Танки на крышах. Ч. 1, гл. 37 б

                37б
         Прошла еще неделя. Элеонора о цепочке больше не упоминала. Время от времени она разговаривала с кем-то по телефону на французском языке, но мне ничего не говорила. Может быть, это был Павел, а возможно кто-то из ее многочисленных родственников в Конго. Такое и в Лусаке было довольно часто. Был только один разговор на английском. Я понял, что это была Моника. Элеонора сказала ей, что приезжать пока не надо, и что она позвонит ей назавтра утром сама и все объяснит. Видимо, это предназначалось не для моих ушей.
         Разговор о Павле у нас больше не заходил по моей инициативе, но Элеонора была спокойной, в истерику больше не кидалась, и я сделал вывод, что все у них «устаканилось». Это тоже наводило на размышления, но спрашивать ее о чем-либо я не хотел. Цепочка крепко наследила, и общение было подпорчено. Лишний раз вступать в разговоры, а тем более что-то выяснять не хотелось. Я жил в их доме, и даже слабенький конфликт с моей стороны был бы дурным тоном.
         Оставалась неясной судьба моих писем. По всем срокам мой брат уже должен был их получить. Я позвонил ему, но он сказал, что пока ничего не пришло. Тогда я позвонил Эркину и спросил его о Павле.
   - Он уже дней пять здесь. Мы бухаем. Я могу дать ему трубку, - сказал он.
         Раздражение во мне вспыхнуло с новой силой.
   - Мне на хер не нужен этот гребаный бизнесмен. Спроси его, что с моими письмами?
         На том конце о чем-то коротко побеседовали. Павлу, видимо, я нужен был точно так же, как и он мне.
   - Он говорит, что у него, - продолжил Эркин. - Сказал, что скоро отправит.
   - Хотелось бы надеяться.
         Я отключился. Настроение испоганилось. Ненавижу в людях ненадежность. Как можно для мужика пообещать, но не сделать? Что это, если не своеобразная разновидность того же самого вероломства? Есть, правда, и еще одно объяснение – пьянка. Знал я за ним этот грешок. Когда были деньги и настроение, он мог допиваться до поднаркозного состояния. Приходилось на себе таскать. А однажды он чуть не спалил дом Эркина выпавшим из рук окурком. Успело сгореть кое-что из мебели в зале, закоптив стены и потолок. Пострадала и Чарити, которая прибежала в зал, учуяв запах дыма. Он полоснул ей ножом по горлу. Война, что ли, пригрезилась? На ее, да и на его счастье, подвернувшийся ему под руку нож оказался настолько тупым, что порезать им что-либо, кроме сливочного масла, было невозможно. Только кожу содрал. Павел, с подачи Чарити, сутки просидел в полиции, но с помощью Элеоноры и той же, но чем-то «умасленной» жертвы, на следующее утро вновь обрел свободу. Я после этого месяца четыре лечил его ожог на бедре, а Эркин близко не подпускал его к своему дому, настаивая на возмещении материального и морального ущерба. Не знаю, чем у них там кончилось с возмещением, но Эркин через полгода простил ему все. Не исключено, что выторговал себе больший процент с инвестиций.
         Был и такой эпизод, когда, возвращаясь откуда-то на такси в состоянии «риз», Павел потерял неграненые алмазы, упакованные в специальном мешочке. Они были доверены ему для проверки. Суммарно они стоили столько, что у меня мороз по коже только от воспоминаний об этой цифре. На его счастье попался водитель или с какой-то патологической для Африки честностью, или конченый дебил. На следующее утро он привез и вручил Павлу пропажу, когда у того уже прорезались первые седые волосы, а у Элеоноры выпали последние свои. Из мешочка не пропало ничего.

         На следующий день после разговора о моих письмах, в госпитале стало известно, что д-р Масау болен. Вроде бы не очень. Самая типичная для Африки болезнь – малярия. Я видел ее здесь уже много раз и знал, что с ней справляются быстро. И чаще всего в домашних условиях. Шеф тоже был дома. Но госпиталь мгновенно опустел. Вся Танзания знает д-ра Масау, и все пациенты приходят на консультации и лечение по предварительной договоренности с ним по телефону. Сейчас всем сообщали, что он временно выбыл из строя, и их визит откладывается на неопределенный срок.
         В госпиталь приходили только единичные пациенты для обследования. Изредка привозили тяжелых сердечных больных. Таких укладывали в стационар и проводили им стандартное лечение. Кое-кого выписывали живыми. Операции прекратились. Я целыми днями бил баклуши и выл от безделья, не считая своей писанины на лаптопе с титаническими усилиями придать описываемым событиям юмористическую окраску.
         Через день мне сообщили, что шефа привезли в очень тяжелом состоянии и уложили в отделение реанимации. Из-за отсутствия работы он был там единственным пациентом. Я побежал туда. Шеф резко и заметно осунулся, был слаб и бледен. Периодически его бил озноб. Но в перерывах он мог разговаривать едва слышным голосом. Я просмотрел результаты всех его исследований и анализов, но ничего для себя не уяснил. На малярию это было  очень мало похоже, хотя анализ подтверждал. Но лаборатории иногда тоже ошибаются. Стало стыдно: я - врач с почти сорокалетним стажем, повидавший на своем веку добрый десяток тысяч больных с самыми разными недугами, и совершенно не могу сообразить, к какому разделу медицины относится болезнь моего шефа, или что за непонятное осложнение развилось на малярийном фоне. Я обратился к одному из своих коллег:
   - Я ничего не могу понять. Что с ним происходит? Это какая-то особая разновидность малярии?
         Доктор отвел меня в сторонку, подальше от всех, и сказал полушепотом:
   - Это обыкновенная малярия. Но у него положительный результат анализа на ВИЧ-инфекцию. Это СПИД. Только никому не говорите.
         Меня охватило чувство надвигающейся трагедии. Если верить всему тому, что пишет специальная и прочая литература, то за этим следует только неминуемая смерть. Но на следующий день мой шеф, после проведенного лечения, выглядел значительно лучше. Он улыбался, разговаривал и даже шутил, хотя все еще оставался слабым. Он сказал, что собирается домой. От сердца отлегло.
         Дни продолжали сменять один другой. Очередную зарплату мне опять выдавали маленькими кусками, из-за чего денег я не чувствовал. В госпитале, несмотря на визиты всего единичных больных, все были оживленными и веселыми.
   « Все правильно. Вам лишь бы не делать ни хрена. К тому, что денег ни у кого нет, вы уже привыкли, это вас не колышет. Но вы-то все дома, среди родных и друзей. А каково это мне»?
         В ближайшую субботу ко мне в кабинет вошла одна из медсестер примерно моего возраста и с упреком сказала:
   - А почему вы за всю неделю ни разу не пришли навестить доктора Масау?
   - Домой? Но я не знаю, где он живет.
   - В реанимацию. Он никуда не уезжал. Всю эту неделю он здесь, и сейчас очень плохой. Он без сознания. Его собираются перевозить в другой госпиталь.
   - Я ничего не знал... - вскочил я с места. - Мне никто ничего не сказал. Как же так? Почему о нем не докладывают по утрам?
   - Докладывают, но на суахили. Вы просто не понимаете.
   - С вашим факен суахили!..
         Я был в полной растерянности и смятении. Выскочив из кабинета, я помчался в отделение. Да, он был совсем плох. Наметанным глазом я сразу определил, что он в критическом состоянии, и только чудо может его спасти. Чуть не растолкав всех, я вызвался сопровождать его в дороге, хотя понятия не имел, что я должен делать, и нужно ли это вообще. Мы довезли его до крупного индийского госпиталя «Ага Хан» на берегу океана. Его состояние еще похудшало, и я был почти уверен, что до понедельника он не доживет. Но индийцы, отодвинув всех нас в сторонку, взялись за него, не как за какого-то шефа, а как за обыкновенного пациента, без учета его заслуг и званий.
         Сам я не видел, и нигде об этом не читал, но хирурги-фронтовики в Ленинграде рассказывали мне о том, что Сталин, просмотрев историю болезни генерала Ватутина, погибшего от гангрены в результате осколочного ранения в ногу, красным карандашом написал на ней: «Лечить генералов, как солдат!». Мне почему-то кажется, что это высказывание имеет более продолжительную биографию, возможно, еще со времен Суворова или Наполеона с Кутузовым. Было ли такое на самом деле, или это чья-то выдумка, мне неведомо, но само по себе это высказывание до гениальности верно. Если бы этого правила придерживались все, сохранилось бы очень много выдающихся людей.
         И еще одно, что не мешало бы помнить многим - это латинская поговорка, одна из многих, которые изучают еще на первом курсе медицинских институтов: «Лечит не тот, кто должен, а тот, кто может». Почему-то принято, что видных людей, даже по пустякам, оперируют только профессора и академики, которые таких операций не делали уже лет 20 – 30, в то время, как молодые врачи, занимающиеся такой работой ежедневно, в операционную даже не допускаются. Если бы это правило в свое время было соблюдено, академик Королев прожил бы гораздо дольше.
         Индийцы сотворили то самое чудо. В понедельник наш шеф был уже вне опасности, и появилась надежда, что скоро он вернется к делам.
   «Надолго ли? - размышлял я. - От малярии и у здоровых не бывает иммунитета, и подхватить очередную можно, даже еще не оправившись окончательно от предыдущей. Сколько может продержаться организм человека, носящего в себе вирус СПИДа? И что будет со мной, если он не протянет долго, и я потеряю единственную точку опоры? В чьи руки перейдет госпиталь? Если мне после этого укажут на дверь, дадут ли мне компенсацию в таком размере, чтобы ее хватило на билет домой? Или помогут с трудоустройством в другом месте?».
         Мешанина вопросов, на которые могла ответить только его смерть.

         В один из тех дней я вернулся домой после работы в обычное время. Элеонора была в каком-то радостном ажиотаже.
   - Меня вызывали в полицию. У меня заканчивается срок визы, и мне дали 24 часа на то, чтобы я покинула Танзанию. Я уже купила билеты на завтра. Рано утром мы уезжаем.
         Резко запахло враньем. За сроком действия визы белые и цветные иностранцы следят сами, полиция под контролем это не держит. О просрочке могут узнать или чисто случайно, или на паспортном контроле при выезде из страны, как это произошло с Павлом. В некоторых африканских странах за это могут оштрафовать, но чаще наказание более серьезно – тюрьма. А для африканцев, коренных жителей центральной и южной Африки, передвижение и проживание в любой из этих стран свободное. Визы для них бессрочны. Они выполняют только регистрационную функцию и оплачиваются чисто символически. Никто и никого в полицию по такому поводу не вызывает. То, что сказала мне Элеонора, было откровенной ложью, рассчитанной на наивного дурачка.
   - Куда, в Конго? - спросил я, сделав вид, что ни о чем не догадываюсь.
   - Нет, в Замбию. Побудем там, подождем Павла. Если он сделает все, что намечал, мы потом уедем в Лондон к моему дяде.
         Я не стал больше слушать эту галиматью и, зайдя к себе в комнату, сел за лаптоп. Но писать не получалось.
         Я уже ничего не мог понять ни в действиях этой семьи, ни в такой метаморфозе наших отношений. Они стали какими-то совершенно другими. Вместо теплого человеческого прощания, создавалось впечатление, что они как будто отталкивают меня от себя, тщательно скрывая свои планы и заметая какие-то неведомые следы. За эти полтора года они уже могли достаточно хорошо знать меня. Что ж от меня-то прятаться? Неужели они могли подумать, что я стану строить какие-то козни, во что-то вмешиваться, чему-то препятствовать или приставать с какими-то требованиями? Чем я мог вызвать такую антипатию?
         Элеонора долго еще продолжала упаковываться, но моей помощи не просила. Дети в предвкушении долгого и захватывающего автобусного путешествия были возбуждены и как могли мешали своей маме. Она время от времени на них рявкала, но надолго этого не хватало. К ночи они, наконец, угомонились.
         А рано утром, с мусульманскими «петухами», они вскочили и быстро собрались. К назначенному времени подкатило заказанное накануне такси. Подхватив с помощью засидевшегося на своем ночном посту охранника тщательно упакованные «баулы», они шумно ринулись вниз по ступенькам. Элеонора, зная, что я уже на ногах, крикнула с порога:
   - Закрой за нами! Пока!
         Постепенно их топот на лестнице стих далеко внизу. На улице хлопнули дверцы машины, и вскоре наступила полная тишина.
         Ко мне стало подползать пока еще смутное сознание, что я остался совершенно один.