Танки на крышах. Ч. 1, гл. 38 в

                38в

         Салха ввалилась внутрь и тут же повисла на мне, продолжая плакать. Я обнял ее худенькое тельце, но слова утешения застряли где-то между нёбом и сухим языком, поэтому я молчал.
   - Почему ты не открывал так долго? Я испугалась, что с тобой что-то... Я ходила за секьюрити. Он стучал ружьем, а потом ушел. А я осталась, потому что транспорт уже не ходит. Дверь внизу тоже давно закрыли. Я одна, как в клетке. Там темно и крысы бегают. Мне было так страшно. И ты не отвечал.
   - А как ты сумела так быстро приехать? Прошло всего минут десять-пятнадцать.
   - Какие пятнадцать? Я уже на лестнице три с половиной часа, а еще пока ехала... Что с тобой?
   - Ничего. Я просто свинья. Я тебя проспал. А ты тут одна с ума сходила.
         И в этот момент я вдруг впервые в жизни почувствовал какую-то тупую боль в груди. Она была не сильной, но постоянной, и давила, давила, мешая дышать, не давая сделать глубокий вдох.
   «Приехали», - пронеслось в голове.
   - Запри дверь, - попросил я Салху.
         Пока она это делала, я на случай, если придется упасть, сел на холодный цементный пол балкона.
   - Что с тобой? - испугалась она, обернувшись, и присела рядом на корточки.
         Всматриваясь в темноте в мое лицо, она стала гладить меня по голове и опять заплакала.
   - Тебе плохо?
   - Сейчас уже хорошо. Потому и плохо. Или наоборот.
         Она, конечно, ничего не поняла, но переспрашивать не стала.
   - Принести воды? У тебя есть какие-нибудь лекарства?
   - Ничего у меня нет. И не было никогда.
   - А у Элеоноры? Я разбужу ее, - она вскочила и побежала в дом.
   - Погоди... – сказал я ей вдогонку, но она уже скрылась за углом балкона.
         Через минуту она вышла и, замерев, тихо спросила:
   - А где все? Почему там так пусто?
   - Они уехали. Навсегда, - сказал я устало. - Я теперь один.
         Салха все поняла сразу. Она подошла, снова присела на корточки рядом со мной и опять погладила меня по голове.
   - Ты не один. У тебя есть я.         
   - Тебя у меня тоже нет. Ты ушла.
   - Ты меня прогоняешь? - ее голос стал затихать.
   - Нет. Ты сама нашла другого. Или тебе нужно два?
   - О ком ты говоришь? Я ничего не понимаю.
   - О твоем бойфренде.
   - Каком бойфренде? Кто тебе сказал?
   - Ты.
   - Я? Когда?
   - Тебя не было почти месяц. Ты обещала звонить, но не позвонила ни разу. На мои звонки не отвечала и даже отключила телефон, чтобы я не мешал, не действовал на нервы. Тебе было хорошо и не до меня. Ты была с ним. Но я это понимаю. Ты молодая, красивая, живая. Зачем тебе этот старый, полусгнивший пень, который одной ногой уже...
   - Это неправда, - посмотрела она мне в глаза сквозь слезинки. - Я была далеко, почти в деревне. Там умерла моя родственница. У нее осталось трое маленьких детей. Я была с ними почти сутками. Но я забыла дома зарядное устройство. А там ни у кого не было. Я приехала сегодня и сразу поставила телефон на зарядку. Потом искупалась и позвонила тебе.
         Она опять заплакала и сказала совсем тихо:
   - У меня никого нет. Только ты. Не прогоняй меня.
         Она села на пол рядом со мной, прислонила голову к моему плечу и, продолжая плакать, положила свою маленькую теплую ладошку мне на грудь. Как раз на то место, где ныло и давило. В голове как-то сами по себе возникли строки из известной грустной песни: «Вот и встретились два одиночества...». И я заплакал тоже. Это не было ни надрывным рыданьем, ни давящим спазмом в горле, который стараешься проглотить. Просто по моим щекам текли слезы, которые я и не пытался вытирать. Непростительная слабость для мужчины, но я не мог и даже не хотел с этим что-то делать.
         Она посмотрела на меня, увидела блеск на моих щеках и, не сказав ни слова, достала платок и стала их вытирать. Я почувствовал себя неловко: что это я, в самом деле, раскис, как истеричная баба.
   - Не плачь, - произнесла она. - Все будет хорошо. Очень скоро все будет хорошо. Ты не один.
         Новая порция слез выкатилась из моих глаз:
   «Боже! Как может в этом хрупком, почти детском тельце уместиться такая огромная душа? Сколько тепла должны чувствовать люди, которых эта девочка окружает своей заботой!».
         Я обнял ее и прижал, как можно тесней. И вдруг почувствовал, что боль уходит из моей груди, исчезает. Я взял ее руку и поцеловал.
   - У тебя сказочные руки, - прошептал я.
         Она посмотрела в лунном свете на свою раскрытую ладонь, как бы стараясь разглядеть, что в ней необычного. Но ничего не поняла, потому что вряд ли знала, что такое сказка. Она просто вопросительно подняла на меня свои огромные печальные глаза.
   - Пойдем, дарлинг, - начал я подниматься.
         Она тут же вскочила и, обняв меня, как раненого бойца, повела внутрь. Мы зашли в комнату. Туда ветер не доставал, и было душно. Я включил потолочный вентилятор, и мы уселись на постеленный на полу матрас, прислонившись спинами к стене. Салха опять обняла меня, положив голову мне на грудь. Я погладил ее по спине.
   - Прости меня, моя маленькая. Я заставил тебя ждать долгие часы на пустой темной лестнице с крысами. Я просто пьяный мерзавец.
   - Ничего. Я понимаю тебя. Тебе сейчас очень трудно. Меня долго не было. Я хотела позвонить еще из автобуса, с чужого телефона. Но мне никто не дал. Они говорили, что у них нет ток-тайма, хотя сами разговаривали.
   - Мне это знакомо. Ладно, забудем. Все уже позади. Только не исчезай больше так, прошу тебя.
   - Я никогда тебя не брошу. Мы теперь будем вместе. Ты будешь знать каждый мой шаг. Я всегда буду с тобой. А ты со мной.
         Я помолчал немного, задумавшись над услышанным. Не хотелось гасить в ней этот призрачный огонек, но в вопросах взаимоотношений я не люблю недомолвок. Оставлять такой разговор до другого раза было бы неправильным. «Хвост надо рубить сразу, а не по частям».
   - Я не смогу быть с тобой всегда, моя малышка. Я иностранец. Мой контракт закончится меньше, чем через два года, а я уже не в том возрасте, чтобы надеяться, что его будут продлевать долгие годы. Я должен буду уехать домой, к своей семье. Иначе – тюрьма. Меня не тянет в мою страну, хотя я очень скучаю по своей семье, по друзьям. Если бы было возможным чудо, я забрал бы их всех сюда. Но так не бывает.
         Я замолчал, не зная, что еще сказать и давая ей время на обдумывание.
   - Но ты же совсем не старый. Африканцы в таком возрасте еще женятся и обзаводятся детьми.
   - Это африканцы. Бог дал им это. Я из другой когорты. В моей стране я уже переступил среднюю продолжительность жизни лет на десять. И я уже не хочу что-то менять. Поздно. Я не мусульманин, чтобы иметь несколько жен, а оставить свою семью я не смогу никогда.
         Она опять немного подумала, а потом сказала совсем уже тихо:
   - Но мы могли бы иметь ребенка. Я хочу, чтобы он был твой.
         Я медленно помотал головой.
   - Заводить детей в моем возрасте опасно. Опасно для них. Хоть и очень редко, но бывает, что они рождаются с дефектами и уродствами, и нет никакой возможности это предсказать и предотвратить. А дать жизнь новому человеку, чтобы он всю эту жизнь страдал, это жестоко. Я уже не говорю о том, чем это обернулось бы для тебя. Я бы этого не перенес.
         Мы надолго замолчали. Потом Салха глубоко вздохнула и тихо-тихо произнесла:
   - Я знаю, что моя судьба – всю жизнь быть одной. Когда ты уедешь, я вернусь к своей прежней жизни. Но пока ты здесь, не бросай меня.
   - Не брошу, - твердо сказал я, зная, что сдержу слово. - Обещаю.
         Она улыбнулась и, слегка отстранившись от меня, попросила:
   - А теперь, давай поспим. Тебе это нужно. И я очень устала. Полдня в дороге, потом эта лестница...
         Мой хмель уже основательно выветрился. Часы, проведенные в сидячей дреме, похожей на бред, дали все-таки возможность отдохнуть, и тяги ко сну у меня не было. Особенно после всего, что принесла эта ночь. Единственным желанием было – вытянуться и расслабиться.
         Салха по своей привычке, свернулась, как котенок, в маленький клубок и прошептала:
   - Обними меня.
         Я с нежностью сделал то, о чем она просила.
   - На купенда, - вновь прошептала она свое загадочное заклинание.
   - Что? - спросил я. - Ты уже не первый раз меня куда-то посылаешь.
   - Никуда не посылаю, - слабо усмехнулась она. - На суахили это – «Я тебя люблю».
         Я молча обнял ее чуть покрепче и нежней. И уже через несколько минут было слышно ее ровное, спокойное дыхание, а ее руки и ноги изредка слегка подергивались, как это всегда бывает, когда человек погружается в глубокий сон. Подождав еще немного, я осторожно, чтобы не потревожить, освободил руки и, растянувшись на спине, стал глядеть в потолок.
         Я смотрел в никуда и снова перебирал в памяти все события прошедшего дня и этой ночи, уже ясно понимая, что дважды был на волосок от гибели, и вчерашний день мог реально стать последним днем моей жизни. Первый раз, когда я, поддавшись своим пьяным глюкам, чуть не отправился в свой последний свободный полет. Меня спас сначала звонок Салхи, а потом и сон, защитивший от реальности. Во второй раз это было слабеньким сердечным приступом, просто пиликнувшим сигналом зуммера, но и этого бывает достаточно, чтобы сознавать, что следующий сигнал может прозвучать оглушающим воем сирены. Тепло, исходившее от моей Дюймовочки, согрело меня в этот раз и вытащило на Божий Свет. А в следующий?
         Я осторожно поднялся и вышел на балкон. Закурив, я опять облокотился локтями о балконные перила и стал смотреть на спящий город. Вскоре «Аллах акбар» возвестил мусульманам, что наступил новый день, что все их заботы все еще с ними и что нужно, помолясь, начинать свой сизифов труд для создания иллюзии, что «еще немного, еще чуть-чуть» и все они останутся позади.
         Начинало светать. Медленно вставало солнце, уже осветившее розовым цветом редкие облака. Постепенно погасли уличные фонари. Вскоре посветлело небо, и солнечные лучи упали на город. И первыми засветились в них танки на крышах высоток.