Аура Междометий, глава 6

Вот теперь я точно проиграю! До чего же нездоровая психологическая обстановка сложится, когда Витёк Чугунный будет назначен смотрящим вместо Зямы, скопытившегося из-за чрезмерного принятия алкоголя! До чего же неблагоприятный микроклимат в нашем коллективе настанет! Поистине, мы ценим только то, что теряем… Зяма-то по сравнению с этим хмырём просто ангелом был. Ой, родной мой Ангелочек, прости меня за это сравнение! Ну, не подумал, что ляпнул, дурак, не серчай на меня, грешника окаянного! Каким местом буду думать, когда поеду сюда? Эх, как бы знать ответ на этот вопрос!.. Решу, видимо, остолоп, по проторённой дорожке снова пойти, как будто бы и запамятую, какой ад там был. Ну, ничего, мне Витёк быстренько напомнит. Вот же гад, зазнался, возомнил теперь себя Великим Вождём Чингачгуком! А вот мне интересно, где же он теперь живёт? Одежду чистую носит, не пахнет, рожа всегда бритая, да на вокзале с нашими давно уже не ночует. Никак у Петровича поселился, небось, не за так тот его смотрящим сделал! А чем я-то хуже?! Почему когда я у него жил, то был в положении собаки, а этот, вон, урод и званием смотрящего пожалован, и относительной свободой обеспечен? Несправедливо! Опять меня как лоха поимели! Или, может быть, Петрович думал, что я не справился бы с работой смотрящего? А он меня проверял? Почему меня вечно недооценивают?! Так, ладно, не хипиши, когда ты с ним жил, ту заветную должность занимал Зяма, и не было никакой причины для его досрочного увольнения. Ёлки-палки, а, может быть, это Витёк Зяму-то траванул? А что, может быть… всё может быть… Только для этого надо было с ним вместе выпить! Значит, у Витька была возможность пить и общаться с народом, а у меня — нет? Чем я хуже Витька-то? Блин, наверное, я всё-таки не умею выстраивать отношения с людьми нужным мне образом! Или это люди мне попадаются такие гадкие? Вообще, не везёт мне по жизни: всю сознательную жизнь пытаюсь избегать унижений и дурного обращения и именно на них систематически натыкаюсь. Вот и тут: с момента воцарения Витька на нашем вокзале был установлен тоталитаризм, а мы, бомжи и попрошайки, путём многочисленных репрессий получили статус бесправных и бессловесных существ: нам не положено и не дозволено спорить, возражать и вообще каким-либо образом, пусть даже косвенным намёком, выражать несогласие с политикой Петровича и Витька, нарушение же данной директивы жестоко карается Витькой и его новыми, непонятно откуда появившимися подручными. Отныне, попрошайничая здесь, мало просто отстёгивать им куш — надо ещё и стараться вызвать у руководства симпатию — это, можно сказать, наша новая профессиональная обязанность. Как только симпатия иссякает — неугодного бомжа убирают, независимо от того, насколько хорошо он выполняет свою работу: именно так поступили с Виталькой и Ваней, Манькой-минетчицей и Женей Сивым, отказавшимися играть по их правилам и потому ныне покоящимися в сырой земле. Кто поумней оказался — сам свалил из этого гиблого места, как это сделали Андрюха Борзый, Игорёк и Лёха Кувалда. Зажимают нас со всех сторон, зажимают — тут уж волей-неволей привьётся комплекс «маленького человечка» Чехова, извечного холуя и подчинённого, что я и могу с прискорбием лицезреть на примере коллег. А Витёк уже превышает свои должностные полномочия: сегодня, например, он отправил Кирюху в палатку за сигаретами — представляю, как для него, никогда не уважавшего шестёрок, это было унизительно. Вопиющее неуважение: человек считает, что если кто-то от него хотя бы как-то зависит, находится у него в подчинении, то можно вить из того верёвки, абсолютно наплевав на его собственные интересы. Самое омерзительное в данной ситуации то, что нет никакой возможности поставить на место этих узурпаторов и что-либо им доказать: тот, кто попытается, просто огребёт затрещин и вылетит с вокзала. Да, тут людей не ценят — на их место всегда найдутся новые.

Ангел мой, я не хочу всего этого! Ангел, меня не устраивает положение униженного и бесправного раба! Ангел, я ведь не пацан им какой, а человек с большим жизненным опытом, много в этой жизни повидавший и хоть что-то да представляющий из себя! Ангел, я не собираюсь ещё и улыбаться им при каждой встрече, как сейчас это требуется! Ангел, да что же это такое-то?! Ангел, они что — про съезды ЦК КПСС начитались, что ли? Что это за нововведение дурацкое: собирать нас всех раз в неделю и по очереди публично критиковать каждого?! Ангел, почему мы будем обязаны это всё терпеть, почему должны будем с благодарностью принимать и молча кивать? Ко многому, конечно, можно привыкнуть, но мне, честно говоря, не хотелось бы привыкать к подобному, потому как привычка к поражениям делает из человека неудачника. Да и вообще, Ангел мой, я не хочу смиряться с угнетённым положением, иначе в дальнейшем начну воспринимать его как должное, и другим людям в других ситуациях тоже буду позволять себя унижать. Холуйская служба, мой дорогой, формирует холуйский характер: профессиональный взгляд «снизу вверх», а принцип «совершенно с Вами согласен» может перерасти в условный рефлекс и перенестись потом на все остальные сферы жизни. Ангел, я не хочу отвыкать от борьбы, не хочу терять свою квалификацию борца и спорщика, не хочу приучать себя к покорному ожиданию «барского гнева» или «барской любви»! Ангел мой, я — воин, а не лакей!

Да, Ангел мой, самооценка для меня на тот момент будет архиважна. Да, согласен, что она неустойчива, амплитуда её колебаний весьма велика, но… Что? Не понял… А, ну да, согласен: не имея внутренней уверенности в верности выбранной позиции, мы всегда ищем внешнее одобрение наших поступков, слов и убеждений. Нет, Ангел, я уверен в своей правоте, но сомнения относительно того, смогу ли я пойти до конца, отстаивая свои принципы, будут меня постоянно терзать. Не понимаю тебя: копнуть глубже — это куда же? Какая же глубина моей личности осталась неисследованной? Ну, скажи, Ангел, не обижусь. Ну, скажи! О… К сожалению, ты прав, мне же это не пришло в голову. Ладно-ладно, я не хотел это признавать, а потому моя инициативная психика использовала свой любимый защитный механизм — вытеснение из сферы сознания мыслей, стимулирующих чувство стыда. Что открыто признать? Ну, правда, не понял. Ясно. Да, могу. Да, признаю. А как ещё сказать? Хорошо, Ангел мой, я признаю, что не буду уверен в том, что игра стоит свеч, признаю, что на тот момент я не смогу до конца решить, что же для меня важней — сохранение человеческого достоинства и самоуважения или банального выживания. Чисто внешне я буду стараться держаться уверенно, но в душе лейтмотивом начнёт звучать вопрос «Феликс, а оно тебе надо?», а вторить ему совет «Прогнись и живи нормально, без стрессов и проблем». Я всё ещё боюсь перспективы встречи с Петровичем, и ничего не могу с этим поделать. Блин, никогда ещё не боялся никого до такой степени! На кой хрен я вообще сюда припёрся — удостовериться в собственной смелости? Идиот! Какой я идиот! Линять отсюда надо, пока Петрович не потребовал меня к нему доставить или, что тоже вполне вероятно, сам на мой новый участок не явился. Блин! Мне кирдык! Линять отсюда, линять! Какой же я дурак! Что и кому я хотел доказать! Петрович меня убьёт! Сейчас наши рассосутся по углам, и надо будет сваливать, авось, удастся сделать это незаметно. Блин, при мысли о Петровиче аж сердце в комочек сжимается! Если бы я не переехал к нему жить — не сбежал бы на стройку, не попади я туда — не стал бы инвалидом!

Инвалидом! Да, Ангел мой, сложно свыкнуться с мыслью, что ты инвалид, ты неполноценный, ты убогий и ущербный. Другие люди уже никогда не станут воспринимать тебя как равного, всего лишь на две реакции ты можешь рассчитывать: презрение и жалость. Да, жалость плодоносит… сколько, кстати, я сегодня заработал? А, ладно, потом пересчитаю, не при фраерах же! Интересно, правда ли на новом месте меня обеспечат койко-местом в подвале? Неужели через неделю я буду нормально спать на кушетке? Не верится даже… Блин, а сейчас уже грустно вокзал покидать. За два месяца пребывания тут я окончательно убью в себе труса и подхалима. Я всё-таки встречусь с Петровичем и, глядя в глаза, скажу ему: «Ты — гондон, наполненный ослиной спермой!» Убьёт? Нет! Скажет своим шестёркам: «Этого не трогать», — и уйдёт. Все будут в шоке. Чем наглее ты себя ведёшь — тем больше тебе прощается. Парадокс? Впрочем, Феликс, на фига ты сейчас думаешь о прощении? Ты в чём-то виноват? Тебе есть за что извиняться? За правду не извиняются, несмотря на то, в какой форме она была преподнесена. За правду проявляют чудеса героизма, за правду воюют и погибают, за правду рушатся государственные строи. Нет, Феликс, это всё делается не за правду, а ради удовлетворения собственных амбиций, претендующих на нагрудный значок правдоруба и борца за справедливость. Что ты сделаешь, чтобы получить этот значёк? Откажусь от игры по их правилам, буду вести себя нагло и фамильярно, чувствуя свою полнейшую безнаказанность. Перестану здороваться с Витьком и его шестёрками, буду общаться во время работы с коллегами, а потом и дальше пойду: восстану против попытки Витька увеличить размер нашего налога. Ангел мой, ну к чему ты говоришь мне сейчас о том, что смелость, проявляемая при заведомой безнаказанности, — это её антипод? Нет, Ангел, не будет у меня такой уверенности! Слушай, Ангел, я не хуже тебя могу прочесть его мысли и эмпатировать его чувства. Он будет уверен в том, что ему ничего не будет за демонстрацию презрения по отношению к Витьку и его подручным, но, отказываясь выполнять их распоряжения, публично ругая начальство в лице Петровича, прогуливая смены и, наконец, протестуя против увеличения оброка, будет буквально задыхаться от страха. Как — зачем? Для изживания в себе страха путём шокотерапии. Да, смелость — самоцель. Нет, не помешался на смелости. Да, я вполне оправдываю стремление смотреть на жизнь взглядом, незамутнённым страхом, неизбежно искажающим картину мира. Да, захочу избавиться от привязанности к предрассудкам, от гипертрофированного стремления к безопасности и спокойствию. Мы ведь никогда не достигнем этого, никогда, но, стремясь, возводим эти сомнительные ценности в культ и приносим им в жертву лучшие качества собственной личности личности: собственную критичность, гордость, честность, доброту, открытость, вместо них набивая  опустевшие внутренности странными и недостижимыми мечтами и макетами идеальной, на наш взгляд, жизни! Что — самооценка? Ну да, повысится, а что? Слушай, а точно! Да, ты совершенно прав, самооценка — это тоже культ! В процессе очищения себя от одних страстей и вожделений мы обрастаем другими, не менее пагубными. Освобождение от культа становится новым культом, апологетика нового культа повышает самоуважение, и поддержание его становится дополнительным культом. Культ, культ, культ. Ангел, засада! Слушай, как он выберется из этого духовно-логического тупика? Ну, сам-то я пойму — это бесспорно, но вот… Нет, не спорю.

Слушай, а что мне будет за мой последний протест? Да ты что?! Все бомжи последуют моему примеру?! Соберёмся все вместе, дождёмся Петровича и начнём с ним спорить?! Обалдеть! Ну, мы и революционеры! «Петрович, нас много, всех не перебьёшь, а коли постараешься, то сам прибыли-то и лишишься». Это я скажу?! Слушай, вот я молодец! А возымеют ли мои слова хоть какой-нибудь эффект? Ой, здорово! Мы не будем платить больше прежнего, а я стану кумиром всех бомжей. Я — самый уважаемый человек на вокзале! Ну, конечно же, это не понравится уже не только Витьку, но и самому Петровичу. «Убирайся-ка ты отсюда подобру-поздорову, Феликс». «Угрожаешь? — спрошу. — Это ты зря, Петрович, ежели что случится со мной — за меня отомстят, кто надо накатает в прокуратуру маляву, думаю, статью за организацию преступной группировки никто не отменял». Нет, не прокатит мой понт, раскусит сразу: «Да не пугай ты ежа голой жопой, Феликс». Не сдамся, буду стоять на своём: «А мне всё равно, испугался ты или нет, я тебе дело говорю». Нет, не победить ему меня в словесной перепалке — слишком хорошо я обучился мастерству ведения споров. И не с такими полемизировал, и не таких побеждал — один Михалыч только чего стоил… А Ефим? О, и он под конец был повержен. Что мне сейчас Петрович? Продует Петрович, рявкнет жалкое: «Да, Феликс… Хамство — второе счастье!» Не растеряюсь и отвечу: «Да, особенно когда хамит пожилой человек». Воцарится минутная пауза, во время которой Петрович, задетый за живое, будет приходить в себя, пока, наконец, не изречёт: «За пожилых, конечно, спасибо, но вот когда хамит такой сопляк, как ты, — это вообще отвратительно!» Добью его словами: «А когда такой старик, как ты, — ещё хуже!» Взбесится, за нож схватится — а я успею крикнуть: «Петрович, а ты знаешь, кому я успел рассказать о том, что мы с тобой пидорасы?» Нож тут же опустит, ошеломлённо промолчит, а потом засмеётся. Конечно, я никому ничего не рассказал, ведь если бы я придал огласке собственную сексуальную ориентацию, то едва ли завоевал бы такой авторитет в своей среде. Конечно, Петрович это поймёт. Поймёт, но не сразу. Тут главное — с помощью шока выбить Петровича из колеи, и мне это удастся. А оправившись от шока, он скажет только: «Феликс, возможно, ты далеко пойдёшь, если тебя раньше не прирежут». Это будет наш последний разговор. Если раньше не прирежут — что значат эти слова, можно ли их трактовать как прямой намёк? Инстинкт самосохранения забьёт в набат. Да, теперь тут оставаться реально опасно. Хорошо, что не отказался от предложения новой работы. Правильно сделал неделю назад, что согласился, помня простое правило: всегда потом, если что, можно передумать. Всё, завтра у меня уже будет койко-место в подвале, новое начальство и новые обязанности.

Что — опять обманусь в ожиданиях лучшего? Эх, Ангел, Ангел… нелёгкая судьба меня всё-таки ждёт! Разочарование, очередное разочарование… Моё появление не произведёт на обитателей подвала никакого впечатления. Да нет же, Ангел, я не говорил, что вокруг меня все должны плясать, как вокруг новогодней ёлки. Мне просто кажется естественным и закономерным интерес соседей к новому жильцу, попытки что-нибудь о нём узнать, выспросить, поделиться, в свою очередь, информацией, по крайней мере, так было и на вокзале, и на стройке, и в больнице. А тут меня встретят гробовым молчанием, на мою инициативу поговорить по душам не последует никакой реакции: общаться они явно не захотят, предпочитая отделываться скудными ответами «да», «нет» и «не знаю». Да, я продолжаю сетовать на людское равнодушие, а что, Ангел? Что ты мне хочешь напомнить? А, ты про Сидора… Да, помню, ты показывал… Сидор, прости меня! Прости меня, ещё не родившийся Сидор! Прости меня, друг! Прости меня заочно и заранее, ведь потом я не смогу перед тобой извиниться. О, лучше бы не было того события! Период первого пребывания на вокзале. После мучительной двухдневной болезни умрёт мой кореш Сидор. Ну, зачем ты, Ангел, мне напомнил об этом?! Я последний гад! Я знаю, что ему плохо, что он умирает, но при этом с нетерпением жду: когда же? Куртка у него шикарная: тёплая, новая и удобная — её можно либо долго носить, не боясь мороза, либо за приличные бабки загнать. Отвратительный эпизод! Ангел, до сих пор не могу поверить в то, что из-за какой-то поганой куртки я буду ждать смерти друга! Ангел, ну ничего с собой не смогу поделать, ничего! Испустит Сидор дух, а я не испытаю ни горя, ни боли, а скорее облегчение и радость: куртка-то его придётся очень кстати. Торжественно напялю её на себя и кощунственно пропою строчку из прекрасной песни неизвестного мне тогда автора, услышанной в переходе в исполнении нашего Мити: «Ничего нет прекраснее смерти!» [Цитата из песни «Оргия Праведников «Радость моя»]

Плачь, мы уходим отсюда, плачь,
Небеса в ледяной круговерти,
Только ветер Сияния, плачь,
Ничего нет прекраснее смерти!

Плачь, слышишь — Небо зовёт нас, так плачь,
С гулом рушатся времени своды,
От свободы неистовой плачь,
Беспредельной и страшной свободы!

Ой, извини, Ангел, увлёкся, уж очень текст мне нравится. Слушай, вот же забавно: песня ещё не написана, а я уже знаю её наизусть и нахваливаю! Да уж, чего только в жизни ни бывает, Ангел мой, чего только ни бывает…

И стремление понравиться новым соседям и коллегам тоже будет. Что же это со мной — вчерашним бунтарём и революционером? Я очень сильно перебарщиваю в своей попытке понравиться народу и прижиться в их среде. Я усиленно демонстрирую наигранную весёлость и показушную простоту в общении. Коллеги начинают меня воспринимать как наивного дурачка. Зачем я это делаю? Зачем я пытаюсь наладить контакт с угрюмой женщиной Лидой, катающей меня, одетого в камуфляжную форму и снабжённого табличкой «Помогите участнику боевых действий в Чечне», по вагонам метрополитена? Ох, и ненавидит же она меня! Хочет возить Глеба, любовника своего, играя роль жены его, да начальство велит со мной работать, мамашей представляясь. Лидка-то баба боевая, странно даже, что не смогла отстоять свои интересы, но коли уж так вышло, то единственное, что ей остаётся, — это зло на мне срывать. Огрызаться, ругаться с ней? Да, ещё недавно так бы и делал, наводил бы шорох, а сейчас… Сейчас я пытаюсь со всеми сохранять хорошие отношения. Не могу остановиться в своей миротворческой миссии, я — как тележка, катящаяся с горы, живу и действую рефлекторно, шуткуя и молча снося Лидкины издёвки и презрительные взгляды Глеба. Никогда раньше со мной такого не было! Сам себе противен. Почему я так себя веду — из-за страха потерять прибыльное место, держатели которого предоставляют своим работникам ночлег и баню? Неужели ради этого я готов прогибаться и стелиться настолько?! Это унизительно. Феликс, ты хоть понимаешь, как это унизительно? Блин, понимать-то понимаю, но не могу остановиться — отвратительная модель поведения уже реализуется неосознанно. Я настолько сжился со своей новой ролью шута и лизоблюда, что уже не могу вести себя иначе. А все этим пользуются: заставляют вне графика мыть посуду в нашем подвальчике, стирать в раковине тряпки, зная, что я не только не откажу, но и, наоборот, выполню с радостью, а ещё ждут от меня шуток, анекдотов и весёлых рассказов. Запомни, Феликс, в любом сообществе его обитатели всегда будут искать «слабое звено», на которое можно свалить нелюбимые функции, негативные эмоции и просто самоутвердиться за его счёт. Феликс, зачем ты добровольно выбираешь роль слабого звена?

Ах, как жаль, что я слишком поздно спохвачусь и предприму жалкую попытку отстоять свою честь тогда, когда от неё останутся лишь обглоданные соседями останки! Заорёт на меня Лидка из-за того, что закашляю громко, разбудив её. Огрызнусь — впервые за два месяца. Встрянет в беседу Глеб, начнёт на меня кричать: «Да ты что себе позволяешь, гад такой?! Совсем, что ли, оборзел, ты как с ней разговариваешь?» Растеряюсь от неожиданности, жалко промямлю: «Это ты, Глеб, сейчас борзеешь, я не сказал ничего предосудительного, ты же пытаешься меня ни за что, ни про что втереть в говно, пользуясь явными преимуществами статуса старожила и неплохими отношениями с начальством». Ну, его мания величия, конечно, подскажет ему хамскую реплику: «Ты, ****ь, совсем тут охуел! Ты все рамсы попутал! Ты, по-моему, не понял, куда попал! Тебе здесь не место!» Ну, конечно, это он будет решать, кому здесь жить и работать, а кому — нет! Да что он на себя берёт?!

Что, Ангел, теперь его ждёт война с Глебом, Лидой и ещё двумя обитателями подвала? О, нет! Не может быть! Неужели он, после череды героических побед, человек, чей дух не сломиало даже приобретённое, можно сказать, в отместку за смелость увечье, человек, привыкший рисковать жизнью во имя гордости, — начнёт бояться какого-то Глеба?! Наступит чувство неудовлетворённости собой и жизнью, психологический дискомфорт от пребывания в компании агрессивно настроенных по отношению ко мне граждан. Почему я сломаюсь, почему? Я по натуре лидер, а мне настучат по мозгам так, что я не смогу ответить? Всплывут все мои прежние страхи и комплексы, разучусь отвечать злом на зло, разучусь воевать, ставить на место. Враз разучусь. Почему же так? Почему чья-то реплика повергнет меня в состояние шока и слабости, ведь до этого и не такое доводилось слышать? Может быть, дело в том, что я к тому моменту буду деморализован? Сам себя деморализую. Добровольно. Нас не побеждают — мы сами сдаёмся по тем или иным причинам. Нас не захватывают — мы сами подготавливаем территории к передаче врагу, а он лишь по нашему же вызову приходит для подписания приёмо-передаточного акта. Вот так и со мной произойдёт. С каждым днём всё хуже и хуже. Я совсем сникну и ослабею. Я проиграю, точнее, сдамся без боя. Во мне пропадёт воля к битве, к победе. Я будто бы снова перемещусь в начало пути, и по состоянию духа я стану таким, каким был в первый вокзальный период. Я запуганный осёл — как это странно и совершенно на меня не похоже! Я ведь изменился, я переборол самого себя, я воспитал в себе силу, смелость, мужество и отвагу — в общем, все качества победителя — и что теперь? Спустил их в унитаз! Почему я так поступлю, Ангел мой, почему? Растеряюсь от незнакомой обстановки? Но сколько в моей жизни было перемен, и ничего — не впадал в ступор. А, понял! Всё дело в отсутствии моральной поддержки! Везде удавалось находить единомышленников, товарищей или на худой конец просто собеседников, тут же со мной никто не разговаривает. Никто! Никто не хотел с самого начала разговаривать, и я попытался провоцировать народ на общение, но делал это неуклюже и неумело, чем вызывал только ещё большую неприязнь, а осознание собственной несуразности лишало смелости и самоуверенности, без которых не выстоять в этом враждебном социуме. Хорошо, а как же надо было поступать в ситуации, когда никто с тобой не разговаривает? Наверное, не стремиться к налаживанию коммуникаций: не хотят — не надо, всё лучше, чем выпрашивать дружбу! Феликс, да ты просто из-за этого растерялся, ты же привык к человеческой общительности, к непрестанному трёпу в местах скопления людей, твоё появление на вокзале, на стройке, в больнице началось с информационного обмена, тут же этого не последовало, и ты подсознательно попытался сконструировать привычную коммуникационную матрицу — видишь, что из этого вышло? Какой можно сделать вывод: не цепляться за стереотипы и не пытаться проецировать прежний опыт на текущий?

А что, Ангел мой, по-моему, вполне правильный и разумный вывод я сделаю. Поможет он мне как-либо в сложившейся ситуации? Да, понимаю: слишком поздно. Да, уже ничего не поделать. «Ой, люди добрые, помогите нам чем сможете, сын родной из Чечни вернулся инвалидом, жить не на что!» — запричитает Лида, вкатив меня в вагон метро. С мнением Лиды все считаются, включая начальство, все её уважают и побаиваются, втайне ненавидя, с ней не ругаются и не спорят, знают — она может дать отпор, и отпор немалый. Твёрдая, конфликтная, жёсткая, наглая и самоуверенная. Обидно, что я и сам недавно был таким же, даже похлеще, сейчас же воспринимаюсь окружающими как доброе, безобидное и безответное существо, как мягкая и пушистая тряпка. Ангел, ты напоминаешь мне о том, что кого Бог любит, того и испытывает? Ну да, что верно — то верно, только учти, что Он любит всех нас. А, ну да, ты прав: всех испытывает, и всех — по-разному. Слушай, а почему именно меня — коллективом? Нет, подключение к информационной ноосфере не даёт мне возможности постигать Божий Промысел — это вне человеческой компетенции. Что, не скажешь? Ну, хорошо, не положено — так не положено. Да я бы поделился собственными соображениями, если бы они у меня были. На тот момент? Боюсь, на тот момент я, пребывая во власти заблуждений и хандры, сделаю множество ошибочных умозаключений, в частности, решу, что человек без борьбы за существование вырождается, и во избежание этого Судьбой — так я тогда буду называть Господа — будут посланы мне эти вурдалаки. Да, я действительно начну успокаивать себя мыслью о том, что упыри эти как данность необходимы, и если бы их не было, то стоило их придумать. На то и щука в пруду, чтобы карась не дремал, на то и карась в пруду, чтобы щука не спала. Беда только в том, что я сам по натуре щука. Я сломался, а значит, учиться побеждать надо начинать с нуля, и путь победителя тоже проходить с нуля. Нет, даже не с нуля, а с минусов, потому что уже приобрёл дополнительный негативный опыт — опыт проигрыша. Смогу ли я восстановить накопленный и разворованный багаж чемпиона, а если и смогу, то за какой период времени и какой ценой — неужели такой же большой?

Глеб, как собака, чуя мой страх и слабость, начинает нападать — очень зло публично подшучивать, озвучивать при всех мои недостатки. Спрошу его, почему столько внимания мне уделяется, а он ответит, что процесс высмеивания дурней его забавляет. Ну да, я — дурень, я давно уже таким стал. Кто слабей — тот и дурень, кто способен втереть соперника в грязь — тот и герой. Самое обидное в том, что я превосходно знаю технологию публичного опускания личности — она достаточно проста: бей по самым больным местам, говори то, что от тебя не ожидают, озвучивай то, что обычно по тактическим соображениям замалчивают, — всё! Тут просто надо иметь злость, наглость и чувствовать слабинку противника. Когда-то в своё время я и сам успешно пользовался этой технологией и по праву считал себя асом в этом деле. Кто бы мог подумать, что кто-то другой, более сильный, применит все эти методики ко мне? Дурак! Думал, что всегда будешь на коне, что сильнее тебя никого уже нет и не будет? А может быть, я сам себя накручиваю и преувеличиваю его силу? У страха глаза велики. Да, Феликс, ты просто растерялся в самом начале, а потом уже начал сам себя настраивать на поражение.

Ангел, ты правда это изрёк?! О, от тебя-то я этого никак не ожидал! Погоди-погоди, ты действительно сказал о том, что моей очень большой ошибкой будет излишняя открытость, доброжелательность и показушная простота поведения в самом начале знакомства с теми деклассированными элементами? Слушай, а как же христианские традиции доброты и искренности? Да-да, что-то я сегодня туго соображаю. Да, понял неуместность данного высказывания. Ну, ясно, что одно дело — готовность помочь ближнему, а другое — симуляция доброжелательности, из-за своих масштабов принимающая форму гротеска. Эх, Ангел мой, заварю я кашу такую, что не расхлебаю!.. Вон, уже Елисеевич, начальник наш, начнёт ругать меня за Лидины ошибки. Меня за Лидины ошибки — уму непостижимо! Блин, ну это бред! Бред же! Он будет на меня орать за то, что мы по Лидиной халатности нарвёмся на ментов, которым не проплачено. Я-то тут причём?! Я — всего лишь инвалид, одетый в камуфляжную форму, которого везёт Лида, притворяющаяся его матерью. Она меня везёт, а не я её! Он её, а не меня инструктирует, куда направляться, она осуществляет главную функцию в нашем перемещении! Да даже если бы я и знал, куда ехать, то всё равно в таком шуме не смог бы ей об этом напомнить. Самое противное в том, что я не стану ему возражать при Лиде, опасаясь конфликта с ней и зная её истеричность. Блин, пора признаться самому себе: ты труслив по натуре. Ой, только не занимайся самоедством. Да, ты — трус, но надо не бороться с трусостью, а действовать вопреки ей.

Ангел мой, да намекни ты ему, что он вовсе никакой не трус, скажи ему о том, что требования, предъявляемые к своей личности, слишком высоки и невыполнимы. Да? Ну и ладно, потом со временем дойдёт. Хорошо, пусть. Слушай, но хоть какая-нибудь отдушина у меня будет? Ты про деда Василия? Да, хорошо, что наберусь смелости ему позвонить. Он всего лишь не мог говорить тогда, несколько месяцев назад, потому что рядом буянил обдолбанный сын, а я себе надумал невесть что… Я решил, что он со мной общаться не хочет… Эх, параноик! Как здорово, что встретиться со мной согласится! Посидим в кафе за мой, естественно, счёт — благо теперь средства позволяют, поговорим. Он тоже по мне соскучился, говорит, я ему как сын почти стал за то время, что мы в больнице вместе пролежали. Расскажет мне про свою нынешнюю жизнь, а я ему — про свою. Может быть, мы снова будем общаться? Хорошо бы… Но что это мне даст — возможность отвлечься хотя бы в мыслях от проблем, от самопрезрения? Нет, ты что, Ангел, почему ты решил, что я недооцениваю роль «смещения» — возможности переключения внимания на положительные аспекты бытия? Нет, дорогой, я же совсем не это имел в виду, прекрасно понимая, что без моральной поддержки деда Василия давно бы наложил на себя руки. Наверное, несчастная жизнь — моё проклятие. Никогда не жил в нормальных человеческих условиях, никогда меня не любили, не понимали… я — не свинья, чтобы довольствоваться такой жизнью! Либо по-человечески, либо — никак, другого варианта тут быть не может! А дед Василий спросит: «А ради чего ты, Феликс, вообще терпишь всё это?» А разве у меня есть альтернатива, дед Василий? Предложит у него пожить — сын всё равно к любовнице переехал, посоветует поискать работу для инвалидов, напомнив о том, что сейчас есть множество организаций, занимающихся трудоустройством калек. Кажется, это выход. Не думать только о том, что меня выжили. Просто подойти к Елисеевичу и сказать о своём уходе, не вдаваясь в обсуждение причин. Хочется, конечно, открыть ему глаза на Лиду и Глеба, ну да ладно, не буду этого делать, ведь он наверняка это потом с ними обсудит, а они уж не упустят шанса напоследок сказать мне «пару ласковых», чтобы вконец в дерьмо втоптать.