Друд - сын пирата Когда наступило утро...

18 Когда наступило утро…

Когда на последнем заседании суда Осе Ланселин услышал, что ему единственному из всех смертная казнь через повешение будет заменена пожизненным заключением, он встал и закричал, что требует пересмотра своего приговора. Впрочем, его уже никто не слушал, а охрана стала подталкивать всех осуждённых к выходу. Осе не знал, чем была вызвана такая милость, но понимал, что в глазах товарищей такая замена наказания должна будет выглядеть, по меньшей мере, подозрительно. Уже по дороге в камеру молодой человек заметил бросаемые на косые взгляды. Юноша замедлил шаг и вошёл в неё вместе со всеми, но в числе последних. В камере находилось семнадцать человек, закованных в цепи, так был переполнен тюремный замок Ваноццы.
Когда он вошёл, люди были рассредоточены по камере. Осе сел на пол так, чтобы быть среди товарищей по несчастью, но не приближаться ни к какой группе. Он напряжённо наблюдал. Худшие его опасения подтверждались: постепенно все собрались в противоположной части помещения. Осе чувствовал, какие мысли бродят в головах его товарищей, но что он мог сказать в своё оправдание? Неожиданное помилование разделило их хуже каменной стены. Он сидел, обхватив колени, и лишь изредка вскидывал глаза, но тут же опускал их, видя либо отводимые, словно в смущении, взгляды, либо откровенное презрение.
Через некоторое время Нинурта Рус Омер, глава патриотов Линсея, поднялся со вздохом и сел рядом с Осе.
-Что, Орельен, хочешь спросить, какими такими заслугами кое-кто смягчил свою участь? – спросил оскорбительным тоном Ивэн Зеллет одного из своих товарищей – Орельена Элле.
-Я никого не предавал, - сказал Осе. – Я не знаю, почему так вышло. Возможно, мои родственники…
-Ну давай, приплети своих родственников! – издевательски рассмеялся бывший командир одного из отрядов, когда-то сражавшихся на передовой в Линсее.
-Я могу поклясться, что я никого не выдавал. Даже на исповеди никому не говорил!
-Умеешь же ты ударить побольнее! – озлобленно огрызнулся парень, о котором все знали, что он исповедовался у Анонима.
-Прости, я вовсе не думал тебя обидеть,  - сказал Осе.
-Конечно, не хотел! – продолжил нападать парень. – Ты и после этой подлой выходки, Нинурта, хочешь быть с ним?
-Я объясню тебе, чего я хочу. Я хочу, чтобы никто не мог сказать, что перед смертью я был несправедлив к товарищу только потому, что он тоже не попал на виселицу. Я не хочу, чтобы меня обвинили в зависти, – спокойно ответил Омер.
-Так ты думаешь, я завидую? – закричал парень, вскакивая.
-Конечно, - невозмутимо сказал Нинурта, не двигаясь с места, - хотя ещё неизвестно, кому будет хуже, ему или нам.
-Да его выпустят, едва мы закачаемся на верёвке! Виданное ли дело, чтобы нас казнили, а его, который так много навредил арнесийским властям и был так близок к господину де Веру, помиловали!
-Ты точно знаешь, что его выпустят? А если нет? Получится, что ты ушёл, наплевав товарищу в душу ни за что!
-Всё равно у него есть надежда когда-нибудь вырваться оттуда, а мы все умрём!
-Даже если так, тебя злит, что его не повесят вместе с нами? Пусть он будет жить, пусть его освободят: он сможет рассказать о нас. Только что он расскажет о тебе?
-Нинурта прав, - вмешался Орельен Элле. Вряд ли его освободят, зная, как много он сделал для восстания, а гнить в каменном мешке заживо – всё равно, что быть в могиле. Неизвестно, кому из нас будет лучше.
-Ланселин – единственный человек, который может что-нибудь передать от нас нашим родным, - вмешался в разговор Эронимас Борстен, державшийся до этого в стороне. – У меня есть карандаш. Я напишу своим записку.
-А если он все-таки освобождён неспроста? – спросил кто-то.
-Всё равно я не хочу, чтобы обо мне думали,  будто я ушёл в злобе, дурно думая о своём товарище.
-Он не протянет в заключении долго, и твоя записка пропадёт, - сказал длинный, как жердь, белобрысый мужчина.
-А я всё равно напишу, - возразил Эронимас.
-Но почему он, почему он? – забился в истерике парень, исповедовавшийся Анониму.
Товарищи обступили его и стали утешать.
Солнце, особенно алое сегодня, начало медленно клониться к крыше, чёрной против света, противоположной стены тюремного замка. Орельен Элле, единственный из всех, подвинув стол к окну, взобрался на него и начал молча наблюдать за уходом небесного светила и тем, как угасает небосвод и сгущается тьма.
Ночью в камере всякий вёл себя на свой лад. Некоторые легли спать, другие молились, третьи проклинали всё. Звучали голоса о расправе над Осе, но Элле и Омер быстро их успокоили. Эронимас, найдя у себя бумагу, мелким почерком, почти наощупь, писал письмо своей семье. Несколько человек, в том числе Омер, уговорились, что он им одолжит карандаш для той же цели, и терпеливо дожидались своей очереди.
Осе, столкнувшись со столь ужасными подозрениями, которых он ничем не мог опровергнуть, был едва ли в лучшем моральном состоянии, чем те, кому наутро предстояло умереть. Он страшился длительного заключения в каменном мешке, и ещё больше страшился незаслуженного звания предателя, которое грозило отравить ему остаток жизни и остаться за ним после смерти. Видя, как ему тяжело, Нинурта посвятил юноше всю последнюю ночь своей жизни. Нинурта сидел на полу, обхватив его за плечи, и голова Осе, разбитого за период пребывания в тюремном замке не только морально, но и физически, лежала у него на груди. Нинурта говорил с ним о стоической философии,всячески поддерживал его дух, убеждая, что сознание невиновности должно помочь ему перенести все невзгоды. Говорил, что когда от человека отворачиваются все, он должен помнить, что с ним остаётся Бог, который не посылает человеку испытание выше его сил, и который в конце заботится о торжестве справедливости. Омер настраивал Осе на то, что на нём лежит обязанность сохранить память о них и передать сведения об их последних часах, а также, по возможности, написанные ими записки  родным или сочувствующим их делу людям.
Этой ночью не только Нинурта помог Осе Ланселину, но и Осе помог Нинурте, о чём последний написал в так никогда и не полученном его сестрой, Рут Эвиль Омер послании, поскольку оно было отобрано у Осе Ланселина вместе с другими записками узников и вновь найдено в архиве канцелярии наместника много позже: «Я благодарю Бога за то, что в эту ночь он послал мне человека, ещё более страдающего, чем я, в связи с  чем я провёл эту ночь не в сожалениях и стенаниях, ослабляющих дух, но в разговорах о стоической философии, которая поможет нам двоим достойно выдержать ниспосланные нам Богом испытания».
Когда наступило утро, душевные страдания многих достигли предела. Некоторые совсем ослабели и тихо плакали, в то время как другие мрачно молчали или пребывали в состоянии душевной бесчувственности. Часть людей попрощалась с Осе Ланселином, передав ему вещи, слова или записки для своих родных.
Когда всех вывели, Осе остался в страшном состоянии желания быть с ними и ужаса перед ожидающей их участью. Казнь должна была проходить в гулком дворе тюремного замка, куда выходило окно их камеры, но оно располагалось так высоко, что совершенно не позволяло ничего увидеть. Однако по звукам, доносившимся снизу, Осе мог представить себе всё, что там делалось. Когда раздалась быстрая барабанная дробь, свидетельствующая  о том, что у первой группы казнимых сейчас выбьют чурбаки из-под ног, он упал на колени и, зажав уши, стал истово молиться о быстром конце их мучений. На середине быстрого и беспорядочного потока слов, которые произносил молодой человек, на него напали икота и ощущение удушья, но это его не остановило. Когда барабаны застучали второй раз, ему показалось, что он чувствует верёвку на собственной шее. Что-то поднималось у него изнутри, заставляя выкатывать глаза и широко раскрывать рот, ловя воздух. Он рванул рубашку на груди и повалился вперёд. Из горла хлынула кровь, и он потерял сознание.
***
Тем же ранним утром в Сен-Катарен по улице, качаясь, словно больная или пьяная, шла женщина. Остановившись возле каменной стены дома, она замерла и сквозь слёзы стала смотреть на нее. Через какое-то время внутри женщины начало возрастать странное чувство разверзающейся пропасти. В голове её всплывали какие-то слова. Лишь через некоторое время она поняла, что это имена. Утерев мешавшие ей смотреть слёзы, она увидела, что стоит напротив наклеенных на стене списков бывших участников восстания с указанием меры наказания напротив каждого имени. Оглядевшись по сторонам, она стала лихорадочно срывать списки, затем спрятала их под плащом и унесла.