Письмо с фронта

       Осенью 1943 года я получила письмо от незнакомого мне гвардии сержанта Петра Пилипенко. Вот как это вышло. В сентябре 10 "А" собирал посылку на фронт, и наша вожатая Тоня попросила меня дать мои стихи. Каждую букву выводила я аккуратно, ровно и помельче, что-бы три стихотворения на одном листочке поместились. Внизу   подписалась: Кокорина Ляля. Месяца через два на большой переменке, когда нам по ломтику черного хлеба выдавали, Тоня принесла мне серый фронтовой треугольник. На нем адрес нашей школы и четко написано: "Кокориной Ляле. Лично." Девчонки, мальчишки сразу налетели: "Почитай!"
- Не могу, - отвечаю. - Видите: "лично"! А сама еле удержалась, чтобы сразу не распечатать. Что же там, в письме?

       "Многоуважаемая Ляля! Пишет незнакомый Вам гвардии сержант Петр Пилипенко. От нашего взвода передаю душевную благодарность всем девчатам, а также и ребятам  за заботу  вашу о нас, за посылку из далёкой Сибири. Ляля, Ваши стихи всем очень понравились, сам комвзвода младший лейтенант Алексей Лобзиков похвалил их. Если Вы, Ляля, не возражаете, я желал бы иметь с Вами переписку. Сам я с Донбасса, с 21-го года рождения. До войны служил в армии. Имею медаль "За боевые заслуги". Семья у нас небольшая: мать и сестра замужняя с дочкой Натальей. Отец погиб в Гражданскую. Ляля, напишите о себе. Местная Вы или эвакуированная, как идет учеба, что собираетесь делать по окончании школы-десятилетки, с кем живете в семье? Ляля, я человек самостоятельный, и если Вы с кем-то уже состоите в переписке, так я мешать не стану. Напишите прямо и откровенно, все как есть. Ляля, если можете, пришлите свое фото. Жду ответа, как соловей лета. С фронтовым приветом, гвардии сержант Петр Пилипенко".

        Я и написала ему прямо и откровенно, все как есть.
"Многоуважаемый Петр! Получила Ваше письмо с фронта, очень рада, что мои стихи Вам понравились. Мне 10 лет, учусь в третьем классе. По всем предметам у меня "отл.", кроме арифметики, потому что мне плохо даются задачки, особенно на все четыре действия. Кем буду после школы, пока еще не знаю. Я эвакуированная. Мама с папой работают в Ленинграде, мы за них очень беспокоимся, ведь там пока еще блокада. А здесь семья у нас небольшая: бабушка Зина, баба Катя (это моя прабабушка) и брат Витя, ему четыре с половиной года. Переписку я имею с Володей. Это мой дядя, лейтенант, ему 20 лет. Вот и вся моя семья. Вы, Петр,пишите, никому из них Вы не помешаете. Фотографию прислать не могу, у меня есть только одна, да и та довоенная, с Мурзиком. Баба Катя говорит, что посылать на фронт фото с кошкой вроде неудобно. Передайте привет Вашим фронтовым товарищам и комвзвода младшему лейтенанту Алексею Лобзикову. Желаю вам всем бодрого настроения и победы в каждом бою. С пионерским приветом, Кокорина Ляля".

        Три раза перечитала я письмо: нет ли ошибок, все ли запятые на месте? Затем сложила листок треугольником, крупными цифрами вывела номер полевой почты и опустила его в почтовый ящик за углом. А вечером вместе с десятиклассниками пошла в госпиталь. Они там давали концерт самодеятельности, и наша вожатая Тоня попросила меня почитать мои стихи. Когда мы пришли, все ходячие раненые уже собрались в широком коридоре. Первым номером выступал хор.Потом трое мальчишек подвязались косынками: танец пленных  фрицев они изображали. И вдруг объявили, что свое стихотворение "На запад!" прочтет ученица третьего класса Ляля Кокорина.

        Не успела я рта открыть, как закричали: - Громче! Шибче! Артистку не видать! Поставили стул, кто-то подхватил меня под мышки, высоко поднял, и все засмеялись. Обидно мне стало. Вот сейчас заплачу и убегу. Но я взяла себя в руки и начала читать:

                ...С победным кличем, бойцы, вперед!
                Бейте фашистскую свору!
                Пощады не будет проклятому вору!
                Мы закопаем его живьем,
                Лоб его пулей стальною пробьем!

        — Правильно! — кричат раненые, костылями стучат.
        — Дочка, а дочка! Ты из книжки из какой вычитала, что ль? - уже после спросила у меня нянечка с ведром в руке.
        — Нет, я сама.
        — Сама-а? Надо же! Трудно небось придумывать? Уж больно ты маленькая. У большого-то голова очумеет!
        — Что вы? — удивилась я. — Я и на фронт стихи свои посылаю. — И с гордостью добавила: - Переписка у меня с гвардии сержантом Петром Пилипенко...

        "Утомленное солнце нежно с морем прощалось..." — это на подоконнике патефон хрипит. Девочку из десятого класса пригласил танцевать высокий парень с забинтованной головой. За ними и другие пары вышли на середину коридора, откуда, я и не заметила как, быстро убрали стулья и скамейки. Скоро вокруг стало совсем тесно. Все танцуют, а я стою у стенки и не знаю, что мне делать. Стою, платье тереблю.

        — О чем задумалась, черноглазая? - подскочил ко мне раненый на костылях. - У нас в палате все лежачие, один я бегаю. Почитаешь им стишки?
        — Почитаю.
Громко, быстро застучали впереди меня костыли. Раненый плечом толкнул дверь и скомандовал: — Рота, смирно! Р-равнение налево! Принимайте артистку! Смотрю, палата небольшая, всего четыре койки.
        — Артистку, говоришь, привел? — приподнялся на постели светловолосый парень и протянул мне руку. — Давай знакомиться. Дядя Леша меня зовут. Петь будешь или плясать?
       — Петь не умею, плясать тут негде, стихи могу почитать.
       Свои или чужие?
       — Да уж лучше свои!
       Я встала около двери и объявила:
       — Про Ленинград!

                Дорогой Ленинград,
                Тебя фрицы бомбят,
                Но стоит за оградой
                Назло всем мерзким гадам
                Мой любимый Таврический сад!..

        — Молодец! Браво! — закричали раненые, а старик с бородой головой покачал и вздохнул:
        — Дивчинка малэнька, в ляльки бы ще грать, а вона вирши видумуе. Ось, до чего вийна доводить!

        В это время нянечка принесла ужин. Быстро расставила по тумбочкам миски с кашей, хлеб, сахар и остановилась посреди палаты. Там лежал пожилой боец с забинтованной головой, одна рука перевязана до локтя, другая — вся в гипсе.
        — Ох, и не знаю, Василий Дмитрич, что и делать-то с тобой! Новых раненых привезли, надо вниз бежать, принимать.
        - Да ладно, Настя, ты обо мне не сумлевайся. Мене покормят.
        — А может, ты, дочка? — взглянула на меня тетя Настя.
        - А чего? - говорю.
        Но когда я ложку с кашей поднесла ко рту Василия Дмитриевича, рука дрожала...Допил чай Василий Дмитриевич и приуныл.
        - Теперя кому я, калека, нужен? В колхозе-то без правой руки и делать нечего.
        - Но ведь у вас есть рука, просто она ранен-а, - говорю я.
        — Да кабы просто! — вздохнул он. — А если отымут, тады куда деваться? Григорий-то Семеныч, главврач, подполковник медицинской службы, обещался. Бороться за твою руку, боец Петрушков, говорит, буду до победного конца! А палатная наша, та не надеется.
        - А вы ее не слушайте! - крикнула я. - Вы Григория Семеновича слушайте, раз он обещал! Не отнимут вам руку, вот увидите! Вылечат.
        - Ты приходи к нам, девочка, с тобой веселее, - улыбнулся дядя Леша.

        Я вышла на крыльцо, спустилась по каменным ступенькам, прошла через скверик на улицу. Снег идет. От него красиво, светло. А если Василию Дмитриевичу все-таки отрежут руку? Как же ему тогда? Неужели нету какого-нибудь лекарства? И я вдруг сказала негромко, но четко-четко:
        — По щучьему велению, по моему хотению пусть ему руку не отрежут! Ну, пожалуйста, пусть не отрежут!
        Ночью мне приснилось, будто бегу я по каким-то улицам. Бегу, задыхаюсь, а за мной немцы! И все ближе, ближе! Стреляют... Сейчас догонят, убьют! Вдруг вижу - яма. Прыгнула туда, а там фриц! Я закричала и проснулась.

        На другой день после уроков я снова пришла к своим знакомым раненым. Они мне обрадовались.
        Сначала я им "Бородино" Лермонтова прочитала, потом про сон рассказала.
        — А из чего стреляли — из винтовок или из автоматов? —
спросил дядя Коля, который на костылях прыгает.
        — Не знаю.
        — Ну а фриц-то какой был?
        — Страшный - глаза выпученные, нос крючком, волосы какие-то черные-черные!
        — Ни, — покачал головой дедушка с бородой, — воны уси бильше руды.
        — Вы видали живого фашиста?! — вскрикнула я.
        — А як же. Дивився на него оце як на тэбе. Разом у землянци ночували.
        — Ну и какой он? Какой? — подбежала я к дедушке, к самой его койке.
        — Та який? Як уси. Як оце мы с тобой.
        — Не может быть! — закричала я.
        — От яка дивна дивчинка! — усмехнулся он. — Що вин з рогами, чи з хвостом?

        А через несколько дней Василий Дмитриевич тоже про пленного рассказал, да такое!
        — Вот, - говорит он дедушке, - намедни ты, Тарас Михалыч, сказывал про фрица, дак нам-то фриц почудней твово попался. Я тады в ординарцах у начальника штаба служил, у капитана Матвеева. В штабу допрос увесь и слыхал.
        Сразу я передвинула табуретку к кровати Василия Дмитриевича, села рядом с ним, смотрю на него, слушаю.

        — Дак вот, значит, - приподнялся он на подушке, —втолкнули фрица энтого в землянку. Спервоначалу дрожал он весь, ребята-то наши пуганули его маленько. Переводчик, значит, спрашивает (оно с начатия завсегда про энто спрашивают): как зовут? А он отвечает: "Марья!" Хошь верьте, хошь нет!
       — Сдурив цей фриц, сдурив зи страху, — сказал дедушка.
       — Дале слухайте, — продолжал рассказывать Василий Дмитриевич. - Переводчик так и записал, боле не стал дознаваться.
       — Маруся, в общем! — засмеялся дядя Коля.
       — Там разбирайся, как хошь, — облизнул губы Василий Дмитриевич. — Они с переводчиком по-своему поговорили, фриц как услыхал: "фашист", головой и руками завертел — не фашист, мол, он — "пролетарий", а сам в себя пальцем тычет.
       — Все они пролетарии, как в плен попадут, - заметил дядя Леша.
       — Энн може, - кивнул головой Василий Дмитриевич. - Опосля каши мы ему дали, котелок цельный наложили, Марье-то энтому. Поел он, фото из кармана вынает, а на ём баба сидит да двое пацанят, кучерявые, на личико обое красивенькие. Ребятишки-то ведь в войне не виноваты. Фриц на бабу пальцем наказывает и обратно: "Марья!"
       — Н-ну потеха! - стукнул об пол костылями дядя Коля. —Помешался твой фриц на Марье!
       — Далее еще чуднее, — говорит Василий Дмитриевич. —На пацана, какой поболе, показывает фриц и говорит: "Марья!" А на пацана помене: "Полина!"
       — Тьфу ты, який дурний фриц! - возмутился дедушка. - Кто ж его на войну пустив, такого дурного?
       — Ничего вы не понимаете, — улыбнулся дядя Леша. —Итальянец это был.
       — Ну и что? Все одно фриц, — сказал Василий Дмитриевич.
       — А Марья-то к чему? — спросил дядя Коля.
       — Да не Марья он, а Марио! У них в Италии этих Марио, как у нас Иванов, - объяснил дядя Леша. - И Паулино имя такое есть. А ты, Дмитрич, обрадовался: "Полина!" Все стали смеяться. Я подождала, пока они отсмеялись.-и спросила:
       — А итальянцы, они все-таки фрицы или не фрицы?..

       Я очень подружилась с ранеными. Читала им наизусть разные стихи, картинки рисовала разбавленными чернилами на обрывках бумаги: кому цветок, кому домик с дорожкой, кому курицу с цыплятами. Не очень-то красивые получались эти картинки, но они все равно нравились моим раненым, они говорили, что с ними лежать веселее.

       Однажды больше недели не ходила в госпиталь, простудилась. Пришла в палату и вижу: Василий Дмитриевич сидит на койке, улыбается.
       — Слышь, дочка, рука-то у мене лучшеет, - говорит. - Сам главврач Григорий Семенович, подполковник медицинской службы, вертел ее. Молодец, сказал, боец Петрушков, цела будет твоя рука!
       — Вот здорово! — обрадовалась я. — А голова как?
       — Да голова-то, куда она денется? Рука, энн дело сурьезное. Ты, доченька, може, напишешь хозяйке-то моей?
       — Конечно, напишу!
       — А то уж я устал ему писать! Тетрадку целую исписал! - засмеялся дядя Коля. — Спасибо, вчера сестричка листочки в клетку нам подарила.

       Василий Дмитриевич диктовал медленно, обстоятельно. Целых полчаса, наверное, я писала:
       "...И еще кланяйся куме Матрене, соседке Прасковье Ивановне, учительше Ольге Никаноровне, — негромко перечислял он. —Племяннице Наде и дочке ее Татьяне, дяде Спиридону низкий поклон..." Пиши, пиши, дочка, ай устала?
         — Нет, просто это первый дяденька у вас.
         — Так откедова их возьмешь нонче? - вздохнул Василий Дмитриевич. — Спиридону-то седьмой десяток пошел, двоих сынов у его под Ельцом в один день уложило.
        — А у нашем селище в кожний хати або батька, або сина вбили, а то и усих разом, — сказал дедушка Тарас Михайлович.

        Вечером дома меня ждали два письма - одно от мамы из Ленинграда, другое с фронта — от дяди Володи.
        И никак не могла я понять, почему же до сих пор нет ответа от гвардии сержанта Петра Пилипенко. Девочки из 10 "А" от фронтовиков уже по нескольку писем получили. Наша вожатая Тоня показала мне письмо от самого комвзвода младшего лейтенанта Алексея Лобзикова. Он сообщал ей, что их взвод отличился в бою. За успешное выполнение боевого задания он получил орден Красной Звезды и еще два бойца
награждены медалями: гвардии сержант Петр Пилипенко и гвардии рядовой Юрий Морозов.
        Ну почему же, почему такой замечательный герой Петр Пилипенко ничего мне не пишет?!