Дорога к разговору

Начнёшь вспоминать, и в первое же мгновение подумаешь, что в памяти-то –  пусто! Но вот эта пустота начинает сама по себе расширяться.  Вспыхивает устойчивый свет, неизвестно откуда взявшиеся небо и земля раздвигаются, оставляя всё больше и больше пространства, мерно заполняющегося бесконечными картинами пережитого. Так я вновь попал в один из дней моей жизни –  25 августа 1999 года.
По обе стороны двери лобненской однушки стояли два моих старинных друга – Валера Тунгулин и Толя Перервенко. Первый жал на кнопку звонка, а второй, полуодетый, замер в прихожей, не издавая ни звука. Ситуация была и комичной, и драматичной одновременно. Это продолжалось долго. Дверь оказалась непроницаемым барьером.  Глазок отсутствовал, а смотреть в замочную скважину друзья были не приучены. Возможность подать голос проигнорировали оба.
Получив известие, что ко мне из Томска в подмосковную Лобню приехал погостить наш общий сибирский друг, Валера  утром этого же дня примчался на электричке, опережая её ход в своем нетерпении. И вот – оказался перед запертой дверью. Когда мы с Ниной уходили, оставляя Толю одного в нашей квартире, то в шутку дали наказ: «Всех впускать, никого не выпускать». Оказавшись в одиночестве, Толя всё перепутал. Его можно было понять - он решил, что могут нагрянуть нежелательные гости, особенно тот, кто ещё недавно обитал здесь на правах хозяина, а посему лучше не отзываться.
Но Валера! Мастер озарений – и вдруг не почувствовал друга! Однажды, после долгих странствий вернувшись в Томск, он блуждал по многолюдному городу, тщетно пытаясь найти Толю.  А когда уже отчаялся, то внутри себя отчётливо увидел: вон он, стоит у колонны в фойе кинотеатра. Направился туда – и действительно нашел его у колонны в кинотеатре. Об этом чудесном случае Тунгулин рассказал в своём неоконченном романе «Жизнь такова». 
Видно, ослабело чутьё у Валеры за два десятилетия неприкаянной жизни по чужим углам городов центральной части России…  Слишком глубоко он вошёл в художественный образ Вселенной, которая единожды причудилась ему в виде двух вращающихся конусов видимого и невидимого мира, соединённых жидким кристаллом человеческой жизни. Да и Толя, находясь в непривычной среде подмосковной квартирки, утратил присущую ему проницательность, не почуял друга. Что ж, даже луч света, попадая в иную среду, преломляется!
Так они стояли на расстоянии спичечного коробка друг от друга, но никакие интуитивные энергетические поля не проникали за дерматиновую обшивку и старое дерево двери. Открой её – и половинки разломанной гребёнки, как пароль  в каком-то допотопном детективе, сойдутся. Но как открыть неизвестно кому? Пикантности этой нелепой ситуации добавляло еще и то, что Толя был в одних трусах. Джинсы и рубашку, пользуясь нашим отсутствием,  он постирал и развесил для просушки, а сменной одежды у него не было.
Наконец Толя услышал удаляющиеся шаги. Выждав немного, приоткрыл злополучную дверь и увидел, что в воздухе, напоминая бабочку, закружился листок бумаги. Это была записка: «Пришёл, поцеловал пробой и отправился домой. Валера».  Толю обдало жаром. Некоторое время он так и стоял, полуобнажённый, осознавая непоправимую глупость случившегося. Догонять в таком виде ушедшего  друга? Это было невозможно.  Догадался выскочить на балкон, но Валера, будучи коренным сибиряком, а значит – странником, своим широким шагом уже удалился за границу обозримого пространства. Перспективу до железнодорожной станции перекрывала пятерня краснеющего клёна и кисея плакучих берёзок.
Стремительно натянув влажные джинсы и рубаху, Толя ринулся догонять Валеру. Если бы тогда были мобильники, ныне  заменившие древнюю человеческую способность передавать информацию непосредственно от сердца к сердцу на любое расстояние, это недоразумение можно было бы снять одним звонком, но их ещё  в обиходе  не было. В этот день Перервенко установил рекорд скоростной ходьбы, но увидел лишь пустую платформу и хвост удаляющейся в сторону Москвы электрички.  Было тёплое утро. В сомнамбулическом состоянии Толя возвращался, рубаха его просохла, джинсы разгладились, бейсболка по линии его красиво вылепленного лба потемнела от пота. Он чуть не плакал.
Таким мы его и увидели. И что нас заставило пойти в это утро за грибами! Будто кто специально увёл. Мы уже не были рады ни упругим  белым, ни ярким подосиновикам. Толя недолюбливал лес, в нем преобладала  сократовская жажда городской, полной неожиданных встреч и глубоких бесед, жизни. Тяга к умному душевному разговору всех нас объединяла.  Но после полуночных бесед, предшествовавших этому утру, голова гудела и требовала передышки. Дом наш находится на самой окраине городка, в десяти минутах спокойного шага –  поле, а за ним смешанный лесочек, где мы и промышляем грибы. Вот мы с Ниной туда и отправились. Отсутствовали не более двух часов.
Не скажу, что на Толе не было лица.  Оно было, но – потрясённое.
  – Что-то случилось?
 – Валера тут был. А я не открыл!
 – ?
 – Ты же сам мне сказал – никому не открывать.
 Я не стал спорить, понимая, что причина бед всегда, как мы самоуверенно  считаем, происходит извне, но никогда изнутри, от нас самих. В ответ на его фразу я выдохнул:
–  Так что же, он уехал обратно в Москву?
 – Да, электричку я догнать не смог.
Прикинув время, мы подсчитали, что через час Валера окажется в своей съёмной московской квартире. Там есть городской стационарный телефон, да вот у нас такой роскоши не было, а переговорный пункт находился на другом конце Лобни. Не размышляя и не сговариваясь, мы отправились в путь. Нина осталась готовить обед. Приход друзей в наш дом для неё с первых дней нашей жизни всегда был праздником. Разве можно забыть, как она наподобие Оранты вздымала руки, радостно подпрыгивая, когда я впервые появился с Толей Перервенко на дороге к нашему дому.
 –  И как тебе моя возлюбленная? – тихонечко спросил я.
 – Порывистая!
И вот теперь мы шагали по Лобне, как когда-то по студенческому Томску, сибирским Афинам, « проточному», по словам Толи, городу, «где каждый оставляет юность». Тогда, меряя столицу Сибири шагами, мы устремлялись к истине и поэзии, называя себя томскими романтиками. Причем я был – бурей, а он – натиском. Я и сегодня вижу юношеские протуберанцы наших речей, освещающих предстоящий  небывалый жизненный  путь, что вёл к подвигам и свершениям, которым не суждено было воплотиться. Вернее сказать, реальность просто оказалась другой и мы в ней другими. А не будь перед нами проложенной вдохновенным словом солнечной дороги, закружило бы  нас на одном и том же месте. А сейчас мы оба молча шли по прямой  к переговорному пункту, задыхаясь от взятого не по возрасту темпа. 
 Лобню пересекали уже не юноши, но и не старики, хотя седины в бородах и космах накопилось уже предостаточно. Сокращая путь, мы пересекли поле, обильно политое кровью сибиряков в морозном 1941 году. По левую руку мелькнул памятник, который местные жители называют «Пушка», поставленный на северном рубеже обороны Москвы. Далее – обелиск, а на нём грузовичок военных лет с надписью «Ветеран 1943 года».
 – Твой год рождения, Толя. Вон там, –  я неопределённо махнул рукой, – школа, где я учительствую. Возвращаясь домой, я всегда останавливаюсь здесь и разговариваю с тобой.
 – А я томскими вечерами пью чай и думаю о тебе, о Валере, читаю ваши письма и радуюсь всему, что происходит в вашей  жизни, твоим, Витя, стихам. И как же я мог допустить такое клошарство и не открыть другу дверь!
Толя всё ещё находился в ошеломлении, побуждая меня идти быстрее. Но вот и переговорный пункт. Прождав с полчаса в атмосфере гортанной речи, мы вошли в кабинку и набрали московский номер. Валера с первого гудка взял трубку. Оказывается, он только-только переступил порог, подавленный не состоявшейся встречей.
 –   Всё понял. Еду обратно.
Он даже не заметил, как оказался вновь на Савёловском вокзале и под железнодорожную фразу без запятой «Осторожно двери закрываются»  запрыгнул в вагон. Двери с лязгом сомкнулись, и электричка устремилась на север, вырвалась за Кольцевую, прогромыхала по мосту через Клязьминское водохранилище, где станция Водники в пестроте яхт и пароходиков  удивительно напоминала Зурбаган, открытый романтическим ветрам. И на Валеру нахлынула юность, которая всю жизнь оказывается где-то впереди.
 С Толей он встретился в Белом Яру, деревянном таёжном посёлке на берегу большой сибирской  реки Кеть. Первый же их разговор в редакции местной газеты, где он служил фотокорреспондентом, поразил Валеру, а Толина максима: «Идущему вверх всё помогает идти вверх!»  врезалась  в сердце. В дальнейшем Валера продолжил эту фразу словами: «А идущему вниз всё помогает идти вниз». Сам же он остался верен первоначальному изречению Толи. Вслед за Перервенко Валера и отправился в Томск. Вот так друг моего друга стал и моим другом.  «О, эти вечера, кто нам их возвратит, кто нам вернёт тот снегопад слепящий…»  –  эти строки из раннего стихотворения Толи Перервенко выражают наш юношеский восторг перед неисчерпаемым счастьем жизни. Но оказалось, что все они  – дни и ночи, утра и вечера –  сохраняются в каждом мгновении быстротекущего бытия.
Под перестук колёс Валера мчался к разговору, а приехал к застолью с алкоголем. Он, который признавал лишь «Алкоголи» Аполлинера, с ужасом увидел на столе литр водки, не зная ещё о запасе главнокомандующего, которым  по традиции был Толя. Словами «стол без бутылки –  что село без колокольни»  тот оглоушил Валеру, наивно предполагавшего долгое духовное общение за чашками чая и розетками варенья. Но закуска была хороша! Особенно жареная картошка с грибами. Нина постаралась. Все были голодны, а от переживаний этого дня аппетит лишь усилился. Сама она затихла в уголке стола, предоставив друзьям вдоволь наговориться. Из всех собравшихся лишь у неё к этому времени вышли книги стихов – «Мгновенья светлые» (1987) и «Жизнь бесконечная» (1990), лишь она являлась членом союза писателей СССР.  Но мы оставались непризнанными гениями и  покровительственно, с сибирско-провинциальной хитринкой поглядывали на миниатюрную  выпускницу Литинститута.
Первый тост подняли за Томск. Восторженно-ласковый голос Валеры тонул, уходил туда, где на риске барометра чувства было золотом по серебру выведено «Ясно». Встречи наши давно уже стали редкими, и в этот, поначалу не задавшийся день, Валере хотелось разговора о смысле жизни, о вечности. Он хотел сомкнуть наши  юность и зрелость, сжать время, разделявшее эти точки на многомерной линии жизни. Но это не получалось. Человеческую жизнь он представлял шариком, пузырьком на кипящем пенном гребне энергетической волны живого океана Вселенной. Но Толя не поддержал этой темы, заявив, что она предельно абстрактна, а образ сам себя исчерпывает.
После второй рюмки за дружбу и третьей за творчество, я попробовал перевести разговор на тему о корнях индоевропейского  праязыка, но кроме нескольких невразумительных слов, вроде «ма», «ра», «вайя», «яма» - ничего в голову не лезло. Валера из врожденного благородства пытался мне помочь. Для него и язык имел волновую природу, тайной её владели  семь древних мудрецов, ришей. Они сели вкруг, зажгли семь костров и призвали богиню речи Вачу, обладавшую огненной природой. Произошло это в центре Великой Русской Равнины на исходе эпохи охотников на мамонтов. Корневая речь вспыхнула, разгорелась и в семь тысячелетий распространилась по всей Земле. Русский же язык наиболее близок к этому праязыку, на что явно указывает его поразительная схожесть с ныне мертвым санскритом… Шла десятая рюмка.
 Толя вспомнил недавно приснившейся ему сон: он держит в руках лист только что исписанной им бумаги. На нём, на неизвестном, но чудесным образом понятном языке, записано стихотворение. Он его в небывалом волнении прочитывает – и просыпается. В памяти остались лишь два, так и непереведённых на современный русский язык, слова: «Мхара мщерна». Написанные под впечатлением этого события стихи теперь можно прочесть в небольшой его книжке «Круги на воде» (2002), тогда же они звучали впервые, таинственно, глубоко и непреклонно, оживляясь интонацией и магической жестикуляцией поэта. Казалось, что оболочка времени протёрлась и сквозь возникшую прореху хлынула сама вечность. Хотелось зажмуриться.
 В тот день Её Величество Поэзия стала нашим пятым собеседником и собутыльником, пьянея ничуть не меньше нашего.  Это лишь кажется, что вино способствует общению. Каждый из нас неуклонно сползал в своё одиночество. Память слабела и затворяла двери, прекрасные речи так и оставались сидеть взаперти.  Да, ты прав, Толя, всё значительное, великое совершается в одиночестве, но совершенствуется-то вместе! Мы же  совершенно теряли способность к диалогу. Индивидуальности зияли, фразы скользили и падали, на этом сквозняке становилось всё неуютнее, каждый вёл свою песню и не слышал другого. Простуженные души и оглушённые водкой связки рождали всхлипы и хрипы. Отрывочные воспоминания о былых озарениях не вдохновляли. Стихи гасли на ветру.  Никто из нас не мог добыть огня. Мы сидели нос к носу, но не видели, не чувствовали друг друга. Двери замкнулись.
 Только Нина, подперев голову кулачком, слушала и пыталась разобраться в столпотворении звуков. Наконец, Валера мог лишь ангельски улыбаться, Толя пророчески  раскачиваться, а я уже откровенно дремал. Удар по центрам высшей нервной деятельности оказался сокрушительным. Обессиленные в борьбе с Зелёным Змием, богатыри уснули.
–  Ох, сибиряки с Оби реки! – вздохнула Нина.