Музыкальная пауза рассказ

- Да!
- Але, я приветствую тебя.
- Здравствуй.
- Ты придешь в пятницу в библиотеку, там почитаешь свои стихи, как обычно ты делаешь, с представлением самого себя, не забудь сказать что, вот, мол, приехал из деревни.
- Во сколько?
- Что во сколько?..
- Приходить?
- А... а... ну так к половине второго, начало в два, за полчаса я уже там буду и все тебе подпишу.
- Мы же договаривались, что в понедельник зайду.
- А... а... сегодня какой у нас день?
- Суббота.
- Нет, ты знаешь, я очень занят. У меня эта неделя расписана по минутам.
- Хорошо, пятница, так пятница, только выступление мое спланируй, если это возможно, в первые полчаса, а то у меня в пятницу назначена встреча с заместителем мэра на пятнадцать часов.
- А... а... так и сделаем, приходи обязательно. До встречи в пятницу, Сергей, я жду, не подведи.
- Павел, я разве тебя подводил когда?
- А... а... да нет.

Темно коричневая дверь со звонком с левой стороны всегда вызывала трепетное чувство у Сороки, когда он подходил к ней. Прежде чем нажать звонок, он успокаивался от волнения, которое охватывало его от сознания того, что вот сейчас переступит порог в квартиру живого классика, всегда работающего за письменным столом, когда бы он к нему ни приходил. Он ему сказал после двух дней знакомства: “Господин Сорока, ты ко мне можешь приходить в любое время, и даже можешь не звонить по телефону, я теперь все больше дома сижу, отгулял свое”.

Поздоровавшись по рукам, Марк Иванович поинтересовался:
- Ну как, старик, написал что-нибудь за ночь?
- Записалось несколько строк.
- Опять ты за свое?
- Марк Иванович, но раз у меня так, я же ничего не сочиняю, а просто записываю, что слышу.
- Почему я ничего не слышу, приходится все самому подбирать, заменять слова, целые строки, а то и строфами выбрасываю.
- Значит, есть из чего выбрасывать.
- У меня стихов, Сорока, как у дурака махорки.
- У меня по-другому, я творения Всевышнего не присваиваю, а просто прислушиваюсь, и как слышу, так и записываю.
- Оно и видно... у тебя диапазон от гениальности до глупости.
- Что тебе сегодня надо подписать?
- Сегодня, Марк Иванович, я пришел просто поговорить.
- И о чем будем говорить?
- Получается сплошная невезуха, не могу попасть на прием к заместителю мэра, а в понедельник не принял Гажан.
- Как не принял? Я сейчас ему позвоню. Как назвали в газете мастером слова, он и возгордился, а кто назвал-то? Какой-то Ахаев, я такого литературного критика отродясь не знаю.
- Звонить не надо, Марк Иванович, он позвал меня на пятницу в библиотеку, где будут отмечать десятилетний юбилей его журнала.
- А зачем тебе с ним встречаться?
- Он же учредитель фонда, и нужна его подпись на протоколе.
- Это который я в воскресенье подписал?
- Да он самый.
- И почему, говорит, не может принять? - язвительно произнес последнее слово Удалевич.
- Очень загружен работой.
- Гажан? Какой работой?
- Он создает реабилитационный центр.
- Я ему отредактировал книжку, а он все, что я выбросил, опять в нее вставил, да еще вступительную статью поместил вдовы поэта, совершенно беспомощную... набор слов и не более того.

Удалевич замолчал, сосредоточенно перекладывая листочки, напечатанные сегодняшней ночью, трепетно разглаживая их тыльной стороной ладони. Раздавшийся звонок будто вытолкнул его из уютного романа, в котором он жил последние полгода. Марк, не торопясь протянул руку к телефону, выждав секунду, взял трубку, произнеся надтреснутым голосом:
- Слушаю вас... Павел, что ж это ты себе позволяешь? Почему не принял Сороку?

В трубке послышался оправдывающийся голос Гажана, около минуты он объяснял почему так случилось.
- Он что, выходит, обманывает?
- Нет, не обманывает, на меня действительно свалилось много работы, надо центр создать.
- Ты уж его хоть в пятницу-то прими, - с холодком в голосе сказал Удалевич и, выждав мгновение, закончил, - извини, Павел, мне некогда.

Сорока пришел на выступление, как и договаривались, за полчаса до начала. Выплатил гонорар Гажану за публикацию стихов в газете “ПОЭТ”, тот подписал протокол. И сел на задний ряд в ожидании начала мероприятия.

После официального открытия, довольно сумбурного, с плоскими шутками ведущего с целлулоидной улыбкой, постоянно сбивавшегося при чтении текста. Приторно вежливо, с елейной лестью в голосе, представил слово председателю городского комитета по культуре  - женщине с грубыми, отталкивающими чертами лица, с ярко накрашенными губами. При разговоре казалось, что у нее изо рта сочится кровь, растекаясь по губам. Она говорила долго, никак не находя слов, чтобы закончить хвалебную фразу в адрес своего комитета по созданию центра, изредка отпуская комплименты в адрес Павла, гордо восседающего на стуле. Он словно, молодой петушок, крутил головой, бессмысленно улыбаясь, довольный вниманием высокопоставленной начальницы от культуры.

Когда наконец председательша скрипящим голосом закончила речь, раздались отдельные хлопки, в основном из-за стола, где сидели организаторы этой встречи.

Ведущий подскочил и, срываясь на фальцет, закричал: “Разве так хлопают!” Напрягая все свои способности, подражая Кашпировскому, заговорил: “Так, даю установку, вы едете на поезде. Рраз, два, хлопайте! Так стучат колеса! Рраз, два, рраз, два!” - все громче кричал он.

В зале оживились официальные лица, сопровождавшие председательшу комитета, да работники создаваемого центра, стараясь изобразить гром аплодисментов, но жидкие хлопки затихли, как только перестал их выпрашивать ведущий.

К уху Павла наклонилась местная писательница Научихина и зашептала:
- Паша, ты ему слово не предоставляй.
- Как я могу не представить, если его фамилия в шарике, который проткнут первым.
- А ты руководи, пусть начнут с другого шарика.
- Надо весь сценарий менять.
- Ну и что? Сменим, а ему не давай слова. После его выступления уже никого не слушают, а делятся впечатлением от рассказанного этим выскочкой... со своей деревней... - зло шептала Научихина, - вот в деревне и пусть веселит народ и нечего у нас слушателей отбивать.

Рабочий центра, выучивший какой за каким шариком надо протыкать, прицелился в тот, где была эпиграмма на Сороку, но подскочившая Научихина, навела палку с гвоздем на шарик висевший в противоположной стороне.

Только с пятой попытки лопнул шарик, из него вывалилась записка.

Ведущий отыскав ее, зачитал фамилию выступающего.

По проходу, шаркая ногами, проследовал мужчина и, взяв журнал, прочитал напечатанное там восьмистишие, не отрываясь от текста, словно боялся потерять слова.

Один за другим лопались шарики. Научихина, прочитав хвалебные строчки в адрес Гажана, не стихов, а зарифмованной прозы, наклонилась опять к уху и, взахлеб зашептала, брызгая слюной прямо в ухо Гажану: “Паша, а ты, когда лопнет последний шарик...- в это время раздался оглушительный хлопок и на первых рядах увидели листок, на котором было жирно написано “СОРОКА”...- объяви музыкальную паузу.”

Гажан начал: “А сейчас перед вами выступит знакомый вам по предыдущим встречам...” Научихина взвизгнула, перекрывая речь Гажана: “Баянист!.. Музыкальная пауза!”

Положивший уже свой баян в футляр, недоуменно глядя на присутствующих, вновь извлек его из футляра и заиграл “Вдоль по Питерской”.