ЛИМБ Рассказ

1.

Горы, с высоты пяти тысяч метров, вы, словно застывшие волны разбушевавшегося океана, пиками уходите в небо, будто тянетесь к звездам, которые так близки и неимоверно далеки одновременно. Те из вас, что пониже, обильно поросшие кедрачом, вы словно зеленое волнение успокаивающегося океана, пологими скатами переходите в долину, где расположилось зеркало Телецкого озера, четко отбивающегося на экране бортового локатора - темным пятном, повторяя его точную конфигурацию, уменьшенную во много раз.
 
Всякий раз, когда пролетал в этом месте, мысленно обращался к горам Андрей, любуясь горами, что проплывали под плоскостями самолета. Двадцать минут горизонтального полета и рубеж начала снижения, как раз в том месте, где заканчивается Телецкое озеро.

Турбины, будто уставший человек, облегченно вздохнули, переходя на малый газ. Они слегка посвистывали где-то далеко сзади, стал отчетливо слышен звук, который издавали крылья, рассекая упругий воздух. Горы стали увеличиваться в размерах и зловеще поблескивали снежными вершинами на уровне полета. Самолет стремительно терял высоту, словно торопясь побыстрее коснуться твердой полосы. Слева и справа возвышались остроконечные вершины, а самолет, как игрушка, летел со снижением между ними, нацелившись на аэродром, постепенно гася скорость.
- Командир, скорость триста, - доложил бортмеханик.
- Выпустить шасси! - незамедлительно отреагировал командир.
К мелодичному звуку плоскостей и далекому свистящему звуку турбин добавился шелестящий звук расступающегося воздуха вокруг выпущенных колес шасси.
- Режим семьдесят восемь процентов.

Сильченко, плавно передвигая рычаги управления двигателями, внимательно следил за показаниями тахометра. Все три стрелки почти одновременно подошли к цифре 78, бортмеханик остановил рычаги, но стрелки еще продолжали двигаться вперед, незаметными движениями пальцев руки, поочередно добился, чтобы все три прибора показывали 78% и доложил:
- Семьдесят восемь установлен, - через мгновение продолжил доклад: - Высота семьсот метров.

Андрей, явно подражая своему инструктору, все делал без спешки, заранее готовясь к новому этапу полета, он словно летел впереди самолета. Он хотел было потянуть штурвал на себя, чтобы перевести в горизонтальный полет, но будто услышал голос инструктора: “Не спеши, Андрей, обеспечь запасом мощности, а то потеряешь скорость”.
- Режим восемьдесят.
- Восемьдесят процентов установлено, высота круга, скорость двести восемьдесят.

Самолет вышел незаметно в горизонтальный полет, заняв шестьсот метров.

“А вот и точка входа в глиссаду, Николай Иванович называл ее “двугорбой” из-за горушки с двумя вершинами, напоминавшими два горба на спине верблюда. Инструктор напутствовал перед самостоятельным полетом в Кош-Агач: “Андрей, эта горушка находится на удалении четырнадцати километров, как только окажется на продолжении крыла, ставь малый газ и расчет на “отлично” обеспечен”.
- Малый газ, - четко произнес командир.

Сильченко при выполнении этой команды всегда вспоминал наказ Николая Ивановича, после того как посыпались посадки до полосы на ЯК-сороковых. Бортмеханики, по команде “малый газ”, торопясь выполнить команду, хватались за защелки и устанавливали РУДы на ноль, выключая сразу три двигателя, инструктор его спросил:
- Гена, чтобы такого не случилось, как надо выполнять эту команду?
- Как? Не надо хвататься за защелки!
- Верно. Но все же, как же надо выполнять команду “малый газ”?

Сильченко задумался и ничего не найдя, повторил:
- Как? Как? Не хвататься за защелки, а вот за эти барашки... и... не спеша - малый газ...
- Верно, не спеша. А лучше, Гена, ставить РУДы поочередно. Если и выключишь, то вначале один, а тут наверняка задумаешься, что же наделал и остальные двигатели не выключишь, а на двух ЯК летает с полной загрузкой, даже эшелон можешь набрать.

Геннадий, поочередно установив двигателям малый газ, доложил:
- Малый газ. Скорость двести семьдесят.

Андрей и сам отметил, что скорость начала быстро падать, и он опять вспомнил, как поступает Николай Иванович. На скорости двести пятьдесят дает команду на увеличение режима до восьмидесяти шести процентов и одновременно команду: “Закрылки двадцать”.

Все идет так, словно в кабине Андрей не один с экипажем, а где-то незримо присутствует и инструктор Николай Иванович, энергичный, без суетливости, всегда действующий по принципу: летчик должен лететь впереди самолета, тогда он все успеет, и ничто не застанет его врасплох.

Вот и самые ответственные метры перед приземлением, когда самолет надо вывести из снижения и, продолжая приближаться к полосе, вовремя перевести двигатели на малый газ так, чтобы не сесть до полосы и без перелета. Самое главное, как говорит Николай Иванович: “Приземлиться надо так, чтобы пассажиры не заметили, что самолет коснулся бетонки. Приземлиться мягко, словно любимую женщину погладить”, - Андрей опять будто услышал подсказку инструктора: “Пора...” Тут же скомандовал: “Всем малый!”
 
Сильченко поочередно установил всем малый газ и вдруг обнаружил, что малый газ левого двигателя провалился до 45% и продолжал падать, у двух остальных замерли на пятидесяти трех процентах. Он подумал: “Доложить? Или уж не надо... все равно садимся... - сдвинул рычаг левого вперед, но режим продолжал падать и будто выдохнул: - Сдох левый!”

Второй пилот, видя что командир весь внимание на посадке, скомандовал: “Левому стоп, закрыть пожарный кран левого двигателя!”

Андрей, продолжая плавно, соразмерно приближению земли, досаживать самолет и, когда почувствовал касание колесами бетонки, мысленно произнес с досадой: “Пришлепнул, а не погладил”.

Сильченко хоть и слышал команду второго пилота, но двигатель не выключил, а следил за приборами, которые показывали, что он и так выключен и ничего не угрожает: “А этому обязательно выпендриться надо, чувствует папино покровительство, не скрывает, что введется и в инспектора уйдет, действует точно по писаному, будто руководство читает”. Вслух же спросил у Андрея:
- Командир, левый выключаем?
- А смысл?
- Так в руководстве написано! - гаркнул второй пилот.
- Гена, выключи, - буднично сказал командир, думая: “Этот точно в инспектора пробьется. Ну и попортит кровушки пилотам. Летает так себе, но документы знает назубок, а если что и не знает, то уверенно отвечает на все вопросы”.

ЯК-40 зарулил на перрон и, встал строго против ветра, тут же выключились двигатели, издав будто извиняющийся звук за двигатель несвоевременно выключившийся на выравнивании.

Геннадий, все выполнив строго по руководству, встал на первую ступеньку трапа и поприседал, убедившись, что он устойчиво опирается об асфальт, пропустил командира и второго пилота, обращаясь к стоявшей в хвостовом отсеке бортпроводнице, тщательно подводившей губы коричневой помадой, внимательно рассматривающей себя в зеркале на открытой туалетной двери, буркнул:
- Порядок, можешь выводить своих подопечных, - и, встретившись с ней взглядом, ехидно улыбаясь, добавил: - Сегодня в кого-нибудь из пассажиров влюбилась?
- Нет, Геночка, я тебя одного люблю.
- Меня-то ладно.
- А в кого тут влюбляться? В этих узкоглазых, что ли?!
- То же мне националистка.
- Я не в том смысле...
- Ну, выводи, выводи... Вот на Челябу полетим в металлурга в какого-нибудь опять втюришься...

Увидев, что пассажиры засуетились, выбирая свои баулы, сумки, портфели, чемоданы, у него опять промелькнуло: “Странное дело, но всегда получается с этими вещами кавардак. Тот, кто выходит из самолета первым - его портфель оказывается заваленным другими, а все потому что эти фифочки-стюардессы не следят при посадке, чтобы, кто заходит первым в салон, садились на первые ряды кресел...” Спускаясь по трапу первым, он еще раз убедился в надежном касании земли упорным роликом. Не торопясь, подкатил стремянку к левому двигателю, сзади услышал голос командира:
- Гена, вскрывать хочешь?
- Да, командир, посмотреть надо, как на агрегате установлен малый газ по лимбу.
- Мы же вчера с Николаем Ивановичем на нем летали на Алма-Ату все нормально было, не выключался же...
- В том-то и вся соль, командир, в Алма-Ате еще плюсовые температуры стоят, а в Коше сегодня, видишь, как свежо, минус семнадцать. Ночная смена выполнила ей подготовку к осенне-зимней навигации.

Сильченко вскрыл капоты, которые поднялись и двигатель превратился в фантастическую птицу, взмахнувшую изогнутыми книзу крылами. Птица будто замерла в этой позе, обнажив свое тело, по которому извивалось множество трубок разных диаметров и разноцветных проводов объединенных в жгуты. Геннадий по пояс скрылся под крыльями этой чудо-птицы, раскрыл портфель, где находились: пассатижи, отвертка, фонарик, контровочная проволока и много других предметов, необходимых в полете, вынул зеркальце, неотъемлемую часть полетного снаряжения бортмеханика, и навел “зайчика” на рычажок, который был установлен на отметке 12о, вместо 18о, как положено при таких отрицательных температурах.
“Вот она и вся причина - самопроизвольного выключения двигателя”, - пробормотал Сильченко.

Командир, наблюдавший за действиями бортмеханика, спросил:
- Что ты там обнаружил?
- Командир, видно, записать-то в карте-наряде записали, что выполнена регулировка к ОЗН, а к агрегату рука авиатехника и не прикасалась.
- Что можно подписывать?
- Конечно, можно, буду по процентам ставить малый газ и все дела.

Стоявший рядом все это время второй пилот в начальствующе нейтральной позе, со снисходительной ухмылкой на лице, с назиданием в голосе, произнес: “Нет, командир, - слово это он изрек с каким-то унизительным тоном, мол, какой из тебя командир, если с первых самостоятельных полетов идешь на нарушения инструкции, - раз есть неисправность, хоть она по-вашему и пустяковая, но без расследования причин и обстоятельств выключения двигателя на выравнивании вылетать не будем!”

Егоров хотел возразить, но, вспомнив слова Николая Ивановича перед первым самостоятельным вылетом: “Никогда, Андрей Викторович, не принимайте решения на вылет, если хотя бы один из членов экипажа не может лететь, или в чем-то не согласен при принятии решения на вылет”, тоном человека, принявшего окончательное решение, сказал: “Геннадий Васильевич, закапачивайте двигатель и опечатайте его, - обратившись ко второму пилоту, твердо добавил: - А вы, Вадим Иларионович, идите и скажите перевозкам, чтобы не садили пассажиров!”

Сильченко стал объяснять второму пилоту, что на самом деле это не неисправность, а такая конструкция регулирующей системы подачи топлива, которую в зависимости от температур необходимо регулировать.
- Раз не отрегулировано, значит, неисправно! - все тем же назидательным тоном возразил второй пилот.
- Вадим, да пойми ты, двигатель исправен и отрегулирован для посадок в положительных температурах воздуха.
- Двигатель отказал?
- Самопроизвольно выключился.
- По какой причине мы не знаем.
- Это ты не знаешь.
- А почему тогда он отказал?
- Я же тебе объясняю, не отказал, а самопроизвольно выключился, от-ре-гу-ли-ро-ван на положительные температуры.
- А почему два других работали нормально.
- Давай посмотрим. И Сильченко перекатил стремянку к правому двигателю, ловко вскрыл капот, который взметнувшись вверх застыл словно крылья чудо-птицы. Моментально навел “зайчика” на лимб и воскликнул: “А я что говорил! Так и есть на этом двигателе установлено восемнадцать градусов по лимбу, как и положено при отрицательных температурах”.
- Ну и что? Это еще ни о чем не говорит. Двигатель отказал?
- Не отказал, а самопроизвольно выключился.
- Самопроизвольно не самопроизвольно, выключился, отказал, какая разница, значит, неисправен! - стоял на своем второй пилот.
- В том-то и разница, что выключился, а не отказал. В отрицательных температурах должно быть установлено восемнадцать градусов по лимбу.
- Чего ты мне все градусы да лимбы, двигатель отка... выключился? Выключился сам, вылетать не имеем права.
- Да пойми ты, это не отказ, пока дождемся комиссии, наш рейс на Красноярск другие выполнят.
- Гена, ты отвечаешь, что двигатель исправен и не откажет на взлете.
- Отвечаю.
- Вадим Иларионович, решение принято, пока не ведут пассажиров, идите и объявите задержку рейса до прибытия комиссии. - Сам поднялся в самолет и по радио вызвал: - Кош-Агач, сообщите в Барнаул - “при посадке, на выравнивании, при установке двигателям малого газа, самопроизвольно выключился левый двигатель”.
- Значит, пассажиров не садить? А мы уже повели.

И Андрей увидел, как второй пилот, размахивая руками, что-то объяснял сопровождающей и пассажирам, обступающим его плотным кольцом.

“Через три часа прибудет второй рейс из Барнаула, но, скорее всего, на нем никто не прилетит”, - думал Егоров, докладывая по прямому телефону в производственно-диспетчерскую службу предприятия.

Сильченко, опечатав левый двигатель, укатил стремянку на отведенное место и только теперь почувствовал, что закоченели пальцы рук. Схватил горсть пушистого снега и энергично растер им пальцы, которые, повлажнев, покраснели словно морковки. Стряхнув капельки влаги, вытер ладони о хлопчатобумажную куртку и взбежал по трапу, громко топая, в салон, где еще сохранялось тепло от полета, в нем витали запахи пота, густо смешанного с духами, сжатого воздуха пяти-километровой высоты. В салоне слегка потрескивала внутренняя декоративная обшивка, принимающая свободное состояние без наддува пассажирского салона. Иногда, словно хруст пальцев, проскальзывал звук несущей обшивки. Геннадий, слушая эти звуки, нежно подумал: “Расправляется, лайнерочек, отдыхает, чтобы вновь, создавая комфорт пассажирам, принять всю нагрузку от избыточного давления на шпангоуты и стрингера, напоминающие скелет живого существа, и на обшивку - подобие кожи...” Сильченко в такие мгновения ловил себя на мысли, что к самолету и двигателям он относится, будто к живому. Иногда ему казалось, даже не казалось, а он физически ощущал все нагрузки, особенно при неумелых посадках иных командиров, когда самолет будто стонал.

Прозрачный воздух наполненный легким осенним морозцем, здесь, на высоте тысячи восемьсот метров, был еще прозрачнее и из него, как из переполненного сосуда, вытекал мороз и цеплялся невидимыми коготочками за кончики ушей.

Самолет появился неожиданно из-за горушки и, выйдя на прямую, выпустил шасси, через некоторое время ощетинился закрылками, которые заметно увеличили площадь крыла, уменьшив поступательную скорость, но звука пока не было слышно. Казалось, это кадры немого кино на фантастическом панорамном экране, но вот колеса коснулись асфальта, припорошенного снегом, и вначале опустилось переднее колесо, а потом донесся звук работающего реверса. При этом снежок легко поднимался и реактивной струей отбрасывался вперед, создавая наглядную картину реверсивной тяги. За самолет будто кто-то вцепился и он быстро остановился, издав облегченное у-у-ух. Плавно, слегка кренясь с крыла на крыло, зарулил на перрон, остановившись рядом со сто шестьдесят четвертой.

Из самолета первым появился Николай Иванович с дипломатом из черной кожи и ручкой, обернутой синей изолентой.

Егоров, как только увидел дипломат, сразу понял, что на расследование прилетел пилот-инструктор. “Интересно, кто председатель комиссии?” - промелькнуло у него. За Колотовым вышел в аэрофлотовском пальто без наплечных знаков, но с металлическими пуговицами, начальник ОТК. Немного погодя, ставя ноги носками наружу так, что на ступеньку они становились всей ступней, инженер летного отряда, за которым, придерживаясь за стенки не герметичного отсека, наступая только пятками на ступеньки трапа, вышел Семенов. При виде Семена Семеновича, Егоров словно просиял, у него вырвалось: “Теперь нечего бояться, все будет по справедливости”.

Начальник ОТК с кожаной папкой под мышкой, сверкая коричневыми ботинками с облезлыми носками направился к стоящему рядом самолету, к которому уже катил стремянку Сильченко. Остальные, поздоровавшись с Егоровым, поодиночке стали подходить к самолету.

Баранов, подойдя к самолету, утвердительно спросил у Сильченко, никак к нему не обращаясь: - Какой выключили?! - Тот вскинул в недоумении глаза на начальника ОТК и произнес: - На выравнивании...
- На каком выравнивании? Ты лучше скажи, как ты его так выключил?
- Не выключал я его, я поставил по команде командира “малый газ” левому, а он провалился до сорока пяти процентов, вместо пятидесяти трех.
- Ты мне скажи, почему выключил левый двигатель?
- Да не выключал я его. Я хотел, как только увидел провал, поддержать, но режим стал проваливаться и я продублировал выключение, чтобы он не загорелся.
- Значит, левый двигатель выключили! - безапелляционно заключил Баранов.
Семенов, услышав последние слова начальника ОТК, стал вслушиваться в разговор.
- Анатолий Александрович, не выключили, а продублировали самопроизвольное выключение РУДом.
- Левый, говорите... - сделав паузу, а когда бортмеханик произнес:
- Левый!
Баранов вновь повторил утвердительно:
- Выключили!
- Вы что же, товарищ Баранов, не разбираясь, не вникнув, не осмотрев двигатель, а уже делаете выводы?!

Вздрогнув от неожиданности, начальник ОТК в сердцах мысленно произнес: “Этот куб уже здесь... отстранял бы шоферов, нет в летную работу лезет... инс-пек-тор тоже мне... как он успел, я же специально вперед его выходил... догнал”. А вслух, обращаясь к бортмеханику по-панибратски, словно и не было предыдущего разговора, сказал:
- Гена, открывай капот.

Но тут Семен Семенович встал около стремянки и, расставив в стороны коротенькие руки, твердо произнес: - Вскрывать будем, когда соберутся все члены комиссии.

Николай Иванович с Егоровым шли не спеша, спокойно беседуя.
- Как? Ты не помнишь, ставил бортмеханик малый газ в других полетах.
- Да нет, Николай Иванович, он делал все как вы учили... поочередно каждому двигателю и не резко, а плавно без клацанья по упору.
- А не пробовали его запустить?
- Он на выравнивании выключился.
- Да не на посадке, а на земле.
- Нет, Николай Иванович, у нас второй-то хуже проверяющего, сами знаете. Сразу по буковке, как написано, вылетать нельзя.
- А ни хлопка, ни металлического звука не слышали?
- Нет, я даже и не заметил, как он выключился, сам садил самолет.

При этих словах Колотов отметил для себя: “Если уж сознается, что не заметил, говорит все, как было, молодец, не выкручивается, не видел, значит, не видел, другой бы на его месте начал расписывать, как он увидел, почувствовал выключение двигателя, что увидеть еще можно при выполнении посадки, и только боковым зрением, а вот почувствовать никак нельзя, никаких разворачивающих моментов на малом газе не возникает, на Яке-то и на крейсерском режиме, на тренировках не каждый замечает, что выключен боковой двигатель, стараются оттриммировать  самолет, чтобы снять возникшее легкое давление на педали, так что все верно говорит”.

Когда все собрались у самолета, Семен Семенович отошел от стремянки и пропустил начальника ОТК. Тот, тяжело дыша, поднялся на стремянку, придирчиво осмотрел печать на замке капота, и, специально для Семенова, который приготовил чистый лист бумаги, не снимая перчаток держал карандаш, готовый записывать, произнес: “Печать, Семен Семенович, цела”.
- Хорошо, так и отмечаю в протоколе осмотра самолета: “печать цела”.

Сильченко ловко взбежал по стремянке, так же проворно открыл замки и поднял половинки капота вверх, двигатель вновь предстал в обличье фантастической птицы, обнажив подкапотное пространство.

Начальник ОТК с нарочитой серьезностью осмотрел весь двигатель, зачем-то заглянул в стекатель газов, провел по нему пальцем, оставив на черном, закопченном фоне темно-коричневые полосы, тут же вытер палец о форменное пальто. Пощупал трубопроводы желтого цвета, затем влез в подкапотное пространство по пояс, вылез оттуда, достал специальный ключ, и хотел было опять нырнуть туда, как услышал зычный голос Семенова:
- Александр Анатольевич, что вы решили делать? Комиссия хочет знать, - и поставив цифру “2”, приготовился писать.
- Да ничего тут... надо малый газ отрегулировать.
- Никаких регулировок! Вы скажите, что там обнаружили.
- Ничего особенного... по лимбу малый газ двенадцать градусов.
- Так и запишем в протоколе - малый газ по лимбу 12 градусов, верно?

Стоявший в сторонке старший инженер летного отряда, равнодушно посматривая на происходящее, не проявляя ни малейшего любопытства, при этих словах Семенова, широко размахивая руками, словно отталкиваясь ими о воздух, тяжело ступая на всю ступню, подошел к стремянке и показал знаком бортмеханику, чтобы тот слез. Наступил огромным ботинком на первую ступеньку стремянки, которая будто присела, предчувствуя его тяжесть, и издала стонущий скрип.

Начальник ОТК замахал руками и, повернувшись спиной, спустился вслед за бортмехаником на землю.

Земченко довольно проворно поднял свое массивное тело на самый верх стремянки и, водрузив очки, погрузил голову и верхнюю часть туловища в подкапотное пространство, задержался там, будто застрял, затем, развернув голову к стоявшим на земле, произнес с нотками: “Вот и вся тут причина”.
- Точно, двенадцать градусов и пломба цела, - вынул голову из-под капота и, встав во весь свой почти двухметровый рост, его словно осенило, закончил: - Давайте посмотрим, как на левом двигателе.
- А вы какой смотрите? - подал голос Николай Иванович.
- Ах!.. да, - повернувшись лицом к носу самолета, продолжил: - Я хотел сказать, как на правом установлено.

Как только инженер спустился, Сильченко ловко подхватил стремянку за скобы у ее основания и, приподняв, покатил на маленьких колесиках к правому двигателю, оставляя за собой на снегу две колеи и следы посреди них. Подкатив к двигателю, замедлил движение, аккуратно опустил на землю, пошевелил стремянку, словно пытаясь опрокинуть ее. Убедившись, что она стоит устойчиво, не торопясь, но проворно взбежал на самую верхнюю площадку и, отточенными, точными движениями открыл капоты. Теперь уже две фантастические птицы, взмахнув крыльями, замерли в этих позах. Нырнул под капот и через несколько секунд, с серьезным лицом и недоуменным взглядом, произнес: - На правом двигателе по лимбу... малый газ - восемнадцать градусов.

Поочередно на стремянку поднялись начальник ОТК, затем инженер летного отряда и оба с недоумением подтвердили: - Да, верно, на правом восемнадцать градусов по лимбу.

Семен Семенович тут же, обратившись к спустившемуся со стремянки начальнику ОТК, сказал: - Что, Александр Анатольевич, так и пишем: “при осмотре правого двигателя обнаружено - малый газ восемнадцать градусов по лимбу”?
- Пишите, пишите.

Николай Иванович, внимательно следивший за происходящим, подошел к начальнику ОТК и, взяв его за локоть, нето утверждая, нето спрашивая, заговорил:
- Что ж, пожалуй, все понятно, можно и вылетать на базу, только без посадки в Горно-Алтайске... - обратившись к Ноловику, стоявшему все это время отдельно ото всех, спросил: - Вадим Иларионович, сколько из Кош-Агача до Барнаула пассажиров?

Тот, сделав вид, что ничего не расслышал, стоял засунув руки в карманы отутюженного форменного пальто, на котором были пришиты наплечные знаки со вставышами, которые придавали им твердость и они не облегали плечи, а словно пластины лежали на них. Николай Иванович подошел вплотную к нему и все так же спокойно спросил: - Вадим Иларионович, сколько же пассажиров здесь до Барнаула?
- Человек двенадцать наберется.
- А точнее?
- Не знаю, - с оттенком раздражения, чего, мол, допытываешься, я, что, отдел перевозок, что ли?
- Сходите, пожалуйста, узнайте сколько всего пассажиров до Барнаула на обоих рейсах.

И в это время от аэровокзальчика показалась толпа пассажиров, впереди которой бойко вышагивала дежурная, жмурясь от яркого света, так что на ее восточном лице, будто совсем исчезли глаза, только чуть чернели прорези с ресницами, пообвыкнув к свету, глаза приоткрылись и засверкали коричневой краской. Николай Иванович поспешил навстречу, походкой человека, принявшего твердое решение. Поравнявшись с дежурной, спросил:
- Вы на оба рейса сразу ведете?
- Да, так начальник велел, - с чуть уловимым акцентом произнесла дежурная и протянула две сопроводительные ведомости.

Колотов посмотрел в них и обрадованно сказал:
- Лучше не придумаешь.
- Что не придумаешь? - не поняла дежурная.
- Да то, что пассажиров до Барнаула двадцать восемь и...
- Как двадцать восемь? На этом тринадцать, а на другом, - дежурная поменяла местами сопроводительные ведомости и удивленно закончила: - Пятнадцать.
- Я и говорю всего двадцать восемь плюс четыре члена комиссии и полная загрузка до Барнаула. Вот что, красавица, - при этом слове дежурная свела разлетевшиеся черные брови, но не почувствовав и тени иронии в голосе Николая Ивановича, заулыбалась так, что все ее лицо утонуло в улыбке, полностью скрыв в ней глаза, от которых только реснички кое-как выбивались из-под складок, образовавшихся на месте глаз, - придется переписать эти сопроводиловки...

Не дослушав, дежурная взяла своими смугленькими ручками обе ведомости и, с готовностью немедленно выполнить, побежала в сторону вокзала. Николай Иванович в последний момент ухватил ее за рукав со словами:
- Не торопись, красавица, - на этот раз улыбка только наполовину прикрыла глаза, - надо всех пассажиров до Барнаула посадить на сто шестьдесят четвертую и соответственно оформить сопроводиловку, а до Горно-Алтайска всех посадить на сто семьдесят девятую.

Лицо дежурной выражало готовность выполнить как ей говорят, но чувствовалось, что она не поняла, а что же от нее требуется, и Николай Иванович спросил:
- Вам все понятно?
- Да, да мне все понятно, начальник сделает.
 
И дежурная бегом побежала к аэровокзальчику.

Николай Иванович подошел к так и стоящему в сторонке Ноловику, и, объяснив все, что нужно сделать, сказал: - Напутают ведь... Вы уж сходите, пожалуйста, проследите, чтобы правильно оформили.

Ноловик, походкой потревоженного человека, отправился за дежурной.

Колотов подошел к пассажирам и объяснил:
- Все, кто летит до Барнаула, садитесь в ближний самолет с номером 88164, который полетит прямо в Барнаул без посадки, а все, кому в Горно-Алтайск, садитесь в дальний самолет с номером 88179.

Через несколько шагов общая толпа разделилась на две группы и первая из них, подойдя к 88164, словно на экскурсии, все стали рассматривать самолет, отыскивая номер, найдя его на киле, останавливали взгляды, шевеля губами, видимо, проговаривали отыскавшийся номер.

Бортпроводницы, как по команде, выпорхнули из обоих самолетов и заняли места у основания трапов.

Николай Иванович, обращаясь к пассажирам остановившемся у сто шестьдесят четвертой, громко спросил:
- Вы, товарищи, все до Барнаула летите?

Со всех сторон послышались голоса пассажиров, старавшихся перекричать друг друга:
- Да, да, до Барнаула... и я до Барнаула...

Когда понемногу голоса утихли, молодой голосок, который принадлежал уже седой алтайке, возвестил:
- Ниет, мине в Улалу надо, начальник.
- Пройдите вот к тому самолету, он на Улалу полетит, - сказал Колотов, указывая рукой на рядом стоящий самолет.
- Якши, якши, начальник.

Проворно подхватив два узла, седая алтайка отправилась, переваливаясь с ноги на ногу.

К Колотову подошел начальник ОТК и тихо произнес:
- Николай Иванович, отрегулировать надо малый газ.
- Зачем? На базе сделаете. По руководству с таким дефектом до базы вылетать можно, только малый газ устанавливать не менее пятидесяти трех процентов.

Семенов, который неотступно следовал за начальником ОТК, внимательно выслушав, что тот говорит Колотову, категорически произнес:
- Николай Иванович, нельзя подвергать пассажиров опасности... надо отрегулировать.

Начальник ОТК, почувствовав поддержку, стал еще агрессивнее настаивать на регулировке малого газа по лимбу. Семен Семенович никак не мог понять одного, мысленно рассуждая: “Почему нельзя отрегулировать и тогда лететь, без отступлений от инструкций, хотя Николай Иванович говорит, что с таким дефектом можно лететь до базы... - и тут же ловил себя на мысли: - А чего это начальник ОТК так суетится и обязательно хочет отрегулировать?..”

Семенов, так размышляя, подошел к инженеру летного отряда и доверительно спросил:
- Иннокентий Николаевич, регулировка долго займет?
- Там делов-то, повернуть по лимбу до восемнадцати градусов и все дела.

Семенов, обращаясь к Колотову, произнес:
- Николай Иванович, давайте отрегулируем.
- Что ж, раз настаивают члены комиссии, Александр Анатольевич, можно регулировать.

Баранов тут же взошел на стремянку, которую предупредительно подкатил бортмеханик от правого двигателя. Начальник ОТК, постояв на верхней площадке, словно победитель-спринтер на пьедестале почета, энергично отрегулировал малый газ по лимбу и законтрил. С нескрываемым удовлетворением опломбировал контровку. Спустившись на землю, с чувством исполненного долга, голосом одержавшего победу, сказал: “Ну, вот и порядочек, можно и лететь”.

88179 взлетел, и довернув вправо, оставляя за собой шлейф дыма, набирая высоту, удалялся от аэродрома, следуя точно по средине долины.

Сильченко закапотил и левый двигатель, подойдя к Николаю Ивановичу, доложил: “Товарищ командир, самолет к вылету готов”. Тот выслушал и полушутя бросил: “По коням!”

Пассажиры, рассевшись по местам, занимались всяк своим; кто рассматривал в иллюминатор горы, которые ограниченные в круглом пространстве выглядели словно живописная картина, кто уже читал книгу, а сидящий на первом ряду у аварийной двери, разворачивая газету никак не мог сложить ее пополам, загораживая ею почти всю входную дверь в кабину, Николай Иванович терпеливо ждал, пока тот наконец-то справился с газетой и свернул ее пополам, затем переломил поперек полосы и, взяв в правую руку, углубился в чтение статьи из рубрики “Партийная жизнь”. Колотов плотно закрыл за собой дверь и встал между креслами пилотов. Когда в пилотскую вошел Сильченко, ему пришлось выйти из кабины и, пропустив его вперед, он стал за спиной у бортмеханика.

Самолет, плавно покачиваясь на неровностях аэродрома, вырулив на полосу, встал точно по осевой, которая отчетливо была видна до того места, где оторвался только что взлетевший самолет, а дальше она уходила под снег, на котором отпечатались следы двух самолетов.

Бортмеханик, выделяя каждое слово, читал карту обязательных проверок раздел “На исполнительном старте”. И только, когда слышал ответ от исполнителей пункта, тут же зашторивал его, издавая звук, словно считал на счетах. Прочитав последний пункт “Готовность к взлету”, тут же ответил: “Бортмеханик к взлету готов!” Но не зашторивал его, а ждал, глядя на второго пилота. Тот молчал, Геннадий слегка подтолкнул его. И это не ускользнуло от Николая Ивановича: “Второй пилот ведет себя не как член экипажа, а словно он проверяющий, вот и по этому пункту должен доложить готовность вторым, а все медлит. Вслед за бортмехаником доложил Егоров: “Командир к взлету готов!” Второй пилот, словно встряхнулся, проговорил: “К взлету готов”.

Колотов, сухим голосом, без каких бы то ни было оттенков, произнес: “Пилот-инструктор к взлету готов”. “Только после моего доклада командир экипажа должен был объявить о своей готовности и скомандовать: “Взлетаем! Режим взлетный!” - размышлял Колотов.

Бортмеханик внимательно, будто прося, посмотрел на Егорова, тот вспомнив, что он уже не стажер, а командир и, как говорил ему Николай Иванович: “Все действия должны быть ответственны и заранее обдуманы, и своевременными. Командир, словно режиссер обязан все предусмотреть, чтобы не было сбоев в работе”. Чуть краснея, произнес: “Экипаж, взлетаем! Режим взлетный!”

Сильченко, заждавшийся этой команды энергично вывел РУДы всех трех двигателей до номинала по рискам и, как только двигатели стали увеличивать обороты, он плавно довел рычаги до упора “взлетный режим”. Внимательно стал наблюдать за оборотами и температурой газов за турбиной всех двигателей. Как только стрелки замерли, показывая взлетный режим, четко доложил: “Режим взлетный! - внимательно осмотрев приборы, показывающие параметры работы двигателей, продолжил: - Параметры в норме”.

Егоров еще раз повторил вслух: “Взлетаем” - и самолет, набирая скорость, помчался по полосе, оставляя звук далеко сзади.
“Вот пора и переднее колесо приподнять, - только подумал Колотов, как Егоров легким движением штурвала на себя, приподнял его. - Вот она невидимая черта, при пересечении которой можно только взлетать, если даже и откажет один из двигателей, а называют ее “скоростью принятия решения”.

Самолет легко отделился от полосы, через мгновенье убрались шасси и зажглись красные лампочки в силуэтике самолетика, затем убрались закрылки. Крылья, приобретя конфигурацию, при которой наименьшее сопротивление, понесли самолет в голубое небо, оставляя далеко внизу со всеми земными заботами землю. Теперь экипаж и пассажиры, объединенные полетом, принадлежали самолету и от его состояния и от работы двигателей, зависела жизнь находящихся в нем людей.

Начальник ОТК, подкупленный неожиданной поддержкой Семена Семеновича, разоткровенничался перед ним: “Вы знаете, а этой предпосылки могло бы и не быть, если бы не Пластилин, - так он называл инженера ОТК, - которого мы перевели на эту должность из начальников смены. Он чего учудил. Так увлекся запуском двигателя на АН- два, что не заметил пожара на нем. Контролировать - не работать, тут и Стекалин справится. Проверил все как положено, а то, говорит, на правом двигателе, который был раскапочен, проверил, а левый и средний поленился раскапотить, видите ли, техника рядом не оказалось. Придется его, Семен Семенович и из ОТК убирать, и самое лучшее ему место в техотделе, получил изменения - записал в технологию и руководство, получил бюллетень - раздал в цеха, зарегистрировав его, а на более ответственную работу, как в ОТК, его нельзя ставить”.

Николай Иванович при виде гор приходил в восторг и на его лице блуждала полуулыбка, а мысли сами собой проносились в голове: “Горы, как вы прекрасны с высоты семи тысяч метров! Вы, словно легкая зыбь с отдельным волнением, как на перекатах быстрых рек. И какие вы зловещие на уровне полета, когда самолет летит по долине, вы готовы захлестнуть отважившегося, и только постоянная готовность, и знание всех изгибов долин, помогает преодолеть вашу необузданность. Беда тому, кто теряет чувство меры, вы не щадите никого, унося жизни. Не от этого ли “горы” и “горе” слова одного корня?..”

2.

Вся комиссия по расследованию причин выключения двигателя собралась у начальника авиатехнической базы в кабинете, вдоль которого стояло два стола, а третий поперек, образуя традиционную кабинетную букву “Т”. За третьим столом сидел моложавый, но уже седовласый мужчина с большими глазами, в которых пробегали злые огоньки, но, встретившись с доверчивыми взглядами, исчезали до поры, прятались куда-то внутрь зрачка. А как только появлялась возможность зло сверкнуть, огоньки расцвечивали весь глаз и, казалось, по лицу расползался цвет злости, отчего оно становилось намного старше. Его руки, довольно массивные, с отсутствующей фалангой на безымянном пальце: “Результат нарушения формы одежды!” - как он любил повторять, распекая очередного нарушителя формы одежды. Все случилось вскоре после свадьбы, когда он еще молодой инженер с золотым обручальным кольцом, подпрыгивая старался снять с верхней плоскости АН-2 струбцину, контрящую элерон на стоянке. Рука попала в промежуток между элероном и крылом, струбцину-то сбросил, а фаланга пальца вместе с золотым кольцом осталась в этом узком промежутке. И теперь, когда видел кольца у авиатехников и инженеров, заставлял тут же снимать. Показывая культю безымянного пальца, с какой-то злостью говорил: “Что, хочешь с такими же пальцами остаться? Сними и чтоб я больше не видел колец на работе!”

Мивоненко нажал рычажок на селекторе и моложавым холодно стальным баритоном произнес:
- Рита, ко мне никого не впускать! - помолчав, добавил: - Я занят расследованием. Ни с кем не соединять по телефону.
- Андрей Ананьевич, и с командиром?
- И с командиром тоже, - сделав многозначительную паузу, закончил. - Если по ТУ-стопятьдесятчетвертому, тогда соединишь.

Когда все расселись, Мивоненко, тоном большого начальника, объявил: “Прекращаем разговоры! Начинаем работать! - обратившись к начальнику ОТК, продолжил: - Докладывайте, Александр Анатольевич.

Баранов, не спеша, застегнул в масленых пятнах форменный пиджак и, глядя на полированную крышку стола, начал медленно излагать. В столешнице отражалось его лицо с носом пирамидкой, покрытого коричневыми пятнышками.
- Ну, что можно сказать? Выходит мы ви... - не дав договорить слово начальник строго, со вспыхнувшими огоньками злости, произнес:
- Я пока требую от вас не выводов. Их буду делать я, как председатель комиссии, а вы изложите суть вопроса.

Внимательно слушая, Баранов оторвал взгляд от столешницы и стал медленно переносить его на Мивоненко, но помимо своей воли смог поднять только до уровня подбородка, робея встретиться глазами. По интонации начальника АТБ понял, что от него требуется, намеревавшись произнести слово “виноваты”, бойко продолжил доклад: - “... видим налицо нарушение руководства по летной эксплуатации, выразившееся в отступлении от пункта, в котором говорится, дословно, следующее: - Баранов долго листая “руководство”, все-таки нашел подходящий пункт, громко прочитал:
- При посадке на выравнивании установить малый газ, следя за оборотами двигателей, при проваливании оборотов ниже сорока семи процентов установить рычагом обороты пятьдесят три, плюс, минус полтора процента! - перехватив одобрительный взгляд Мивоненко, начальник ОТК продолжил: - Проваливание оборотов могло произойти по причине резкой уборки на малый газ, или... резкого выравнивания самолета, при котором создалась подушка перед входным направляющим аппаратом, что и привело к частичному срыву пламени и обороты провалились. Но так как летчики продолжали увеличивать тангаж, то срыв развился на всю камеру сгорания и пламя было сорвано - двигатель заглох, но при этом топливо еще поступало в камеру сгорания. И неизвестно чем бы все закончилось, если бы не второй пилот, который заставил выключить двигатель.

Николай Иванович посмотрел на инженера летного отряда. Тот с недоуменным лицом слушал начальника ОТК. Попытался что-то возразить, но его оборвал Мивоненко, зло зыркнув на него: “Вам я, пока, слова не представлял!”

Баранов, вторя интонации Мивоненко, продолжил: “Я повторяю, заставил выключить двигатель, мог бы быть и пожар...”

Николай Иванович встал и, довольно жестко, произнес: “Александр Анатольевич, во-первых, частичный срыв из-за резкого выравнивания, как вы выразились, произойти не может, по одной причине, что посадка производилась на летном диапазоне углов атаки и скорость при этом еще достаточная, если, конечно, в направляющий аппарат не попадет посторонний предмет, часто таковым является птица... - Колотов поймал себя на мысли, что и он начал говорить казенным языком, не проясняя, а запутывая суть дела, но увлеченный стремлением доказать абсурдность предположений начальника ОТК, продолжал: - Из-за птицы может возникнуть помпаж, но птицы-то не было”.

На что Баранов ответил вопросом: “А что такое... - сузив ехидно глаза, закончил: - Николай Иванович, помпаж?!”

Колотов, почувствовав что его стремятся увести в сторону, но привыкший отвечать на заданные вопросы, начал машинально объяснять: “Помпаж - это когда происходит срыв потока, из-за чего воздуха попадает в камеру сгорания значительно меньше, чем надо для нормального горения”. В разговор решительно вступил инженер летного отряда: “Помпаж - это срыв потока во ВНА, который может быть и при обледенении, когда не включен обогрев ВНА”.

Начальник АТБ с какой-то внутренней симпатией посмотрел на Земченко, как игрок, который неожиданно из сноса прикупил козырь.

Баранов, ободренный одобрительным взглядом Мивоненко, вновь пустился в рассуждения: “Да и это тоже вполне можно предположить, что, возможно, и обогрев ВНА у них не был включен! Таких случаев сколько хочешь было, сами пилоты говорят.

Начальник АТБ расслабился и на его лице разлилась улыбка довольства, что все складывается как нельзя лучше, можно и подводить итоги. Он, не торопясь откашлялся и, глядя на всех взглядом победителя, начал: “Значит, так... комиссия пришла к выводу, что двигатель мог быть выключен по трем причинам; первая, бортмехаником, но тот в своей объяснительной отрицает, а так как у нас общество доверия к человеку, то мы верим ему и эту причину отметаем. Вторая причина, по которой мог быть выключен двигатель, резкая работа рулями на посадке, но как нам доходчиво объяснил товарищ пилот-инструктор, тогда бы и правый двигатель выключился, хотя тут надо мне подумать, но и эта причина не состоятельна. И остается третья причина - обледенение ВНА из-за не включения экипажем его электрообогрева, а условия как раз подходящие для обледенения в Кош-Агаче, если мне память не изменяет, то там сегодня было минус семнадцать градусов по Цельсию”.

Внимательно слушавший Семен Семенович, казалось, ушедший в себя, тихо улыбаясь, хотел было сказать, но в последний момент передумав, сел на свое место и будто удалился из кабинета, его присутствия в нем никто не ощущал. Но, когда Мивоненко проговорил, обращаясь к начальнику ОТК: “Александр Анатольевич, можешь печатать акт расследования, а вывод такой: причиной выключения двигателя на посадке, явилось нарушение экипажем руководства по летной эксплуатации самолета ЯК-сорокового, - произнеся подчеркнуто четко звук “г”, - выразившееся в не включении обогрева Вэ эН А”.

Посмотрев на всех одновременно, никого не замечая, начальник АТБ многозначительно произнес: “Кто за такой вывод, прошу поднять руки”.

Первой взметнулась пухленькая женственная рука начальника ОТК, вся покрытая коричневыми пятнами.

Инженер летного отряда посмотрел на Николая Ивановича, но не уловив ничего осуждающего в его спокойном взгляде, перевел глаза на Мивоненко и, встретив властное выражение, говорящее: “Ты же инженер”, медленно поднял, словно суковатую палку руку, будто школьник.

Мивоненко, обратившись к Николаю Ивановичу, который сидел со спокойно непроницаемым выражением лица, спросил: “А вы, товарищ пилот-инструктор, что против, да?
- Да! Я против.

Начальник АТБ поднял свою руку без фаланги на безымянном пальце. И в это время встал Семен Семенович, со словами:
- Интересно все у вас получается; помпаж, срыв потока, резко выровнял... а договорились на том, что не включен обогрев ВНА.                А вот по расшифровке тут ясно видно, прошла разовая команда включения ВНА. И потом, почему все забыли о лимбе?!

Мивоненко резко перебил Семенова:
- Обсуждение закончено! Мы, Семен Семенович, приступили к голосованию.
- Вижу, что приступили, но рано приступили. Надо бы в причинах самовыключения двигателя разобраться и тогда голосовать не пришлось бы.
- Вы за? Или против? - раздраженно, повысив голос, спросил Мивоненко.
- Я и не за и не против...
- Значит, воздержались, - безапелляционно заключил начальник АТБ.
- И не воздержался. Мы не на собрании, а потому каждый член комиссии обязан изложить свою точку зрения, но тут, как день, ясно, что вина-то всему двенадцать градусов по лимбу...

Мивоненко резко встал из-за стола, перебивая Семенова, произнес:
- Трое против двух! Принимается причина самовыключения - не включение экипажем обогрева ВНА перед взлетом из Горно-Алтайска.
- Ничего, Андрей Ананьевич, не принимается. Я вам повторяю, мы не на собрании. Пока не выясним настоящую причину самовыключения двигателя никаких выводов не будет.
- Я, как председатель...
- Вы, как председатель, а я инспектор, - перебил Семенов начальника АТБ. - Повторяю, в выводах должна быть указана истинная причина, а не сваливание вины на кого-то бы ни было, и отражено, что малый газ был установлен на этом двигателе двенадцать градусов по лимбу.

Мивоненко, обращаясь к начальнику ОТК, спросил:
- О каких это, Александр Анатольевич, двенадцати градусах идет речь?
- Не знаю, Андрей Ананьевич, я же вам докладывал: пломбы целые, на всех двигателях на лимбах по восемнадцать градусов, можно хоть сейчас пойти и проверить.

Семенов достал исписанный листок карандашом и, положив перед собой, прочитал: “Малый газ левого двигателя по лимбу 120.” Чьи это слова, Александр Анатольевич?
- Мало ли что вы там понаписали... А моя подпись там есть?
- Она тут и не нужна, уважаемый начальник ОТК. Здесь достаточно моей подписи об осмотре самолета. Поэтому расследовать причину самовыключения будем, используя протокол первичного осмотра самолета, - инспектор сел, спрятав исписанный листок убористым почерком в красную папку с золотым теснением “безопасность полетов”.

Мивоненко посмотрел на часы и сникшим голосом произнес: “На сегодня достаточно, все свободны, а то уже десять часов, - почти миролюбиво закончил: - Вас дома заждались в такой поздний час”.

В кабинете остались Мивоненко и начальник ОТК. Затянувшееся молчание нарушил Баранов:
- И откуда он взялся на нашу голову? Кто его включил в комиссию?
- Он же остался за инспектора по безопасности полетов.
- А Чекурко где?
- Прихворнул опять. Хорошо... Если мы завтра пойдем всей комиссией на самолет, и что же мы там увидим?
- Увидим восемнадцать градусов и пломбы того же техника.
- Нет нам вину за эту предпосылку на себя никак нельзя брать. Надо что-то придумать. Неужели, мы, инженера с высшим образованием и не сможем доказать вину летчиков.
- Да она практически была доказана, вот только этот “куб” все разрушил. А ловко мы их вовлекли?!
- Ловко-то, ловко, но надо думать, Александр Анатольевич. Да, еще, почему в комиссии пилот-инструктор?
- Андрей Ананьевич, он не в комиссии, он вместо Витушкина, тот просил.
- Так у нас дело не пойдет. Завтра же, Александр Анатольевич, чтобы был Витушкин, и никаких пилотов-инструкторов, пусть лучше учат летать.

“День, начавшийся со звонка будильника, с сигнала автобуса, всегда трудный день. Трудно встал - трудно работается...” - с невеселыми мыслями Семенов кое-как доработал, если ожидание звонка, когда его пригласят на заседание комиссии, можно назвать работой. Но звонка все не было и не было. И как бывает, когда встаешь до будильника, а потом, посмотрев на него, восклицаешь: “У-у-у! Еще пятнадцать минут до подъема”. Ложишься и, кажется, только закрыл глаза, а он уже трезвонит. И встаешь с неохотой, но с сознанием: “Надо!” Так и сейчас, когда Семен Семенович, закрыв свой стол и подобрав на нем разбросанные бумаги, начал одеваться, чтобы идти на автобус, как заверещал внутренний телефон, словно подсмотревший, что он собирается уходить домой, за пятнадцать минут до окончания рабочего времени:
- Да! - застегивая пуговицы ответил Семен, - Семенов, Семенов. Иду! - почти с радостью воскликнул он. И, закрыв на два оборота замок кабинетной двери, дернул за ручку, убедившись, что она не поддается, спрятал ключи в карман и достал из накладного кармана голубой форменной рубашки пропуск и сунул в карман куртки, при этом у него промелькнула мысль: “Надо же, были голубые рубашки, надо было заменять их на серые, а теперь опять на голубые. Зачем спрашивается? Затовариваются, или, скорее всего, выкачивают деньги. Серых-то напокупали и больше никто не берет, материя-то прочная, я вот уже семь лет относил, только нитки сгнили, ничего жена на машинке пробежалась и еще столько бы относил... Так нет теперь наденешь серую - нарушение формы одежды, Чекурко говорит, а инспекторам надо всегда соблюдать форму одежды, чтобы с других требовать. Хорошо у меня еще старого образца сохранились голубые рубашки, но все равно надо будет парочку прикупить, опять расход”.

Подойдя к вертушке за которой стоял бравый вохровец, Семену подумалось: “Молодой довольно, а вся грудь в орденских планках, говорят оперативник был. Могут же люди, а тут двадцать пять лет отлетал и только медаль участника ВДНХ заслужил”. Семенов развернул пропуск и, замедлив шаг показал вохровцу, тот посмотрел на фотографию, затем на его лицо, потом его взгляд уперся в спину. Семен Семенович всегда удивлялся этому вохровцу: “Надо же пять лет как знаем друг друга, а попробуй не покажи пропуск. Сразу вызывает наряд ВОХР по всем правилам составляет протокол о нарушении режима. Один раз, когда оставил пропуск дома, хотел пройти, но попался на этого вохровца, так еще и тринадцатой зарплаты на пятьдесят процентов лишили. Уж лучше я, как Штирлиц, в развернутом виде и прямо в самодовольную харю предъявлю”.

Все члены комиссии, кроме него, сидели по своим местам, когда вошел Семенов.

- Опаздываете, Семен Семенович! - жестко произнес Мивоненко.
- Как опаздываю? Куда?
- На заседание комиссии.
- А кто его назначал?
- Вы что не слышали? Я же вчера предупредил всех, что собираемся в это же время.
- Извините, не слышал.

По лицу Мивоненко юркнула усмешка, и на нем разлилось выражение: “Я приучу вас к порядку! У меня будете заседать во внерабочее время”.

У остальных членов комиссии застыл на лицах недоуменный вопрос: “Когда это Мивоненко говорил о времени?” Они обменялись взглядами, в которых прочитывалось: “Мне только что позвонили, а вам?”

Семенов прошел к своему месту и тихо, но так, чтобы услышали все, сказал: “Здравствуйте!” Сев, он увидел, что на комиссии присутствует главный инженер АТБ, только что назначенный из начальников смен, молодой шатен с невероятно доверчивыми глазами, но с каким-то появившимся в них за последнее время огоньком, еле заметного пока превосходства, который то появлялся, то исчезал, словно уголек, что покрывается пеплом и, кажется, он уже потух, но при малейшем дуновении серый пепел срывается и уголек, краснея, вдруг займется синим пламенем, утих ветерок и вновь уголек покрывается серебристо-серым пеплом.

Мивоненко, взявшись за края стола, словно желая согнуть его в дугу, со значительностью в голосе, произнес:
- Не удивляйтесь. Мы специяльно пригласили главного инженера.

Буква “г” у него сглаживалась и получался звук “хгэ”, а все гласные после “ж” произносил так, что они смягчали и слышалось “жь”. Вначале Семенов подумал, что Мивоненко просто ошибся, когда сказал “специяльно”, но он, словно в подтверждение, повторил: “Не удивляйтесь. Да, да специяльно пригласили главного инженера, Анатолий Алексеевич, сегодня в лабалатории...”

“Неужели этот начальник не слышит, как он говорит неграмотно? - Семенов мысленно передразнил, - “лабалатории”, чему он может научить своих многочисленных подчиненных, а вот поди ж ты - руководитель!” Семен старался уловить смысл о чем говорил Мивоненко, но поймал себя на том, что он старается перевести его речь, состоящую сплошь из ошибок и неправильного произношения, на доступный пониманию язык. И только, когда заговорил главный инженер он понял, что появилась новая версия с теоретическим обоснованием выключения двигателя, до него дошел весь смысл, что хотел сказать начальник АТБ.

Главный инженер, словно отвечая выученный урок, безостановочно сыпал терминами:
- Я, испытав в лаборатории агрегат, вернее, его работу с изменением высоты, пришел к такому вот выводу. При работе двигателя на проходных режимах, появляется явление газодинамической неустойчивости, что и имело место в Коше. Экипаж, установив малый газ, не учел, что превышение аэродрома над уровнем моря тысяча восемьсот метров, этот фактор еще больше усилил вероятность газодинамической неустойчивости, что и привело к выключению двигателя. Я твердо убежден, - с угольков-глаз его, словно сдули пепел, они засверкали и, тут же занялись синим пламенем, - да об этом же и говорят лабораторные испытания. Экипажу необходимо было не работать на проходных режимах, как они сделали, что видно из расшифровки, а надо было установить режим до проходных.

Николай Иванович, внимательно слушая главного инженера, отыскал на ленте десятый канал - записи работы левого двигателя, и, приложив линейку, записал в блокнотике 78%. Далее запись расшифровывалась, что при установке малого газа левый двигатель не останавливаясь на малом газе, самопроизвольно выключился. Турбина его вращалась от набегающего потока еще долго сохраняя обороты в пределах 20%.

Когда главный инженер, словно поставив точку, закончил словами: “По данным лаборатории и расшифровки самописцев, напрашивается однозначный вывод - вина летного состава неоспорима!” Через мгновение уголек в его глазах подернулся пеплом, сливаясь с голубизной доверчивости, придавая ей сероватый оттенок.
- По вашему, Анатолий Алексеевич, выходит, что во всем виновата газодинамическая неустойчивость? - подал голос после длительного молчания старший инженер летного отряда.
- Да! Нет... она вызвана неправильными действиями экипажа.
- В чем же они выражаются?
- В продолжительной работе на проходных режимах.
- Почему правый не выключился и средний?
- Вы же, Иннокентий Николаевич, инженер, а позицию занимаете, легко говоря, непонятную.
- Так! Все ясно. Лабалаторные исследования и расшифровка материалов объективного контроля в один голос говорят, - вина ложится полностью на экипаж. О чем я вам еще вчера говорил, - почувствовав твердость обоснования главным инженером, произнес Мивоненко.
- Не совсем так, Андрей Ананьевич.
_ И что еще не так, Николай Иванович, вы можете оспорить доводы главного инженера, но здесь комиссия, а не транвай. Это там можно спорить, а тут надо грамотно доказывать и главное с инженерным обоснованием. А вы, насколько мне не изменяет память, инженерного образования не имеете.

Совершенно не обращая внимания на последние слова, Колотов начал:
- Расшифровка говорит не совсем так, как излагал Анатолий Алексеевич. На ней есть проходной режим, но на нем двигатель работал ровно столько, чтобы пройти до малого газа, а вот площадки малого газа у левого двигателя не получилось, и он, на ленте четко зафиксировано, проваливается и происходит самовыключение.
- Как не работал на проходном режиме?
- Я не говорю, что не работал, я только говорю, что он работал ни больше ни меньше, чем все остальные двигатели.
- Это ни о чем не говорит. Нам только что главный инженер АТБ все досконально, основываясь на лабалаторных исследованиях, объяснил, что при работе на проходных режимах возникает газодинамическая неустойчивость, которая и привела к выключению двигателя.
- Но при чем тут экипаж?! - подал голос Земченко.

Мивоненко резко повернул голову в сторону старшего инженера летного отряда, раздражаясь, бросил: “Вы инженер, а в простых вещах не разбираетесь. Это вот летчикам простительно не разбираться в теоретических вопросах, а вам - инженеру, который сегодня в летном отряде, а завтра можешь быть и в АТБ, если я приму. Я вам, как начальник АТБ, предлагаю провести с летным составом отряда занятия по технической учебе, на тему: “газодинамическая неустойчивость”, - опираясь о стол руками, приподнявшись со стула, Мивоненко продолжил: -  Делаем вывод: “из-за работы двигателя, по вине экипажа, на проходных режимах и создавшихся метеоусловиях, возникла в работе двигателя газодинамическая неустойчивость, которая привела к выключению двигателя из-за срыва потока”.
- И что же? Выходит вина летного состава в этой самой газодинамической неустойчивости? - не повышая голоса, спросил Николай Иванович.

Мивоненко, ничего не ответив, словно и не был задан вопрос, раздражаясь бросил: “Александр Анатольевич, я же сказал, чтобы на заседание комиссии являлись все ее члены, определенные приказом командира объединенного отряда, а пилот-инструктор пусть учит летать так, чтобы не было предпосылок по вине летчиков!”
- Я приглашал Витушкина, а он опять прислал Колотова.
- Немедленно вызывайте командира авиаэскадрильи.

Витушкин, войдя в кабинет, с порога начал, даже не поздоровавшись:
- Нет так дело не пойдет, газодинамическая неустойчивость никак не может быть по вине летного состава, а скорее всего, по вине инженерно-конструкторского корпуса.
- Так, хорошо, товарищ командир, выкинем слова “по вине экипажа”.
- Тогда совсем другое дело! - с довольством в голосе почти выкрикнул Земченко.

Начальник ОТК, подал другой бланк акта расследования, в котором в выводе значилось: “Из-за работы двигателя на проходных режимах и создавшихся метеорологических условий, возникла в работе двигателя газодинамическая неустойчивость, что привела его к выключению”. Закончив читать, Мивоненко, облегченно вздохнув, опустился на стул и, улыбнувшись натянутой улыбочкой, уверенно-строго произнес: - Можно считать, что пришли к единодушному мнению.
- Считать, конечно, можно, что пришли к единодушному мнению, но вот, что закончили расследование, которое назначается не для того, чтобы приходить к единодушному мнению, а для того, чтобы доискиваться до истинной причины происшествия, не закончено.
- Семен Семенович, вы что, так ничего и не поняли из сказанного здесь?! Все согласны, вот и командир авиационной эскадрильи, вот и старший инженер летного отряда. Я правильно понял, Иннокентий Николаевич?
- Ну раз убрали слова “по вине экипажа”, то, конечно.
- Вы, товарищ старший инженер летного отряда, согласны подписать акт с таким выводом причины предпосылки?

Земченко, перебросившись несколькими словами с Витушкиным, молчал, за него ответил командир авиаэскадрильи:
- Мы согласны, лишь бы в выводах не было “по вине экипажа”.
- Что, товарищ старший инженер-инспектор, вы и сейчас будете настаивать на своем?
- Я не старший инженер-инспектор, а исполняющий его обязанности. Это, первое.
- А второе? - с ехидным безразличием подначил начальник АТБ.
- Второе, Андрей Ананьевич, вы сознательно уходите от двенадцати градусов по лимбу. И почему-то все здесь сидящие опять забыли об этом факте. Почему вы удалили с заседания комиссии пилота-инструктора?
- Потому что он не член комиссии.
- Но и главный инженер не является таковым.
- Я воспользовался правом председателя комиссии и привлек к расследованию эксперта, который в лабалаторных испытаниях установил причину самовыключения двигателя.
- Но он не связал газодинамическую неустойчивость с двенадцатью градусами по лимбу.
- О каких двенадцати градусах идет речь?! - вставая с места, с удивлением в голосе произнес Баранов.
- А те самые, Александр Анатольевич, которые вы отрегулировали, выставив по лимбу восемнадцать, а Николай Иванович, которого удалили с заседания комиссии, вначале не соглашался, чтобы вы занимались в Кош-Агаче регулировкой, да я со своим недомыслием поспособствовал вам в том. Чтоб лишний раз не подвергать опасности пассажиров.
- Один в поле не воин, - бросил Земченко.

Мивоненко одобрительно посмотрел на старшего инженера и, обращаясь ко всем, произнес: - Все, товарищи члены комиссии и эксперты, на сегодня хватит. Все свободны!

Владимир Петрович и Семенов пошли вместе на автобусную остановку.
- Да, Семен Семенович, а я совсем уж было согласился  с выводом, могут инженера базу подвести и обосновать. В институтах научились.
- Они этому, Владимир Петрович, как ни странно нигде не учились. В институте учат не теории подводить, а вскрывать причины неверной эксплуатации, невыполнения технологических операций, находить причины неисправностей и устранять их, предупреждать появление таковых профилактическим обслуживанием. Это их жизнь заставляет выкручиваться. У нас как, если ты признал, что виноват, вот тут недоделал, тебя же и накажут. А не признался, что не установил восемнадцать градусов по лимбу, как положено при переходе на зимнюю эксплуатацию, все из-за той же газодинамической неустойчивости, накажут, но уже другого. Вот недавно Чекурко вызвали на совещание в инспекцию управления, так он, говорит, Трошев - начальник инспекции, так прямо и сказал: “При вашем участии в расследовании происшествий: виновен не виновен экипаж, ваша задача находить нарушения и наказывать экипажи”. А на том совещании и представители АТБ были. Вот потому так вольготно чувствуют Мивоненки, им все дозволено.                А вот навести порядок в технологической цепочке в АТБ они не могут, потому что знают в случае чего все можно списать на экипаж. Они не скрывают, что летчики в теории слабы и потому не могут на равных разговаривать с инженером. Не зря издан приказ, по которому командиром воздушного судна может быть пилот, имеющий высшее образование.
- Семен Семенович, на каком автобусе поедешь?
- Я? На сто пятнадцатом... - с удивлением глядя на Витушкина, ответил тот, подумав: “Как быстро командир эскадрильи забыл, где я живу, а когда был моим заместителем, то частенько приходил и с днем рождения не забывал поздравить”.

Когда Семенов с Витушкиным вышли из кабинета начальника АТБ, Мивоненко, обращаясь к старшему инженеру летного отряда сказал:
- Иннокентий Николаевич, ты, как инженер, должен бы встать на точку зрения, которую обосновал главный инженер, а ты бросился в защиту летчиков.
- Но вы же должны меня, Андрей Ананьевич, понять правильно. Я представитель летного отряда и должен отстаивать, выходит, интересы летчиков.
- Ничего себе! - вступил в разговор начальник ОТК, - инженер ты, или кто?!
- Ты старшим инженером рекомендован в летный отряд мною, и потому я имею полное право отозвать тебя из летного отряда и поставить инженером смены, который занимается всеми регулировками, так что советую тебе задуматься над своей позицией.
- Так я же, Андрей Ананьевич, “за” голосовал.
- Я видел как “за”. А что значит твоя реплика, вот она, дай-ка, Александр Анатольевич.

Баранов резко открыл замок-молнию папки и, развернув ее, обнажил внутренности из бумажного нагромождения. Пухленькими пальчиками с коричневыми пятнышками стал перебирать листы, которые, словно опавшие листья, зашелестели, наконец найдя нужный листок, протянул его Мивоненко. Тот пристально посмотрел на него, скользнул взглядом сверху вниз, но не обнаружив, нужного текста, протянул лист Баранову: “На, ты прочитай сам!”

Начальник ОТК отодвинул раскрытую папку, которая одной половинкой свесилась с края стола и стала медленно сползать на пол. Земченко, перегнувшись через согнутую спину Баранова успел ухватить сползающую папку за краешек. Бумаги по листочкам рассыпались на пол. Главный инженер, что стоял рядом с падающей папкой, даже не взглянул на нее, заговорил:
- Нет, Андрей Ананьевич, мне такой инженер, который отстаивает и защищает летчиков не нужен.

Баранов, найдя нужное, съехидничал: “Лучшего ничего не нашел сказать, - да вот дословно: “Почему правый не выключился и средний?”

Дождавшись пока Земченко соберет все бумаги с пола и положит их в папку, Мивоненко наставительно изрек:
- Мы старались и с таким трудом доказывали вину летного состава, а он им подкидывает зацепку, да еще какую! Против этого никакие лабалаторные испытания не помогут.
- Андрей Ананьевич, я же и говорю, что летчики виноваты. Эксплуатируют двигатели на проходных режимах.
- Это ты нам теперь говоришь, а ты все повтори завтра в присутствии командира.

Земченко будто попал под струю холодной воды и стоял неподвижно, наблюдая как с пиджака стекает вода, зачем-то одернул свой длинный пиджак, да так, что тот издал звук лопнувших ниток и тихо обречено произнес: “Могу и при командире сказать”.

3.

По селектору, что стоял в эскадрилье, раздалось: “Владимир Петрович!” Витушкин из коридора засеменил к селектору и ответил:
- Слушаю, Виктор Викторович.
- Зайдите ко мне.
- Понял.

В приемной Витушкин улыбнулся секретарше, та, сделав усилие, покрыла, словно скатертью стол, свое лицо улыбкой, рисунок которой, как и у скатерти, состоял из больших цветных квадратов. В квадрате глаз улыбка была голубой, в квадрате губ - коричневой, а в квадрате щек - желтая слегка порозовевшая. И только квадрат подбородка оставался таким, каким он был, безразличным, уставшим от частых бессмысленных разговоров.

Владимир Петрович остановился у двери обитой коричневой объемной обивкой, с красовавшейся на ней вывеской с золотистыми буквами: “Командир объединенного авиационного отряда - начальник аэропорта Пролов Виктор Викторович”. Витушкин залюбовался тем, как секретарша ударяла пальчиками с ногтями-коготками, которые явно мешали при печатании. Но она так наловчилась ими стукать по пуговичкам буковок, что ноготок оказывался за краем квадратиков-буковок, а руки при этом приходилось держать почти горизонтально. Она поэтому попросила, чтобы ей сделали столик, на котором стояла пишущая машинка, повыше. И его столешница находилась на уровне, угадывающихся, только потому что у женщин они здесь располагаются, грудей, а клавиатура машинки была почти на уровне глаз. И, казалось, что машинка парит в воздухе, а не улетает только потому что ее удерживают тоненькие пальчики, легко порхающие по буковкам-пуговичкам. Дав командиру вдоволь собой полюбоваться, секретарша, не прекращая порхать пальчиками по буковкам, скрипящим тоненьким голоском, кокетливо сощурив глазки, сказала: “Входите, входите, Владимир Петрович, вас Виктор Викторович ждут”.

Витушкин плотно закрыл за собой дверь и, оказавшись в темноте, долго искал ручку на второй двери, наконец найдя, потянул на себя и чертыхнулся: “Фу ты, все время я тяну ее на себя, когда она открывается во внутрь кабинета... А все от того, что задняя дверь открывается в прихожую”. Нажал от себя, дверь не поддавалась, приналяг на нее плечом и медленно открыл ее. Припиравший дверь своей широкой спиной старший инженер летного отряда, почувствовав, что на дверь давят, подумал, вначале, отойти в сторону, но, представив как растянется тот, кто так крепко давит сзади, стал медленно отходить, давая возможность плавного открытия двери. Витушкин, протиснувшись в приоткрытую дверь, поздоровался только с командиром:
- Здравствуйте, Виктор Викторович!
- Здравствуйте, здравствуйте.

Земченко, пятясь назад, плотно закрыл дверь и продолжал стоять, опершись на нее спиной.
- Как это так получается, Владимир Петрович, вы в комиссии, а посылаете разбираться какого-то пилота-инструктора на место происшествия?
- Товарищ командир, Николай Иванович летал накануне на этой машине и с этим же экипажем в Алма-Ату, вот я и решил...
- Правильно решили, но почему мне об этом не доложили?!
- Виноват, товарищ командир.

Командир польщенный быстрым признанием вины командиром авиаэскадрильи, продолжил:
- По докладу... Да вы садитесь, Владимир Петрович, - подождав пока Витушкин пройдет и усядется на стул слева от командира, вновь начал: - Так вот по докладу главного инженера АТБ основная причина выключения двигателя - работа... использование... длительное использование проходного режима работы двигателя... Правильно я излагаю, Анатолий Алексеевич?
- Да, да, товарищ командир, - с готовностью подтвердил тот.
- Значит... сам собой напрашивается вывод: виновник экипаж! Так вы записали в акте расследования, Александр Анатольевич?

Баранов пробежал глазами первый попавшийся ему акт, слегка расстегнув папку. В котором значилось: “Причиной выключения двигателя на посадке явилось нарушение экипажем руководства по летной эксплуатации самолета ЯК-40, выразившееся в не включении обогрева ВНА”. Сориентировавшись, что командир говорил о втором варианте, вынул акт, в котором было записано: “Из-за работы двигателя, по вине экипажа, на проходных режимах и создавшихся метеоусловиях, возникла в работе двигателя газодинамическая неустойчивость, которая привела к выключению двигателя из-за срыва потока”, зачитал вслух, оттеняя каждое слово. Перевернув листок, положил его отдельно от бумаг во второе отделение папки.
- Вполне аргументированный вывод, - четко произнес командир, обращаясь только к начальнику АТБ: - И вы говорите, Андрей Ананьевич, с этим выводом не согласился старший инженер летного отряда?
- Нет, Виктор Викторович, я бы сказал, он просто встал на защиту экипажа и настоял на том, чтобы выкинуть слова “по вине экипажа”. Ну мы с этим все согласились, потому что вывод и без этих слов правильный. А что вина экипажа есть, то только что убедительно доказал мой главный инженер, - и на лице Мивоненко разлилось отеческое выражение, будто перед ним напротив сидел не главный инженер, а сын, который порадовал отца своим отличным ответом на уроке в его присутствии.
- Андрей Ананьевич, сдавайте все материалы расследования в печать и мне на утверждение.
- А они, Виктор Викторович, уже отпечатаны, - протянув руку без фаланги на безымянном пальце к сидящему слева от него начальнику ОТК, пошевелил тремя согнутыми пальцами, культя при этом, будто инородное тело, совсем не относящееся к руке, лежала красной конфеткой батончиком на столе.

Баранов, засуетившись, влез пухленькими пальчиками во внутрь папки и извлек кипу аккуратно сложенных бумаг, и передал их начальнику АТБ. Тот, взяв их в руки, приподнявшись со стула, услужливо положил на стол перед командиром. Затем, пока тот читал первый лист - свой приказ о назначении комиссии, Мивоненко вышел из-за стола и встал справа от командира и, как только тот закончил читать первый лист, он предупредительно взял его и, перевернув текстом вниз, положил рядом на стол. Так он проделывал, пока командир не закончил читать весь материал.

“Как быстро человек привыкает к такой вот готовности со стороны подчиненных услужить в пустяках, - думал командир, делая вид, что он читает исписанные листы расследования. - А все-таки приятно такое внимание, уважают мою власть над ними”.

Подняв глаза от последнего листочка, командир объединенного авиаотряда начал: “Все знакомы с данными материалами? - не дожидаясь ответа, продолжил: - Расследование проведено квалифицированно, если все согласны...” - командир выжидательно посмотрел на присутствующих. У одних на лице он прочел неподдельную радость победителя, которая особенно отчетливо сияла на лицах главного инженера и начальника ОТК, и такая же радость, но запрятанная под начальствующий вид, блуждала по лицу начальника АТБ. Витушкин сидел и часто моргал своими длинными, как у актрис, ресницами с недоуменным выражением на лице. Он будто искал взглядом кого-то и, не находя, обреченно улыбался: “Значит, опять повесили на нас предпосылку, опять будут на всех разборах и совещаниях, да и на собраниях тоже, склонять...” - у него непроизвольно вырвалось:
- Стоп!
- Что вы сказали, Владимир Петрович? - командир, посмотрев на Витушкина, поразился перемене выражения на его лице; глаза засверкали сосредоточенностью взгляда, лицо приобрело жесткость человека нашедшего причину беспокойства, но во всей фигуре все-таки чувствовалась робость перед командиром, но преодолевая ее, он ответил вопросом:
- Виктор Викторович, почему-то здесь нет еще одного члена комиссии?
- Как нет? Кого нет?! - встретившись взглядами с начальником АТБ, спросил тот.
- Все в сборе? - тут же, глядя на начальника ОТК, переспросил Мивоненко.
- Все-э-э... - протянул Баранов, но встретившись с жестким взглядом Владимира Петровича, тихим извиняющимся голосом, продолжил: - кажется, старшего инженера-инспектора  нет.

Начальнику ОТК не казалось, он умышленно не пригласил Витушкина и Семенова в кабинет командира, но тот сам вызвал командира эскадрильи, а о Семенове и не вспомнил.

Командир вновь пристально осмотрел присутствующих и спросил:
- А где Чекурко?
- Иван Геннадьевич прихворнул, - с готовностью ответил Земченко, так и подпиравший дверь с безразлично заискивающим выражением на лице.
- Семенов, товарищ командир, уже два дня занимается в цехе тяжелых форм, председатель комиссии ему не давал никаких поручений, я посчитал, что он по вашему указанию, Виктор Викторович, там находится.

Мивоненко с одобрением посмотрел на начальника ОТК, в очередной раз удивившись способности Баранова выходить из затруднительно щекотливых ситуаций, мысленно отметив: “Чекурко незаменимый начальник штаба в комиссиях по расследованию, но и Баранов ни в чем не уступает ему, а в таких вопросах, даже повыше будет самого Чекурко”.

Семенов, войдя в кабинет, с порога поздоровался и встал напротив командира, положив рабочую тетрадь перед собой. Раскрыв ее на нужной странице.
- Почему опаздываете на заключительное заседание комиссии по расследованию предпосылки к летному происшествию с ЯК-сорок, имевшей место в аэропорту Кош-Агач при заходе на посадку? - пространно задал вопрос командир.
- Во-первых, потому что вчера председатель комиссии объявил, дословно: “Сбор у меня в кабинете, как и сегодня, в шишнадцать сорок пять”, - слова Мивоненко он прочитал по записи, сохраняя орфографию и интонацию речи начальника АТБ. Во-вторых, мне о том, что комиссия собирается у вас в девять часов утра, никто из них, - и Семенов показал на Мивоненко, Баранова и главного инженера, - хотя мы с ними без пятнадцати девять встретились в технической комнате на перроне, и я, с согласия председателя комиссии, пошел в цех тяжелых форм для уточнения некоторых вопросов по расследованию этой предпосылки, - приняв манеру командира говорить пространно, ответил Семенов.
- Вы с выводом согласны, товарищ инспектор?
- Нет. Категорически нет!
- Почему?
- Потому что во всем расследовании прослеживается не стремление выяснения истинной причины самовыключения двигателя, а стремление списать на летный состав предпосылку, которая произошла не по их вине и не из-за, так называемой, газодинамической неустойчивости при работе двигателя на проходном режиме.
- Вы что, не согласны с обоснованием этого главным инженером АТБ?
- Да не согласен.
- И в чем тогда, по-вашему, товарищ инспектор, истинная причина?
- Она лежит на поверхности. Во всем материале расследования отсутствует тот факт, что при осмотре двигателей на месте, было обнаружено, что на левом двигателе не проведена работа по подготовке к зиме.
- Как это не проведена подготовка к зиме?! У нас работала управленческая комиссия и дала высокую оценку подготовки к зиме в авиационно-технической базе, особенно на ЯК-сороковых с приходом нового главного инженера.
- Я говорю о конкретном случае. На левом двигателе малый газ был отрегулирован, а вернее сказать, не регулировался с лета и остался двенадцать градусов по лимбу, вместо восемнадцати, как того требует технология ЯК-сорок, пункт три, пять, восемь.

В кабинете воцарилась тишина. И, казалось, что в нем нет ни одного человека. Командир с застывшей ехиднинкой на лице, с которой он произносил слова “товарищ инспектор”, обращаясь к Семенову, еще постоял с полминуты в нерешительности - чью занять сторону, наконец произнес:
- За опоздание на заключительное заседание комиссии, товарищу инспектору Семенову, объявить выговор.
- Но я же объяснил, почему не пришел на заседание.
- Вы работаете где?
- В инспекции по безопасности полетов авиапредприятия.
- Потому и обязаны знать все, что связано с обеспечением безопасности полетов и вовремя приходить на все совещания и заседания, связанные с безопасностью, как делает ваш непосредственный начальник Чекурко, приболевший малость. И сразу надо, видите ли, его приглашать, Чекурко никто не приглашает, а он всегда присутствует.
- Вы, товарищ командир, не того наказываете, тем самым способствуете снижению уровня безопасности полетов в авиапредприятии.
- Семенова из состава комиссии исключить! Вызвать Чекурко.
- Нельзя, товарищ командир, этого делать, - вступил в разговор Мивоненко.
- Как нельзя?! Опаздывает на заседание комиссии, проводимое командиром.
- Ваш приказ находится у начальника управления, что подумают?.. - наклонившись к командиру, тихо произнес Мивоненко.
- Комиссии, завтра в девять представить акт мне на подпись.
Когда в кабинете остались Мивоненко и Пролов, командир, размышляя, спросил:
- Что с этим Семеновым делать? То устроит очередь из грузовых машин заказчиков, все пропуска разовые требует, то кассиров отстранит за несоблюдение формы одежды и там очередь создаст из пассажиров, а тут включили в комиссию. Кто включил?
- Да инженер летного отряда уж больно рекомендовал его, а потом нельзя без инспекции расследовать даже такую предпосылку, а то Трошев опять спустит кобеля на меня.
- Что делать? Вывести нельзя. А стоять, я больше чем уверен, он будет на своем, куб он и есть куб, его хоть как переворачивай, а он все одно устойчиво стоять будет.
- Есть одна идея. На доклад в инспекцию я поеду. И, давайте, уберем из вывода слова “по вине экипажа”, я уверен все подпишут.
- Кроме Семенова! - с пренебрежением в голосе, почти выкрикнул командир.
- И пусть не подписывает, мы ему предложим написать “особое мнение”.
- Что изменится?
- С “особым мнением” он обязан будет поставить подпись свою в акте.
- И что?
- Бумаги на доклад я повезу и “особое мнение” из них уберу.
- Андрей Ананьевич, но Трошев опять меня поставит на первом же совещании, как прошлый раз, когда материалы расследования вы возили в инспекцию. Он, говорит, начальнику инспекции управления документы обязан привозить старший инженер-инспектор и никто другой.
- Я уговорю его согласиться с нашими выводами, иначе, мне не сдобровать, снимут, это у меня в этом году уже двадцать вторая предпосылка по вине личного состава.

Семенов в “особом мнении” написал: “Самовыключение двигателя произошло, так как не была произведена регулировка малого газа при переходе на зимнюю эксплуатацию. Малый газ был 12 градусов по лимбу, вместо 18-и градусов, как должно быть при отрицательных температурах”.

Разговор с начальником инспекции Трошевым был коротким. Приняв канистру со спиртом и десятилитровый бидон горно-алтайского меда, Трошев подписал: “согласен” и попросил Мивоненко в пояснительной записке более подробнее описать действия второго пилота, о которых ни слова не было сказано в материалах расследования. Мивоненко же, зная, что второй пилот племянник Трошева, специально начал доклад с того, что из всего экипажа, именно второй пилот действовал строго по руководству, заключив:
- Неизвестно чем бы закончилась эта предпосылка, если бы ни грамотные действия второго пилота.
- Что за действия? - сохраняя официальную мину, после получения подарков, спросил Трошев.
- Он настоял, чтобы самовыключение из-за газодинамической неустойчивости по конструктивным недоработкам на проходных режимах, было продублировано краном останова двигателя.

Какое же удивление Семенова, когда зачитали приказ начальника управления, в котором значилось: “согласиться с выводами комиссии; причиной выключения явилась конструктивная недоработка двигателей, при работе в зоне проходных режимов из-за газодинамической неустойчивости, произошел срыв потока, самовыключение двигателя было продублировано переводом РУДа левого двигателя на “стоп” в соответствии с руководством по летной эксплуатации самолета ЯК-40 с двигателями АИ-25”.

А в приказной части первым пунктом было написано: “Приказываю, командиру Барнаульского ОАО т. Пролову, приступить к вводу в строй второго пилота Ноловика Вадима Иларионовича командиром воздушного судна ЯК-40, после ввода откомандировать на должность пилота-инспектора инспекции по безопасности полетов управления в город Новосибирск”.

Семенов написал рапорт, в котором просил уволить его по собственному желанию.