Серый 2008й

Наступал 2008й, стремительный и, надеюсь, неповторимый. А ведь когда наступал 1917й, не все знали, что он будет таким, каким он был? Все строили планы, радовались, жили. А он взял и наступил.
Вчера дочитала «Морфий». На душе до сих пор серо и неопрятно. Спроси у любого ребёнка, какого цвета новый год? Он ответит одно из четырёх «зелёный, оранжевый, белый или разноцветный». А у меня наступающий год – серый, и я ничего не могу с этим поделать. Пора признаться, что я уже давно не ребёнок. Разве новый год - это рубеж? Разве с 31го на 1е что-то изменится, разве это граница, пройдя которую можно надеяться на новое, лучшее? Практика показывает, что нет.
Съела шесть таблеток «Каффетина-колд», потому что они с декстрометорфаном. Раньше сиропы от кашля пила, чтоб сбежать от суетливо нападающей реальности, но теперь его в Москве не достать. В «Каффетине» содержание мизерное, в основном состоит из парацетомола. Больше шести таблеток есть нельзя, иначе крякнешься от передозировки парацетомолом. А декстрометорфана там слишком мало, чтоб от шести таблеток достать до верха. Приходиться в образном смысле стоять на табурете и выглядывать через маленькое окошко в новый лучший мир, вместо того, чтобы по нему прогуливаться. Алёна ушла гулять с каким-то хахалем, а я залезла в холодильник и съела её картошку в горшочке. Весь вечер она будет выносить мне мозг, я знаю. Но мне срочно надо поесть, пока от таблеток не явилась вечерняя анорексия. Я ведь точно знаю, что до завтра не смогу запихнуть в себя ни ложки пищи.
Приятное головокружение и теплота в желудке подняли мне настроение. Я надела зимнее пальто и вышла из общаги, чтобы насладиться серой предновогодней Москвой. Спустилась в метро, встала в вагон. Хочу в центр. Очень люблю наблюдать за людьми в метро! Кто-то спит, кто-то читает. Кто-то тупо лупится в одну точку. Кто-то, как я, столь же тупо лупится, только не в одну  точку, а на других людей. Я вижу только сидящих, потому что шапка, надвинутая до середины глаз, закрывает от моего взгляда тех, кто стоит.
- Маяковская.
Выхожу из вагона, примеряя на себя фамилию станции. Александра Маяковская. Да, с такой фамилией мне было бы намного проще прославить свою писанину. В кармане лежат вкусные шуршащие две тысячи рублей, которые мне вчера заплатили в редакции за публикацию моего рассказа в журнале. Сознание начинает расщепляться, как мышечные волокна говядины под упрямым ножом. Тарковская – тоже неплохая фамилия была бы.
Надо водки. Недавно в «Докторе Хаусе» смотрела про декстрометорфанового наркомана. Доктор Хаус сказал, чтобы не разрушать клетки мозга и не отупеть окончательно, после DXM надо выпивать пятьдесят грамм этилового спирта. То есть, сто грамм водки. Слушаюсь, Доктор!
Захожу в первый попавшийся кабак, полный разряженных дамочек и свиноподобных мужчин. Это отвратительно, но сейчас везде толпы или нажирающихся, или уже нажравшихся людей. Пора корпоративов. Копро-ротивов.
Сажусь за стол.
- Водки, сто.
- Закусывать будете?
- Лимона кусочек.
Толстые тётки смеются и танцуют под омерзительную музыку. Мужчины с красными лицами упоённо ковыряются в своих тарелках. Представляю – когда наступал 1917й, было всё точно так же. И кабаки такие же были, и люди. Единственное, чего хомосапиенсы добились за прошедшее с тех пор время – смогли вывести вшей. При этой мысли у меня начинает чесаться голова. Пальцы запутываются в колтуновых волосах, и я вспоминаю, что не расчёсывалась сегодня. Стыдно. Чёрт, я ведь даже в зеркало сегодня ни разу не посмотрела!
- Ваша водка.
- Спасибо.
Выпиваю залпом, запихиваю в рот лимон. Кисло, в сто тысяч раз кислее, чем обычно. В мозгу начинает шевелиться противный червячок, как будто я что-то забыла. Но что? Что это могло быть? На сессии я ещё не появлялась, поэтому угрызения точно не из-за неё. Маме вчера звонила. Что ещё? У меня зазвонил мобильник.
- Да, Макс? – звонил мой старый друг, алкашина Максим.
- Сань, может по одной?
- Может, Макс. Я сейчас на Маяковскую выйду, подъезжай.
Я вспомнила, у меня в сумке уже три дня лежит тест. Месяц назад рассталась с чуваком, теперь задержка девять дней. Страшно. Надо сделать тест. Одела  шапку, пошла в туалет. Пописала на палочку. Надо три минуты выждать. Чёрт, как же страшно! А если да – то что? Ведь не вернусь же к нему, ей-богу. А что буду делать? Выстрелю себе в сердце, как этот типчик из «Морфия». Как Маяковский, пусть знают, что я не зря ношу эту фамилию. А, ещё не ношу. Ну ладно.
 Одна полоска. Спите спокойно.
Выхожу из кабинки, выбрасываю тест в ведро. Мою руки, рядом стоит пропитая тётка, лет пятидесяти, и с невыносимым укором смотрит то на меня, то на выброшенный тест. «Что тебе надо, корова?» - проносится в голове.
- Что-то не так? – вежливо произношу вслух. Презрительно помалкивая, она проплывает в дырку в стене, которую мы привыкли называть дверью. Я сама выплываю туда же.
Расплачиваюсь по счёту, упрямо жду сдачи – принципиально не оставляю чаевых, самой жить не на что. Иду встречать Максима.
На улицах толпы людей, туча каких-то мини-рынков, везде продают мишуру и светящиеся огоньки. Такой вот детский новый год. В снег втоптаны мандариновые шкурки и клокочущие голуби неуклюже пытаются их склевать. Пренеприятнейшее зрелище. На улице уже темно, но побирающиеся всё ещё не покидают своих рабочих мест. Замёрзшие руки неугомонно держат стаканчики с мелочью, и я понимаю, как, наверное, им тоже хочется дорогущих мандаринов. Помню своё детство – я могла есть мандарины килограммами, и потом меня увозили в больницу с аллергией на попе. Помню, как мама инсценировала приход Деда Мороза, отправив меня с бабушкой на горку. Усмехаюсь мысленному образу «Приход Деда Мороза». Поскальзываюсь, совершая идиотский танец при попытке удержать равновесие. В  тот день на горке я въехала в дерево и разбила лоб. Зато дома меня ждал подарок и лёгкая досада, что «приход» Деда Мороза состоялся без меня.
- Привет, Саня.
- Привет, Макс, - от него, как всегда, пахнет вчерашним перегаром, и глаза его грустные и влажные, и он как будто всё понимает, а сказать ничего не может.
- Сань, я коньяк принёс.
- Откуда?
- У нас корпоратив вчера был. Я взял со стола.
- Принял  удар на себя, Бэтмэн? – смеюсь я. – Чтобы всем сегодня не было плохо? – Макс посмеивается в усы, и мы идём в какой-то двор. Снега намело кучу, приходится пробираться, высоко задирая ноги.
- Что там Алёна твоя? – спрашивает Макс.
- Опять где-то квасит. Позапрошлой ночью приводила своего чувака к нам ночевать. Он нажрался и храпел всю ночь, из-за чего мне снилось, что я еду на танке, горделиво возвышаясь над дулом в танкистской шапке, и всё это как будто в приставочной игре «Танчики».
- А как же комендатша пускает типов-то её?
- Без понятия, Макс. Это то, что волнует меня сейчас меньше всего.
Мы находим лавочку, по самую сидушку засыпанную снегом, ставим на неё Максов коньяк и лимонад, который он, видимо, тоже предусмотрительно спёр с корпоратива. Если лечь в этот снег, то метров через десять тебя уже совсем не будет видно. Можно просто лечь, и лежать всегда, смотря в чёрное небо с оранжевыми прожилками от фонарей, обещающими, что мы – в городе. Мне начинает казаться, что звёзды уже не только в небе, что они и на снегу, и на Максовой бороде.
- Ну что – употребим?
- Стаканов, я чую, нет? – спрашиваю я.
- Не выпендривайся, из горла пить будем. Пей, сколько сможешь, потом мне передашь.
Я выпиваю глотков пять, горло начинает жечь уже невыносимо, хватаю лимонад, запиваю. Отвратительный «Буратино». Ненавижу его с подростковых времён, когда им запивали водку в таких же подворотнях, как сегодня. Снова думаю – годы идут, а я в тех же подворотнях с тем же Максимом. Только напитки подороже. Макс выпивает коньяк, я протягиваю ему запивку.
- Сань, я не запиваю. Мне нельзя лимонад, ты же знаешь, у меня язва.
- Знаю, – совершаю второй заплыв, запиваю. Так и раздавили минуты за три. Тошно.
- Я вчера так напился, что послал начальника на ***.
- Не бойся, он этого всё равно не вспомнит, – у меня в башке всё начинает вращаться, подобно сливе, положенной в тарелку и раскручиваемой по часовой стрелке. Всё бегает по краю, а сути уловить не может, не может попасть в центр. Макс что-то говорит, хотя обычно из него слова не вытянешь. Начинает философствовать, и, кажется, даже дельные вещи говорит. Только мне уже всё равно. Я не могу понять его. Я машинально отвечаю, поддерживаю разговор, а о чём – не понимаю. Я полная противоположность его трезвого. Сказать могу, а понимать – не понимаю.
- Пойдём ещё купим? – говорю я. – Мне вчера за рассказ заплатили.
- Сань, я поеду домой, Сань. Я отцу сегодня обещал помочь кое-чего.
- А зачем пить тогда  было сегодня?
- Тебя хотел увидеть.
- Ну ладно, предатель. Вали.
Максим идёт впереди, оставляя в снегу глубокие норы, а я стараюсь идти по его следам, чтобы не проваливаться неуклюже и безнадёжно в эти залежи цвета детского нового года. Только почему-то так задалось, что там где он наступал левой, мне приходится наступать правой, и наоборот. Поэтому походка у меня сейчас явно фотомодельная.
Макс спускается в метро.
-Поедешь?
- Не, я ещё погуляю немного, - волком выглядывая из-под шапки, говорю я.
- Позвони, как будешь в общаге, - беспокоится, зараза эдакая.
Я снова иду к этим вонючим мини-рынкам, понятия не имею почему. Наверное, потому что «куда глаза глядят». А глаза глядят на яркие мигающие лампочки палаток.
Я вижу, как у киоска побирается какая-то бабка с очень грустными синими глазами. На ней серый пуховый платок, точь-в-точь такой же мерзкий, как мой новый год. Я вижу, как она замёрзла, как из её носа вытекает сопля и как наледь собирается на пуховом платке.
- Бабуль, пойдём со мной, бабуль?
- Это куда, доча?
- Бабуль, пойдём поедим?
Бабка недоверчиво смотрит на меня оценивающими глазами.
- Бабуль, идём – вон кафе, видишь? Не бойся.
Я веду её под руку в то самое кафе, где недавно хлопнула стопку водки. Она постоянно поскальзывается на льду, беспомощно взмахивая бадиком, а я держу её за рукав малинового пальто, и её стариковский запах – самый родной на свете.
Я сажаю её за стол, вытираю салфеткой её глаза, слезящиеся от едкого сигаретного дыма, гуляющего в кабаке. Нам приносят меню.
- Что будешь, бабуль?
Бабка смотрит в чужие тарелки, постоянно сглатывая слюни.
- Что купишь, доча. Дай Бог тебе здоровья.
- Борщ, плов, чай и сто грамм водки с лимоном! – говорю я официанту, и думаю, насколько мне стыдно перед этой бабкой. Она просит у Бога здоровья для меня, а я его совершенно безбожно разрушаю. Я смотрю на неё, беззащитную и никому не нужную, сданную в утиль, и мои глаза наполняются слезливым кипятком. Нельзя ей это показывать, нельзя. Я ненавижу жалость. Я ненавижу, когда ко мне испытывают жалость, поэтому не хочу показать, что испытываю жалость к ней.
Нам приносят заказ, и бабка жадно вклёвывается в борщ, обжигая беззубый рот, а я жадно вклёвываюсь в водку, обжигая онемевший от «Каффетина» рот.
- Новый год скоро, бабуль! – говорю я. Она, молча, кивает, продолжая жевать.
- Бабуль, а ты в 1917ом жила?
- Жила, три года было, - с набитым ртом отвечает она. Вот он, новый год. Вот он, собственной персоной, 2008й. А ведь через шесть лет бабке – сто! И она стоит на морозе, побирается. Войну пережила, революцию, и ничего – живет, всё равно за жизнь цепляется. Человек столько горя хлебанул, и даже теперь покоя нет. Денег не хватает, приходится морозить старые кости на грязных московских улицах. А то ли дело я! Сижу и ною, жалуюсь на жизнь. Мне бы хоть кусочек её горя – я бы тут же сдалась и подохла. Сижу, жалею себя. Противно.
- Спасибо, дочь! – я смотрю, а бабка уже всё съела. Как быстро-то! Я и оглянуться не успела. Голодная очень, наверное.
- На здоровье, бабуль! – она хватает бадик и стыдиво выходит из кабака, опуская глаза перед возмущёнными взглядами пьяных корпоративных рож, которые, наверное, неимоверно брезгуют находиться с ней в одном помещении.
Я иду в туалет и смотрю на себя в зеркало, долго и пристально. Я не смыла косметику ни вчера вечером, ни сегодня утром. На моём лице комки туши и выгляжу я как Элис Купер. Сознание прыгает, сверкает как перегорающая лампочка, и мне приходится держаться за край раковины, чтобы не упасть. Я вижу свой отрицательный тест в мусорном ведре, и мне к горлу подкатывает тошнота от одной мысли о том, что я могла быть беременной. Натягиваю на глаза шапку, иду просить счёт.
Жду сдачи, как раз двадцать четыре рубля, чтобы доехать на метро до общаги. Надо спешить, через час закроют. Больше денег нет вообще, как дальше жить – неизвестно. Но я не жалею себя, наверняка у моей бабки бывали и не такие тяжкие ситуации, и всё-таки она выжила и не стала стрелять себе в сердце.
 Запихиваю мелочь в карман и иду навстречу своему серому 2008му, как когда-то много лет назад моя трёхлетняя бабка бежала без оглядки навстречу белому, зелёному, оранжевому или разноцветному 1917му, ожидая от него только счастья и добра.