых Наташа тщательно перечисляет по пальцам, я хорошо помню повара Михаила Ивановича и совсем не знала конюха Федора; что касается Кирилла, он умер в 1913 году, мне был только год, а Наташе - четыре. Сын Кирилла, Михаил, - отец Наташи. Теперь Наташа живет у своего сына и принимает нас с пирогом и чаем.
Ее внучка, лет двадцати, сидит с нами за столом, но я до сих пор не слышала от нее ни одного слова. Застенчивость? Отсутствие интереса?
- Записывайте, записывайте, - настаивает историк. Она неопределенно улыбается.
Наташа теперь говорит о нашем раннем детстве, и, в зависимости оттого, падает ли ее взгляд на мои седые волосы, или вспоминается ей маленький ребенок, бежавший к ней с вытянутыми ручками, она обращается ко мне то на «вы», то на «ты», и ее голос дрожит от волнения.
-  Вы приехали издалека, уважаемая Анастасия Александровна, в наш поселок, где вы родились. Нака, как ты мне все внутри всколыхнула, все мое детство я вспомнила. И я помню вас всю жизнь, потому что мне приходилось у вас бывать.
Очень подробно она описывает нашу первую встречу:
- Бабушка меня послала однажды понести какой-то сверток Михаилу Ивановичу: он работал у вас на кухне. Я постучала в окно, но дедушка пока не выходил, наверное, был занят. Под каштаном играла девочка и, когда увидела меня, побежала ко мне. Там была еще какая-то женщина; или она няня, или кто, не знаю. Она тоже побежала и начала тебя тащить обратно - уводить чтоб от меня. Ты закричала, заплакала; в этот момент вышла мама.
Наташа от волнения замолкает. У нее перед глазами моя мама, идущая с улыбкой ей навстречу.
- Мама подошла с тобой ко мне, говорит: «Будем знакомиться» - и тебя успокаивала, чтоб ты не плакала. - «Спроси девочку: как тебя зовут?». Ты взяла меня за руку и ничего не говорила. Тогда мама сама задала вопрос: «Как тебя зовут?» Я ответила: «Наташа». - «А фамилия как?» - «Адамович».
В этот момент вышел Михаил Иванович, взял у меня сверток и сказал, что я внучка Кирилла Ивановича Адамовича. Мама твоя его знала и позвала меня к вам: «Идем с нами погуляем». Ну, я пошла туда. Под каштаны. Сели мы. Нака, ты не представляешь, как красиво цвели каштаны. Очень красиво! Их там было много, каштанов, был стол под каштанами, скамейки... Был также песок и игрушки, и мы долго играли, но, когда я собралась домой, ты схватила меня за руку и не пускала!
Мама успокоила тебя; она подошла ко мне и спросила: «Наташа, ты завтра придешь к нам?» Я говорю: «Да, приду».
И вот я пообещала, и ты меня пустила, и я ушла. Я приходила назавтра. Я все время приходила. Катя, внучка Анны Петровны, тоже приходила, и Леля, дочка моей тети Марьюшки, которая у вас белье стирала. Но мама твоя больше всего с нами была. Она у меня в памяти осталася, Зоя Николаевна. На всю жизнь она у меня в памяти осталася, потому что она мне внимание уделяла, она и книжки читала, она и игрушки давала нам. Она много с нами разговаривала и гуляла, она провожала нас с парадного крыльца к Донцу, но только до забора. А в общем, я гуляла с тобой лета три; зимой только один раз пришлось бывать. А теперь, Нака, ты приехала сюда, в такую даль, чтобы нас повидать! Дай тебе Бог здоровья! Преодолеть такое расстояние! И я очень этим довольна. Конечно, извини, что я называю на «ты», потому что вспоминаю все детство, и я говорю о детстве...
Наташа с трудом удерживает слезы, вспоминая счастливые времена и грустный конец нашего безоблачного детства. Она даже помнит наш отъезд, наш последний день в Рубежном:
- В последний раз, когда я пришла ко двору к вашему, здесь уже были солдаты. Я была еще ребенком и только потом поняла, что это были года революции. Я хотела пройти, но было очень много солдат, но вы еще не уезжали, вы еще были здесь. Я это точно знаю, потому что тетя моя, Наташа, служила у вас. Только много позже пришла она и сказала: «Уехали паны».
Я вот это все помню. И многие, многие люди говорили: «А чего они поехали? Ведь они не обижали никого, жалели. Чего они уехали? Их бы никто не тронул». Ну а как, как бы получилось, кто его знает?
Наташа многое может рассказать, может ответить на все вопросы:
- Анна Петровна? У нее дочь была замужем за Берестовым, и жили они все, где ихний дом. У них были три внучки, у Анны Петровны, -Антонина, Катя и Дина, так что Анна Петровна была не одна. Умерла она приблизительно в 36-м или в 37-м году.
Какая долгая жизнь, связанная с Рубежным!
Когда перед смертью в 1915 году Мария Насветевич старалась обеспечить старость своей верной Анны Петровны, могла ли она предвидеть, что сами хозяева Рубежного все потеряют и что судьба разбросает их по чужим землям?
Наташа напоминает мне:
- Михаил Иванович, повар, помнишь, какие у него были черные завитые волосы и борода? Он еще носил синие шаровары и красную рубаху под черным жилетом. Когда вы все уехали в начале двадцатых годов, прошел слух, что, избавившись от господ, пришло время расправиться с теми, кто у них работал. Тогда Михаил Иванович исчез.
  Только через 10 лет Наташа встретила его случайно на базаре в Бахмуте. Он нашел себе убежище... у цыган! Когда-то его прабабка трагически покинула цыганский табор, в который он вернулся более 100 лет спустя. Случайность? Конечно, нет!
Нечто давно случившееся послужило поводом к решению, принятому в настоящем, и, возможно, казалось Михаилу Ивановичу, что жить он начал в начале XIX столетия. Люди, внимательные к прошлому, живут несколько жизней.
Не всегда легко разобраться в прошедших событиях, так умеет время заметать все следы. Малейшая деталь становится тогда драгоценной, и требуется много терпения и внимания, чтобы ее не пропустить. У меня перед глазами старая выцветшая фотография, которая годами казалась мне непонятной: широкая пыльная дорога через какое-то печальное селение с неопределенными очертаниями редких построек; снятые со спины, бегущие куда-то людские фигуры. Ни портрет, ни пейзаж - скорее всего, память о происшедшем «в субботу 22 апреля», но какого года? И где?
На обороте рукой генерала Насветевича эта неполная пометка: «Проводы Его Высочества за мост». То, что произошло «в субботу 22 апреля», было, вероятно, так хорошо известно семье, что добавочные пояснения не были необходимы. Сколько раз, перебирая старые бумаги, мне случалось рассеянно отстранить загадочный снимок, который я уже и не пыталась понять. Почему я не взяла его с собой? Сегодня я могла бы его показать людям, которые прекрасно знают местность и изучают ее прошлое.
Светлана Олеговна протягивает мне статью из местной газеты за подписью Н. В. Лопатина. По его сведениям, в 1868 году Его Императорское Высочество, будущий Император Александр III, приезжал в Лисичанск крестить сына своего личного друга генерала Насветевича. Сына Александра или дочь Александру? 1868 год - скорее, год рождения его дочери, портрет которой хранится у меня, - чистое лицо 20-летней, девушки на этот раз с точным указанием года: «Александра Александровна Насветевич, сентябрь, 1888 год. Я знала, что любимая папина Тотка была крестницей Государя; я долго хранила массивные императорские часы с императорским вензелем, которые Мария Насветевич получила в подарок на крещение дочери, но только сейчас я узнала, что Александр III посетил Рубежное.
И здесь загадочная фотография ожила внезапно в новом освещении: конечно, это будущий Император покидает Лисичанск, направляясь к мосту!
«Проводы Его Высочества за мост». Последнее слово давно должно было дать мне ключ к разгадке: я знала, сколько энергии вложил генерал Насветевич в постройку моста и железной дороги. Большой альбом в кожаном коричневом переплете, о пропаже которого при бомбардировках Бизерты я сегодня сожалею больше, чем когда-либо, живо передавал ту кипучую деятельность, которая царила во второй половине XIX века в этой области, одной из самых индустриальных в России, - знаменитом Донецком бассейне.
Признаться, тогда мне казались мало увлекательными эти фотографии стройки вдоль Донца, конструкции моста, группы рабочих, потомки которых могли бы сегодня узнать в них своих дедов. На толстых, пожелтевших листах пропавшего альбома оживают лица тех, кто создавал богатство страны.
И опять времени как не бывало; и все они сегодня здесь - те, которые начинали, и те, которые хранят о них память. Хранят ли они еще силу    -   потеряв все  -  начать все заново?
 
День кончается. Сейчас все разойдутся. Наступающая ночь постепенно овладевает опустошенным парком, где сирень давно уже отцвела над развалинами белых колонн.
Где ютится теперь соловей?
Темная громада школьного здания, пустого в это время года, послушно следует очертаниям старого фундамента. В многочисленных окнах  -  слабые отблески, словно знак какой-то уцелевшей, тайной жизни. Жизнь еще теплится!
Мое долгое ожидание, мои радужные надежды - могли ли они рассчитывать на большее?
Последняя страница альбома путешествия: картина русской деревни при восходе солнца.
С пяти часов утра мы объезжали земли поместья, которые мне были совершенно незнакомы. На противоположном берегу Донца ничего, кажется, не изменилось за 200 лет: поля, леса, деревушка. Оставив машину, мы идем пешком по тропе вдоль реки, которая в этом месте расширяется, и останавливаемся напротив рубежанских холмов, где карабкается к дому заросшая тропа. Ничто не позволяет думать, что мое очарованное царство живет только в памяти. В час, когда встает солнце, когда все еще неподвижно, я стою перед землей поместья, открывая с неожиданной ясностью его красоту и размеры.
Все до последних деталей стало на свои места - от туманных оттенков реки, которая только просыпается, до горького запаха полыни, стебли которой я мну между пальцами.
Никогда больше не увижу я этого удручающего сна, который регулярно посещал меня годами, прожитыми без всякой надежды на возвращение, - сна призрачной усадьбы, удаляющейся при моем приближении.
Мои поиски прошлого кончаются у тихой пристани. Я уношу из моего Рубежного мирную картину очаровательной пасторали.
Даже пастушка на месте встречи: за поворотом тропинки маленькая старушка - морщинистое лицо под треугольным платочком - пасет встревоженных нашим появлением гусей. Да и сама она удивлена этой встречей.
- Я из семьи Насветевич, - говорю я, показывая на другой берег, где над вершинами деревьев виднеется крыша школы.
Она не медлит с ответом, так как слышала, по-видимому, о нашем приезде:
- Я знаю, знаю...
И мы обнимаемся.
Эта хрупкая пастушка на отлогом зеленом берегу Донца в час, когда встает солнце, - последняя картина, которую я уношу из Рубежного.
 ЭПИЛОГ
«Бизерта. Последняя стоянка» - почему такое заглавие?
Никто не знает Бизерту?! Я начинаю в этом сомневаться.
Количество писем, которые я получаю после моих интервью и статей, затронувших моих соотечественников в России, доказывает скорее обратное.
Среди недавно полученных писем мне хочется отметить одно, поразившее меня своей необыденностью.
Несмотря на неполный адрес и неправильную фамилию, письмо дошло до меня без задержки. Автор просил извинения за неточности, объясняя, что он не все уловил в радиопередаче: член научной экспедиции, он слышал мой голос за Полярным кругом!
Россия праздновала в 1996 году трехсотлетие Военно-морского флота, созданного Петром. Последняя эскадра Русского Императорского флота пришла умирать в Бизерту в 1920 году.
Все, кто в России любит свой флот, знают Бизерту.
В четверг 20 июня 1996 года делегация представителей Морфлота передала храму Александра Невского в Бизерте, построенному в память последней эскадры, драгоценный дар из Севастополя: небольшую горсточку земли взятую у входа во Владимирский собор, где в далеком 20-м году получили Благословение русские моряки Черноморской эскадры уходившей от родных берегов на Бизерту.
 
Тунис - Бизерта, декабрь, 1998