Nevermor

 Если в обычных семьях под Новый год пахло хвоей и мандаринами, то в семье Альберта стоял крепкий запах сандала и валокардина. Валокардин в лошадиных дозах пила мама, а сандаловую свечу в уголке жег папа, очищая многострадальную карму от гнева и  раздражения.
Причиной такого жестокого для обонятельных рецепторов аромата, несомненно, был Альберт. И не столько он сам, сколько его подлый эгоизм по мнению мамы, и покорение слабой души тама-гуне (гуне невежества),по более духовной, но менее авторитетной точке зрения папы. Луна печально заглядывала в окно сквозь щели бамбуковых жалюзи,  стрелки часов уже беспощадно подходили к цифре три, но то, чего хотела мама, никак не отпечатывалось в восьмилетнем мозге Альберта. Стихотворение "The Raven" Эдгара Аллана По Альберт, благодаря стараниям мамы, знал назубок как в оригинале, так и в трех-четырех переводах и воспроизводил его сейчас без запинки и с чистейшим английским произношением. Но маме этого было  мало: она хотела услышать стук коготков ворона, треск огня в камине, отчаянный страх чопорного англичанина перед мистической птицей, беспощадность вороньего "Невермора" и холод лондонского тумана в этом коротеньком стихотворении.
Папа ,как истый востоковед, не одобрял маминой затеи. Европейская поэзия,по его скромному мнению, была слишком поверхностна и лишена стремления к Просветлению. Папе больше хотелось услышать из уст сына миленькое хокку или хотя бы Рабинтраната Тагора, но спорить с мамой - себе дороже. К тому же, Новый год - все-таки западная традиция, и даже Сюнтаро Таникава воспринимался бы эклектично на школьном утреннике, где завтра Альберт должен будет порадовать стишком учителя труда, переодетого Дедом Морозом.

"Once upon a midnight dreary, while I pondered, weak and weary,
Over many a quaint and curious volume of forgotten lore...",-
вновь и вновь повторял Альберт, с ужасом понимая, что в декламации он сейчас опускается до уровня столь презираемых мамой поклонников "мишек с оторванными лапами" и "котов, опрокидывающих грузовик". Это для талантливого ребенка совершенно недопустимо, как недопустимо неумение есть  ножом и вилкой и плохое владение палочками-хаси в суши-баре.
Сам же Альберт не хотел быть талантливым. В короткие, свободные от репетиторов по английскому и японскому языку минуты, он мечтал хоть денек побыть "заурядной тупой бездарностью". Стрелять по пластмассовым Робокопам из водяного пистолета вместо нудной игры в го или шахматы, смотреть "Тома и Джерри" вместо Феллини и Куросавы. Поесть вместо роллов и овсянки жареной картошки прямо со сковородки, залезая рукой за соленым огурцом в трехлитровую банку. Он никогда не видел этого своими глазами, только слышал о чудном, загадочном мире "невоспитанных обывателей" из уст родителей и репетиторов, и от этого  мир "быдла" казался особенно чарующим.
Но это - только в мечтах, а сейчас Альберт до одури повторял:
"Once upon a midnight dreary, while I pondered, weak and weary,
Over many a quaint and curious volume of forgotten lore...",- не веря ,что даже когда вырастет, присоединится к этой веселой вольнице "хамов и неудачников".

        К трем часам ночи концентрация валокардина в крови мамы и Просветления в карме папы достигли критической отметки, и они отправились в обьятия Морфея, или в Нирвану,- соответственно. Уснул и Альберт. Во сне ему виделся ворон, орущий "Nevermor!!!"из включенной микроволновки. И что Альберта зовут не Альберт, в честь Эйнштейна и, отчасти, Камю, а "Санёк", причем, просто так.
Утром, облачившись в старательно сшитый мамой, и, главное, исторически достоверный костюм вельможи времен Ренесанса, Альберт с мамой и папой поплелся на школьный утренник. Мальчик заметно волновался. Он уже привык быть изгоем и посмешищем после сочинения на тему "Моя любимая книга", где, под маминым руководством, анализировал "Калевалу", не боялся и не оправдать маминых надежд на фурор с "Невермором" и скромной папиной мечты об удачной реинкарнации. Что-то другое скребло душу. Что-то, от чего хотелось по-вольчьи  завыть на луну. Какой-то жуткий, но настоящий "Nevermor", извлеченный из мрачного сознания Эдара По.
" На утреннике Альберт приберегся родителями на сладкое. "Дети обывателей" уже разглядывали дешевенькие брелочки и браслетики. Дед Мороз дежурно сунул Альберту микрофон. Папа снимал на видеокамеру для семейного архива, мама - на сотовый телефон, чтоб тут же разослать MMS-ки всем подругам. Дети же  состроили кислые мордашки. Даже родители смотрели  на Альберта с брезгливой тоскою, как на измученную дрессированную обезьянку, с которой ходят по черноморским пляжам толзтопузые фотографы.
Тоска сжимала сердце Альберта. Он чувствовал, что эта тоска будет вечной, если из его уст вылетит хоть строка из проклятого"Невермора". Тут словно молния пронзила худенькое тельце мальчика. И он сразу почувствовал покой и умиротворение, хотя сердце колотилось и молотом отдавало в ушах.
Как-то в музыкальной школе на переменке хулиганистый мальчик пропел на ухо песенку, слова и мотив которой намертво врезались в мозг Альберта. Сейчас же эта песенка просилась наружу. Альберт пропел ее. Нет, скорее проорал ее в микрофон, нарочно фальшивя и выделяя странные слова:

"Однажды в жаркий полдень
с улыбкой на лице
блоха фокстрот плясала
у деда на яйце!"
 Учителя испуганно ойкнули. Дед Мороз икнул и протрезвел. Папа и мама побледнели, но продолжали снимать, словно от этого что-то зависело.
"Дед ловкою рукою
в штаны к себе залез,
погнался за блохою,
но след её исчез.
Блоха, увидев руку,
оскалила лицо
и укусила деда
за правое яйцо!"
Для Альберта это была уже не песня, а магическое заклинание, освобождающее его от цепких пут родителей, превративщих его в марионетку своих амбиций. Каждой фразой, как хлыстом, он карал за испорченное в "духовном поиске" детство:
"От боли дед подпрыгнул
под самый потолок,
схватил с комода спички
и яица поджёг!"-
Это была не истерика, напротив, Альберт был, как никогда, спокоен и уверен в себе. Он даже окрашивал героев нехитрого повествования, создавал образы, как его учила мама, и слышал "хлопок одной ладони", как требовал папа:
"Заплакали яички,
завыла колбаса,
блоха собрала шмотки
и была такова!"
      Альберт поклонился чопорно и степенно, как положено по этикету, но хитрый бесенок, сидевший в нем, сделал поклон издевательски-комичным.
Мертвую тишину разорвали детские аплодисменты. Крохотным младенческим умишком ребята не понимали причину собственного восторга, но чистые, не ожесточенные и  не заплывшие жиром сердечки подсказывали величину Альбертовского поступка. Только взрослые моментально налепили на него клеймо хулигана и жертвы неправильного воспитания. Дети же понимали  глубину героизма, и Альберт из "ботаника" и изгоя превратился в личность. Конечно, потом будут насмешки и подковырки, но сейчас одноклассники бурно, до боли в покрасневших ладошках, аплодировили Альберту.

Грязный снег под ногами противно скрипел. Запястья Альберта,в клещах двух взрослых рук уже онемели. Мама и папа берегли скандал до квартиры. Но мальчика уже не пугали ни тонны валокардина, ни многочисленные круги буддийских и индустиких адов. Не пугала и, живо описанная мамой, карьера грузчика-алкоголика с вором-рецидивистом по совместительству.
Альберт не думал об этом. Он вообще ни о чем ни думал. Он просто впервые чувствовал себя Человеком.