Измены горькая побудка...

Сюжет этого рассказа соткан из трех историй, случившихся в семьях моих знакомых. Все они начались с измены, только вот поступили героини потом по-разному (потому-то в ответах на рецензии читателей и присутствует несколько "историй Маришки").
Баба Настя - это тоже реальное лицо, моя большая приятельница, хоть и разделяло нас по возрасту без малого 40 лет. Сегодня нет бабы Насти в живых, но многочисленные её рассказы до сих пор ложатся в сюжеты моих произведений...

Было мучительно больно… Именно так – «больно». Не «стыдно», не «неловко», не «до бешенства обидно». Просто больно… Боль выворачивала наизнанку, пульсировала кровью в висках, сжимала сердце. Наконец, Марина впала в какое-то состояние прострации, когда человеку «уже ничего не нужно», когда все вокруг потеряло смысл. Родственники ходили вокруг нее на цыпочках, словно она была тяжело больна, и любой громкий звук мог ухудшить ее состояние. В доме воцарилась неестественная тишина.  Когда квартира стала напоминать склеп, отец возмутился:
- Хватит! Не ей первой, не ей последней изменили. Так что теперь - жизнь заканчивается? Да еще, в придачу, и у нас у всех…

- Все вы мужики одинаковы. Просто ОН ей признался, а другие не скажут о своей подлости даже под угрозой расстрела, - подала из угла голос теща и многозначительно посмотрела на свою дочь. Та сделала вид, что намек не поняла.
- В конце концов, ОН каждый день приходит, сидит под дверью, поговори с ним, мужик ты или нет, - тихо попросила супруга.
- А вы обе давно бы сами поговорили с Маринкой – женщина женщину быстрее поймет, - огрызнулся отец, муж и зять, уже успевший пожалеть, что начал разговор.
- Говорили, а она только - «За что?» да «За что?», и плачет… - жена раздраженно отшвырнула тряпку, которой нервно полировала поверхность обеденного стола.

- Надо вызывать бабку Настю. Она с ней найдет общий язык, - предложил брат Маринки, студент Аркадий.
- А что, это – идея! – обрадовался хозяин дома, которому уж очень не хотелось говорить с НИМ. Ни как отцу обманутой Маринки, ни как тестю, ни как «мужчине с мужчиной». Вообще, никак… Да и что он может сказать взрослому 30-летнему мужику? Что изменять жене – плохо? Что самому признаваться в своей измене – вообще, глупо? А сидеть на пороге дома, как нашкодивший кот, ожидая, что тебя позовут обратно, – нелепо и бесполезно?

Неожиданно хозяин дома усмехнулся и тут же испуганно бросил взгляд на тещу – не заметила ли она эту неуместную гримасу? Теща у него была дамой во всех отношениях тяжеловесной: крупной, властной, говорливой. Ее было всегда слишком много. Поэтому зять подозревал, что она когда-то просто выдавила из семейного гнезда своего супруга, о котором с тех пор в этом доме говорить было не принято. А, выдавив, всю свою нерастраченную энергию целиком перенесла сначала на дочь, а затем и на внуков. Ее отношение к себе зять до сих пор понять не мог. Порой теща могла методично, день за днем, час за часом, с откровенным наслаждением терроризировать его по мелочам, придираясь к словам, жестам, поступкам. Выматывать своим неусыпным контролем и откровенной недоброжелательностью. А иногда она неожиданно вставала на защиту зятя, решительно и бесповоротно пресекая малейшие попытки собственной дочери затеять с мужем скандал. 

…Убедившись, что его неуместная усмешка осталась незамеченной, хозяин снова вернулся к крамольной мысли, так некстати родившейся у него в голове пять минут назад. А именно - к мысли об иронии Судьбы. Вот ведь как получается: в свое время он достаточно беспечно допускал адюльтеры, имел несколько любовных интрижек, один раз даже чуть не влюбился и не ушел из семьи, но вовремя опомнился. И при этом он не считал, что совершает что-то уж очень плохое – ведь свою жену и Маришку с Аркадием он любил безоглядно. Даже спустя многие годы он продолжал испытывать влечение к супруге, почти как в юности теряя голову от изгиба ее шеи и запаха духов. Но при этом он не мог отказать себе в удовольствии пофлиртовать с молоденькими девочками, словно подпитываясь их молодостью, свежестью, беззаботностью.

И вот теперь, когда его любимой Маришке, его хрупкой и такой беззащитной девочке, изменил муж, он был готов разорвать его собственными руками. Его не интересовало, что зять после корпоративной вечеринки был в стельку пьян, что две веселые разведенки-хохотушки увезли почти невменяемое тело на какую-то квартиру, а под утро, использовав, вытолкнули за дверь! В глазах разъяренного отца муж дочери был извергом, ничтожной дрянью, и не существовало никаких оправданий, никаких смягчающих обстоятельств и никаких «нюансов» измены. Боль Маришки и ее отчаянье ощущались им, как свои собственные. И душа его вновь и вновь кромсалась на кровавые лохмотья обидой, нанесенной его любимому ребенку! Он, пятидесятилетний мужик, который никогда не считал свои любовные похождения и интрижки изменой, сейчас просто трепетал от ярости.

…До самого вечера семья обсуждала целесообразность вызова из деревни своей дальней родственницы. Бабка Настя была из той категории суровых и неприветливых старух, которых обычно недолюбливают, но искренне уважают за прямоту, справедливость и настоящую мудрость. Именно мудрости сейчас и не хватало этому семейству, откровенно растерявшемуся и не способному решить возникшую проблему. Но старушку надо было еще как-то убедить в неотложности ее визита в город, который она не любила всей душой. Хотя именно здесь прошли и детство ее, и юность. Здесь же начиналась и ее блестящая карьера. И именно отсюда, перешагнув 55-летний рубеж, без объяснений и экстренного сбора родственников, бросив кафедру в Университете, которую возглавляла без малого десять лет, продав квартиру и ни с кем не попрощавшись, Анастасия Григорьевна перебралась однажды в полуразвалившуюся прабабкину избушку за городом. С тех пор связь с ней свелась лишь к дежурным звонкам по праздникам, да редким визитам родни, надолго не задерживающейся у немногословной старухи.

…Через несколько дней под вечер на лестничной площадке раздалось суровое: «Ну, что расселся тут, пакостник?» и в дверь постучали. На пороге стояла бабка Настя. Хмуро оглядев всех, она без долгих вступлений спросила:
- И где…?
Домочадцы дружно указали на дверь, за которой, несмотря на поздний час, не горела ни одна лампочка.
Аккуратно разувшись и бросив на руки хозяину дома куртку, бабка Настя молча прошагала в темноту, плотно прикрыв за собой дверь. Часа через полтора оттуда показалась Маринка с опухшими от многодневных слез глазами и с небольшой спортивной сумкой в руках. Позади нее шла старуха. Не глядя ни на кого, она коротко произнесла:
- Ко мне едем… и чтоб не трезвонили, пока сама не позвоню…

Провожающие безмолвствовали и лишь слегка оживились, заметив на площадке ЕГО, понуро сидящего на ступеньках. Возникла заминка – плечи Маринки мелко задрожали, она попыталась нырнуть обратно в квартиру, но замерла от ледяного окрика бабки Насти:
- Стоять! Жизнь не отсидишь в норе… Иди, давай… Я тебя нагоню.
Когда шаги Маринки почти стихли внизу, баба Настя, демонстративно прикрыв за собой дверь и заставив любопытствующих родственников отшатнуться вглубь коридора, приблизилась к НЕМУ и раздельно произнесла:
- Есть женщины, с которыми хочется провести время. Есть женщины, с которыми хочется провести всю жизнь. Думай...

Первые дни Маринкиного пребывания в бабкином доме были тягостными. По приезде молодая женщина разрыдалась с таким отчаянием и силой, словно не было до этого долгих дней слез в родительской квартире. Марина выла по-бабьи, причитала и затихала, чтобы через полчаса опять начать голосить. Мучительно выходила из души боль обмана и предательства, билась в сердце женская обида, душила по ночам ревность. На третьи сутки глаза ее стали сухи и только лихорадочно блестели, выдавая огромное напряжение.

Вот тогда-то и заговорила с ней впервые бабка Настя. Заговорила без жалости, без сострадания, а строго и настойчиво:
- Ну, что? Успокоилась?
- Бабуля! Ну, за что мне это? Почему я?
- Что - «это»? – старуха впилась глазами в лицо Маринки.
- Измена! Предательство! Подлость! – губы женщины задрожали, но бабка Настя будто не заметила этого:
- Ты, девонька, не о том говоришь… Измена – это когда отказываешься от своей души… Предательство – это когда дите, тобою рожденное, в роддоме бросаешь. Или стариков-родителей забываешь… Подлость – это твое молчание, когда от слова твоего чужая жизнь или свобода зависят. Поэтому снова повторю свой вопрос: что - «это»?

Марина удивленно поглядела на сидевшую напротив нее старуху. Ей в голову не приходило, что вполне очевидную вещь, как измена, которую обманутая душа возвела на пьедестал вселенской трагедии, можно одним щелчком  сбросить с этого пьедестала. Но если все так просто – почему же так больно?
Словно услышав ее мысли, бабка Настя ответила сама:
- Не все так просто, дочка. Здесь ведь - ум твердит одно, любовь - другое, а душа не слышит ни его, ни ее, бьется, отчаянно ища выход. Потому-то сейчас тебе и больно, и горько, и кажется, что жизнь потеряла смысл…

Старушка замолчала, словно прислушиваясь к чему-то. Потом тряхнула головой, отгоняя какие-то свои думы, и снова заговорила:
- Вот ты сейчас считаешь себя самым несчастным человеком на всем белом свете. А обратила ли ты внимание на женщину, которая утром нам молоко принесла?
Марина не сразу, но вспомнила сухонькую бабулечку, которая как-то неловко, бочком, почти неслышно скользнула еще до завтрака к ним в дом с трехлитровой банкой парного молока. Низко надвинутая на лоб косынка скрывала ее лицо, а седые клочки волос, согнутая спина и дрожащие руки усиливали общее впечатление какой-то ее «жалкости».
- Так вот, ей недавно исполнилось 39 лет, - Маришка не сразу даже услышала голос бабки Насти.
- Как «тридцать девять»?

- А вот так, девонька… Просто твои беды – это не беды, а «бедки». Ты вот знаешь, что твой где-то с кем-то спутался, а все остальное – сама уже додумываешь, домысливаешь, выводы делаешь, себя терзаешь. А у нее, у соседки нашей, и домысливать ничего не надо – беда во весь рост в доме расположилась.
Анастасия Григорьевна снова замолчала, вздохнула и объяснила Маришке:
- Долго не было у этой женщины детей. И, наконец, в 32 года забеременела она. Очень тяжело ребеночком ходила, а еще тяжелее – рожала. Что-то там в сельской больничке перемудрили и девочка родилась с осложнениями послеродовыми. Три года возили ребеночка по целителям всяким и клиникам медицинским, три года боролись за дочку и, наконец, ожила она, задвигалась и очень быстро стала нагонять в развитии своих сверстников. А вместе с ней ожили и ее родители. Мать расцвела и похорошела, а отец души в своем сокровище не чаял. Подарки ей из города возил, на тракторе своем катал, по вечерам после работы книжки ей читал. Но однажды привезли на двор к ним машину дров, а когда разгружали, никто не заметил, что девчоночка из дома выскочила. Вот и высыпали дрова из кузова прямо на ребенка. А много ли пятилетке-то надо? Почти две недели врачи в городской больнице пытались спасти ребенка. Но не выжила девочка.

- А больше родители не захотели иметь детей? – тихо спросила Маришка.
Бабка Настя угрюмо взглянула на нее:
- Эх, ты! Одно слово – молодая да глупая. Дитя-то твое, да еще выстраданное и снова обретенное, это ведь не мячик, который можно потерять и новый купить. Ребенка теряешь вместе со своей душой. Мертвеет она и не каждая женщина снова найдет в себе силы повторить материнство. Да и те, кто решается – очень, милая ты моя, рискуют: душа их может так и остаться мертвой, да горем обугленной. А разве ребенок может расти без материнской любви?
- Ну, и как они теперь живут, бабуля?
- Кто? – не сразу поняла Анастасия Григорьевна.
- Да соседка с мужем своим…
- А мужа у нее нет больше. После похорон дочки он дня через три повесился в сарае. Ведь это он был в тот день за рулем машины и это он выгрузил на нее дрова. Как сказали, ребенок оказался для водителя в «слепой зоне». Но отец все равно считал себя виноватым в гибели девочки.

- А мать? – Маришка не заметила, как вдруг из ее души ушла многодневная боль, терзавшая непрерывно и жестоко. Теперь женщина полностью погрузилась в чужую трагедию.
- Мать? – переспросила бабка Настя. – Мать сначала вроде «не в себе» была. После похорон стала она «чудить». То вдруг петь в саду громко начинала, то плакать, то смеяться. То кричала, что это она не доглядела за дочкой, как та из дома выскочила, и требовала себя убить! Соседи приходили к ней, помогали по дому, но она их будто не узнавала. И когда бедняжка обнаружила мужа в петле, она никому ничего не сказала. Скорее всего, сама не поняла, что увидела. Так и висел несчастный, пока через несколько дней не заглянул к ним его начальник. И вот тогда соседка словно очнулась, закричала страшно и бросилась в сарай. Вызвали милицию, стали проводить  опознание. А никто не смог погибшего опознать – жара в те дни стояла и крысы сильно ему лицо пообгрызли. 
- Ужас какой! – передернула плечами Маришка. – И что теперь? Как она?

- Трудно сказать, дочка, - печально ответила Анастасия Григорьевна. – Вроде живет, как и раньше: в огороде ковыряется, корову держит – вон, людям молоко носит. Но глаза у нее страшные. Пустые глаза. И еще народ иногда пугает, когда начинает вдруг всех расспрашивать, как их детки поживают, не болеют ли, не выбегают ли на улицу без спроса.
Теперь задумалась сама Маришка. На душе было по-прежнему тяжело, только тяжесть эта стала какой-то иной: без надрывной тоски, без спекшихся слез, без звенящего отчаянья.
- Бабуля, а почему ты уехала из города? – как-то некстати вдруг вырвалось у Марины.
К ее удивлению, бабка Настя не рассердилась.
- Пойдем, дочка, чай попьем. Там и расскажу тебе свою историю…

…Жили-были два любящих сердца, не сбивавшихся с ритма счастья и нежности в дни самых тяжелых житейских испытаний. Кирпичик к кирпичику строили они свой семейный очаг, где подрастали дети, где царил подлинный уют, где мир и покой казались вечными. Дети выросли, разъехались по городам, появились первые внуки и ничто не предвещало беды. А она, проклятая, уже подстерегала Анастасию Григорьевну и мужа ее, Максима, в лице новой соседки Светки, вскружившей голову всем мужикам их подъезда, да и соседних тоже.
Как получилось, что всегда разумный, а главное – бесконечно преданный семье – Максим однажды переночевал у Светланы, никто так и не понял. Но потянулись доброхоты в уютную квартирку Насти с пытливо-любопытными взглядами и с готовыми штампованными советами:
- Ты не на помойке себя нашла – терпеть такое…
- Если мужик любит, то не изменяет…
- Изменил – будет теперь таскаться…
- Бросай кобеля! Ты на своих ногах стоишь, да и дети взрослые уже…
- О гордости женской не забывай…

Но были и другие голоса:
- Не дури! Ну, и что толку, что мой мне не изменяет? Живет – ни мне муж, ни детям отец. А твой-то вас всех любит…
- Настя! Ну, отдашь ты уже «готовенького» мужа кому-то, всех несчастными сделаешь...
- Не та измена, которая ниже пояса зреет, а та – которая в голове тлеет...
Настя в те дни погрузилась в пучину мрачного отчаянья. Всегда выдержанная, спокойная, уверенная в себе, женщина вдруг ощутила, что привычный мир рушится, осколками своими кромсая все ее убеждения, принципы, жизненные ценности. Она очень любила Максима и поэтому не могла понять, как он мог запачкать ее чувства к нему. Анастасия Григорьевна ни разу не произнесла слово «предательство». Почему-то на ум ей постоянно приходило другое – «грязь». Она ощущала почти физическую брезгливость при мысли о том, что руки ее любимого мужчины скользили по чужому телу, что его губы касались чужих губ, а слова, которые до этого предназначались только ей, он дарил другой женщине.

Дети срочно вернулись в родительское гнездо, разрываясь между любовью к отцу и обидой за мать. Соседка, позвонившая им, надеялась, что всколыхнувшая покой дома история приобретет с приездом дочери и сына более бурный характер. Поинтереснее станет во дворе, а то телевизионные сериалы уже порядком поднадоели. Но, к всеобщему разочарованию, не доносилось из-за дверей Анастасии Григорьевны ни воплей-рыданий, ни звона бьющейся посуды, никто не бегал по соседям, выплакивая свои проблемы…

Максим Владимирович ни от чего не отказывался. Собственно, он сам же и признался своей Настеньке об измене. И казнил он себя беспощаднее, чем все остальные. Но ни тогда, ни годы спустя, этот взрослый 57-летний мужчина, всегда относившийся к «внесемейным» похождениям своих друзей-приятелей с непониманием, так и не смог объяснить, что толкнуло его в тот злосчастный день в объятия чужой женщины…

Дней пять спустя после этих событий Максим исчез из дома к великой радости соседок, которые тут же всполошились-закудахтали: мол, кобель он и есть кобель… Только вот душа Насти затрепетала предчувствием беды. И не ошиблась она – подобрали какие-то люди Максима в дальнем парке полуживого, где он лекарств всяких наглотался. Не дома ведь наглотался, побоявшись, что кто-то вернется невзначай и откачают его, заставят дальше жить. Но только не судьба была Максиму Владимировичу вот так легко избавиться от душевных мук своих и сердечной боли, разом заставить замолчать терзавшую его совесть.

Выхаживала в больнице Максима сама Настя. А после и уехала вместе с ним навсегда из города. Но странное дело – вроде приняла она мужа своего обратно, но обида и ревность застили ей глаза, не проходила боль, не исчезала. Так и доживали потом Максим и Настя рядом, почти не разговаривая. И лишь когда лет через десять он вдруг прошептал: «Я так тебя люблю» и тихо стал оседать, взглядом вбирая родное лицо напоследок, Настю обдало, как горячей волной, любовью – уже безответной, уже бессмысленной и никчемной. Долго сидела она над телом Максима, неожиданно осознав, что весь этот десяток бесцельных лет жила не сердцем, а обидой той давней. А надо было бы по-другому. И не было бы этого отчаянья пустоты и непоправимости, отчаянья, более страшного, чем то, которое настигло ее когда-то от измены любимого.

Потом потянулись дни… Пустые и бессмысленные, наполненные лишь воспоминаниями и тоской о том, что уже не вернуть, не исправить, не переделать. Настины думы метались из крайности в крайность, то сочась гневом на Максима, то истекая кровью о нем же. Жизнь в одночасье повернулась к ней незнакомой личиной, опровергнув всю ее стройную систему приоритетов. Теперь женщине стало казаться, что все эти годы она не жила, а лишь старалась соответствовать общепринятым меркам «плохого» и «хорошего», «правильного» и «неправильного». Но с другой стороны, боль от измены любимого мужчины не укладывалась, вообще ни в какие мерки. Эта боль была какой-то безликой – без имени, без масти, без определенных границ. Это была не обида и не отчаяние, не горечь и не растерянность. Это была – просто Боль. Наверное, так болеет Любовь, поглотившая без остатка мысли, чувства, мечты, надежду.

…А потом за соседним забором случилась трагедия, и Анастасия Григорьевна с отчаяньем утопающей ухватилось за чужую Судьбу. Она с какой-то одержимостью взвалила на себя все хлопоты по дому, где так трагически оборвался детский смех, а на его место пришла страшная тишина. Баба Настя буквально выхаживала находящуюся на грани безумия соседку, кормила ее в первые дни насильно с ложечки, отпаивала травами, сидела рядом ночи напролет, боясь, что сотворит с собой что-нибудь страшное осиротевшая мать. День за днем, растворяясь в горе чужом, загоняла Анастасия свое собственное на самое донышко души. Там оно и осталось навсегда – скрытым от посторонних глаз нарывом, изредка напоминающим о себе привкусом горечи на губах. 

…Напряженно, жадно и с какой-то отчаянной надеждой слушала Маринка рассказ-исповедь бабки Насти. Словно разом хотела найти ответы на все мучившие ее вопросы. Наконец, взглянув на задумавшуюся старуху, спросила:
- Так что же мне делать бабушка? Разве такое прощают? Забывают?
- Что делать тебе, дочка, не скажу – каждый свою жизнь ломает сам. А вот прощают ли… Прощают, если любят. Забыть – не забывают, в памяти заноза остается, но – прощают. А я ведь тогда с Максимом на поводу гордости своей женской пошла, а обернулась она - гордыней. Это я потом поняла – свои слезы солонее тогда казались, чем его.
- Бабушка! Но ведь посмотри, как мужики гуляют, детей «на стороне» заводят, жен бросают. Подруга говорит, что раз ОН начал таскаться – не остановится. Лучше сейчас его бросить, чем потом локти себе кусать.

- Ты, Мариночка, не сравнивай! Измена измене рознь. Моя бабка говорила: все они кобели, только есть ленивые, а есть «ого-го». Ленивый ждет, чтобы его со двора увели. И может так случиться, что за всю жизнь на такого «охотницы» не найдется или жена будет его на «коротком поводке» держать – не подступишься, лазейки на двор не найдешь. Из таких вот «ленивых кобелей» верные мужья и выходят. А кобели, которые «ого-го» – те сами бегают, приключения ищут… А я так тебе скажу: один мужик прыгнет в чужую постель, а потом всю жизнь боится, как бы жена не узнала. Наедине со своей совестью страшится остаться. А другой до самой смерти чего-то ищет на чужих задворках.
- А мой тогда какой, баба Настя?

- Твой-то? Да никакой… Обыкновенный он, как и мой был. Послала судьба Максиму искушение - он и не устоял. А потом пелена спала – ужаснулся, а поздно уже, на всю жизнь извазокался. А тут я еще в свои страдания с головой ушла. Вот и получилось – рядом единственная любовь моей жизни сама себя казнила, в муках душевных тонула, корчилась под глыбой не прощенной вины,  а я руки ей не протянула…

Маринка снова задумалась. Где-то глубоко, ворочалась, обдирая в кровь душу, боль. Снова и снова накатывали картины того злосчастного вечера, когда после корпоративной вечеринки (только «без жен» - сразу обозначило начальство), ОН не пришел ночевать, а наутро стоял на пороге их уютной квартирки, непривычно дыша перегаром, и смотрел на нее отчаянно-виноватыми глазами. Потом опустился на колени. Молча… В тот же день Марина забрала свои вещи и вернулась к родителям.

Боль то стихала, то снова поднималась со дна души, готовая вот-вот прорваться горькими слезами…