Пробуждение - большой и чудный рассказ

7. Если любишь меня, отвратись
от себя, и если ищешь благоугодного
мне, откажись от угождения себе,
дабы ты умер, а Я жил бы в тебе
вечность.

11. Ты – Мой светильник, и свет Мой
в тебе. Воссияй от него и не ищи
иного помимо Меня. Ведь я сотворил
тебя богатым и щедро излил на тебя
благоволение Моё.


(7, 11 – «Сокровенные слова», Бахаулла).



Вот и весна пришла…
Я посмотрела на небо: не было даже намека на то, что дождь прекратится. А я опять забыла зонт. Может, стоит купить себе еще один, который всегда будет на работе?
Я стояла на остановке и ждала свой автобус. Газета, которой я прикрывала голову, давно промокла, к тому же промок мой костюм, и я, сморщившись, выкинула газету в урну. Слава Богу, у меня хотя бы тушь водостойкая.
На остановке стояло очень много народу, однако, несмотря на это, было тихо: заглушая все звуки, делая мысли неприлично громкими, дождь создавал своеобразную тишину, так что совсем не хотелось думать, а просто лечь на этот мокрый асфальт, смотреть на падающие с неба капли и незаметно уснуть. Как мне хотелось так поступить, я даже несколько раз дернулась. Однако люди, автомобили и, как это ни банально, грязный асфальт сделали свое дело – я осталась на месте, цинично и с удивлением улыбаясь собственным позывам.
Наконец, подошел мой автобус, и я, встряхнув мокрые волосы, зашла. Внутри пахло сыростью… Вскоре мне удалось сесть. Не имея никакого желания уступать место пенсионерам и больным, я протерла запотевшее стекло и, прислонившись к нему лбом, стала с улыбкой смотреть на дорогу.
Вот вам и унылая весенняя слякоть…
В самом деле, почему я такая мрачная? На дворе май, надо радоваться! Однако радоваться не получалось. Мне было грустно; более того, мне было скверно.
Потом мое внимание привлек один мальчик лет пяти: он сидел напротив, смотрел на меня и хмурился. Меня позабавил его взгляд, и я улыбнулась.
Тут же до моего слуха донесся разговор двух женщин преклонного возраста. Уж не знаю, чем меня привлек этот разговор, – наверное, словом «церковь».
– Да. Конечно, хожу, – ответил уже не молодой голос – такой мягкий, его приятно было слушать.
– Неужели ты веришь в Бога? – Этот голос был более высоким и менее приятным.
– Конечно.
Я улыбнулась. Я никогда не верила в Бога, считая его глупой выдумкой, я никогда не понимала верующих людей и относилась к ним со снисхождением, даже легким презрением. Однако, не скрою, иногда я думала о Нем и, когда думала, спрашивала себя: «Я ведь считаю его сказкой?»
– И что же дал тебе твой Бог? – зло спросила женщина.
– Моя жизнь… – медленно стала отвечать верующая, – моя жизнь хотя бы имеет смысл. А твоя?
Я перестала улыбаться. Эти слова, сказанные именно так, именно таким голосом, глубоко задели меня. Женщины продолжали говорить, но я их уже не слушала. Пораженная услышанным ответом, я думала над ним; на глаза мне попался тот мальчик, он всё еще хмурился, глядя уже не на меня, а на людей, но теперь мне показалось странной его мимика; я подумала о том, что дети не должны хмуриться, ведь у них такие открытые, наивные глаза…
Я хотела обернуться, посмотреть на тех женщин, однако подошла моя остановка, к тому же это было неважно. Вскочив, я протолкалась к выходу и вышла.
… Как, оказывается, душно было в автобусе! Вдохнув полную грудь прохладного воздуха, я перешла дорогу и, пройдя два дома, свернула в переулок. Дождь почти перестал, шла лишь неприятная морось, слабо ощущаемая моим мокрым телом, и люди не спешили покидать свои теплые квартиры. Было довольно необычно идти по пустому переулку, мимо темных от дождя и молчаливых домов, угрюмо смотревших на меня.
Войдя в квартиру, я не стала принимать душ или ужинать, лишь переоделась в сухое, села в кресло и посмотрела на свое отражение в зеркале.
– У тебя опять депрессия…
Я горько улыбнулась. И чего же мне надо? Я была молода, умна, красива, за мной счастливы были бы ухаживать многие мужчины, причем очень достойные. Никто из моих ровесниц не добился того, чего добилась я: карьера шла в гору, давно уже имелся свой кабинет. Мне завидовали! На работе я вела себя как самодовольная стерва, высокомерно смотрящая на своих завистников, наслаждавшаяся своим успехом, а я…
Порой я сходила  с ума от пустоты и рутины своих будней.
Чего же я ищу???
Я горько улыбнулась и отвела взгляд. Мне захотелось плакать, но я редко поддавалась искушения пожалеть себя. Лишь вновь посмотрела на себя, а потом пошла на кухню и налила себе сок.
Вернулась назад и, облокотившись о спинку кресла, закрыла глаза. Почему-то вспомнился тот странный мальчик из автобуса.
… У него были очень умные глаза. Он совсем не по-детски смотрел на людей. Наверное, он вырастет очень умным человеком, мудрым. Хотя…
Я подумала о том, что дети не должны быть такими умными, что у них должно быть нормальное детство, когда можно быть веселым и непосредственным, а эти знания пускай приходят потом, ведь за них нужно платить страданиями. Незачем спешить взрослеть.
Было тихо, и я услышала, как что-то барабанило по стеклу.
Тот самый дождь…




Прошло три дня, и мне не стало легче, зато весна, казалось, спешит наверстать упущенное из-за осадков время. Дождь больше не шел, порой небо покрывалось облаками, но ненадолго, и, в основном, было чистое и лазуревое. Заметно потеплело; ветер стал дуть слабее и нежнее, так что, выходя на улицу, я подставляла ему свое лицо.
Как жарко…
Было всего три часа, недавно закончился мой обед, однако работать совсем не хотелось – не имелось сил и настроения.
И эта жара, что только раздражала и совсем не давала сосредоточиться!
Вскочив со стула, я расслабила ворот блузы, а затем открыла окно. Подышала свежим воздухом. Стало легче.
Вдохнув прохладного воздуха еще раз, я обернулась. На столе лежали бумаги с кучей данных, какие-то проекты…
И я всё это должна любить? И этим я занимаюсь?
Да. Это моя работа. И мне завидуют.
Я снова разозлилась. Только-только появившийся настрой вновь пропал. Стало очень жарко, и я полностью расстегнула рубашку.
Внезапно дверь отворилась, и в кабинет вошла моя секретарша, неся кипу бумаг. Увидев меня в таком виде, она удивленно застыла, а я, понимая, что выгляжу нелепо, что в тот момент, когда она заходила, кто-то мог проходить мимо, разозлилась и громко сказала:
– Я же говорила! Стучись, когда хочешь войти! Что непонятного???
Секретарша опустила взгляд:
– Простите.
Не поднимая глаз, она положила на стол принесенные папки и стала забирать подписанные документы. Застегивая рубашку, я внимательно на нее смотрела и видела ее пылающие щеки.
Ее звали Оля, она была очень милая, ее забавная челка всё время завивалась в разные стороны. Пару месяцев назад она окончила ВУЗ, разница в возрасте между нами составляла всего два года, но в то же время была огромна: мне часто казалось, что передо мной наивный ребенок. Да что там??? – даже в ее возрасте я была намного более уверенной в себе, ничего не боялась, знала, чего хочу, и уж точно не была такой рассеянной.
– Можешь идти, – холодно ответила я, когда подписанные документы были уже собраны.
Она вышла. Я, не садясь, с ненавистью раскрыла одну из принесенных папок. Документы, документы, – как всё муторно.
И как всё сложно…
Я устало бросила папку на стол и села. Сейчас я ненавидела свою работу. За то, что она была глупая. За то, что мне завидовали и в спину, желая оправдать свою недалекость и серость, шептали гадости. Как низко…
А ведь я добилась всего сама…
Мне захотелось плакать. Еще и эта жара, духота!
Я застонала, чувствуя, как схожу с ума, лоб покрылся испариной, и в этот момент дверь снова резко отворилась.
– Да сколько можно? – закричала я вошедшей секретарше, но тут же понизила голос. – Заходи. Чтобы это было в последний раз.
Ольга зашла и дрожащими руками положила еще одну папку на стол, избегая смотреть мне в глаза.
«Она боится меня? – подумала я, и сердце словно резануло. – Неужели я так ужасна? Да на моем месте любой бы давно ее уже уволил!»
Еще один человек совершенно меня не знает…
Мне стало горько, а потом я разозлилась. Мне захотелось отомстить ей.
Взяв принесенную Ольгой папку, я швырнула ее, и документы разлетелись в разные стороны.
– Собирай. Может, это заставит тебя стучаться.
Секретарша посмотрела на меня… Я наслаждалась каждым мгновением своей силы и ее беспомощности…
Она  робко опустила взгляд и молча стала собирать документы.
Но мне не понравилось… Я содрогнулась, я пришла в ужас от своей жестокости и ее покорности.
– Что ты делаешь? – закричала я сквозь слезы. – Зачем ты это делаешь?
Секретарша вновь посмотрела на меня, в е глазах были страх и непонимание.
– Уходи! Сейчас же!
Она неуверенно вышла, и, когда захлопнулась дверь, я заплакала.
Что это было? Неужели я такой монстр? Но ведь я не такая! Не такая…
Однако вскоре я вытерла слезы. Уже успокоившись, глядя в одну точку, я тихо сказала:
– Как же мне плохо…
Затем, кое-как я просмотрела полученные документы.
… Весь вечер мой поступок не выходил у меня из головы. Зачем я так поступила? Что толкнуло меня унизить почти что ребенка? Я ведь не жестока.




На следующий день мне стало легче. Вероятно, причина крылась в том, что по небу плыли тяжелые облака, дул прохладный ветер, и в моем кабинете было совершенно не жарко.
… Я посмотрела на часы. Было 17:20, и скоро мой рабочий день заканчивался. Я отложила ручку, потерла уставшие глаза и с тоской посмотрела на документы.
«Как всё надоело», – подумала я.
Желая освежиться, взбодриться, я развернулась на стуле, поднялась; открыла жалюзи и увидела, как на улице начинает накрапывать дождь. То здесь, то там падали капли, несколько упало на карниз моего окна. Медленно красно-зеленая брусчатка  становилась темной от влаги, и некоторые люди раскрывали свои зонты.
Зонт…
… который я опят оставила дома.
Я вздохнула, а потом рассмеялась. Мне опять придется мокнуть.
Впрочем, я никогда этого не боялась.
«А по-моему, сегодня не обещали дождь, – подумала я, глядя на пеструю гамму зонтов. – Может, в самом деле стоит купить себе второй зонт? По крайней мере, домой я уж точно не буду мокрой приходить».
Но я тут же отказалась от этой затеи. Вот наступит дождь. Возьму я зонт и, довольная, приду домой. А утром оставлю этот самый зонт дома. И не вспомню же!.. пока не придет следующий дождь. Я буду снова приходить домой мокрая, хотя меня там будет ждать уже два зонта!
– Бред какой!
Отвернувшись от окна, я с тоской посмотрела на документы. Работать совсем не хотелось, оставшиеся сорок минут казались вечностью.
Тут в дверь постучались.
– Войдите, – сказала я, садясь за стол.
Вошла секретарша, неся в руках папку. Положила ее на стол. Я молча наблюдала за Ольгой: она была одета в костюм глубокого голубого цвета. Этот цвет напоминал мне о небе, глаза отдыхали, да и на душе сразу стало хорошо.
Когда секретарша уже уходила, я остановила ее:
– Погоди. Сделай мне горячего какао и можешь идти. Работы для тебя все равно уже больше нет.
– Спасибо.
Она посмотрела на меня, и я ласково улыбнулась. Помня свою вчерашнюю жестокость, я решила быть с ней добрее. Когда она вышла, аккуратно притворив за собой дверь, я подумала: «Интересно, она в следующий раз постучится? Надолго ли ее хватит?»
Развеселившись, я покончила с документами, что были на столе, отложила их в сторону и придвинула принесенную папку. Открыла. Просмотрела материал и недовольно покачала головой. Взглянула на часы: 17:30.
Внезапно открылась дверь, и вошла секретарша, неся на подносе мое ароматное какао.
«Не постучалась», – с улыбкой подумала я, однако замечания делать не стала: мне не хотелось этого, к тому же я устала.
– Спасибо. Можешь идти.
– До свидания, – ответила она робко и аккуратно положила поднос. Даже не взглянув на меня, она направилась к выходу.
Боится меня…
Мне стало горько. Впрочем, чего я еще могла ожидать?
Чуть отпив из кружки, я встала из-за стола и вышла в коридор. Было тихо, только в отдалении слышался разговор.
Мне стало неловко. В который раз я сижу на работе чуть ли не дольше всех и задерживаю свою секретаршу.
… А она ведь такая добрая.
«Надо будет сказать ей, чтобы впредь она предупреждала меня, когда все уходят».
Я вошла в кабинет, села за стол и, допив какао, стала работать с документами. Однако тут же, не вытерпев, швырнула папку на пол. Документы, разлетевшись во все стороны, медленно начали оседать… Было что-то завораживающее в этом бумажном листопаде…
Так же и наш мир… Падает. Он ничто.
Эта странная мысль удивила и отрезвила меня. Я больше не могла работать. Застегнув куртку и накинув на плечо сумку, я вышла с кабинета и закрыла его. Быстро, даже нервно спустилась вниз, отдала ключи охраннику и оказалась на улице.
Дождь поливал уже вовсю. Вдохнув полную грудь прохладного воздуха, я распустила волосы, которые сразу же промокли. Оглядевшись, я неспешно направилась к остановке, однако вскоре мое внимание привлекло небольшое столпотворение у дороги. Я поняла, что произошла авария. Обычно подобные вещи меня не интересовали, однако на этот раз я, немного постояв в нерешительности, всё же направилась туда. Подходя ближе, я поняла, что автомобиль сбил человека.
Когда я подошла, то услышала чьи-то слова.
– Она мертва. И так всё понятно.
Один человек отошел, дав мне пройти, и я увидала тело девушки в голубом костюме.
На мгновение мир застыл…
А потом взорвался миллиардами осколков, потому что передо мной лежало тело моей секретарши.
«Это ведь не я виновата, Господи? Ведь не я же?»
Ее голова была пробита, и из нее текла кровь, смешиваясь с каплями дождя. Глаза были закрыты, губы словно застыли в улыбке, а смешная челка, давно мокрая, прилипла к волосам и открыла красивой формы лицо.
«Она ведь была такая хорошая… И умерла».
Я не знаю, как мне удалось сдержать себя и не заплакать, – может, спас мой цинизм, а может, ко мне слишком крепко приросла маска холодной стервы. Никого и ничего не видя, на шатающихся ногах я пошла прочь.




Оказавшись дома, я приняла душ, приготовила ужин, однако от мысли что-то съесть меня воротило, а потому, голодная, я направилась в зал и села в кресло. Перед глазами всё время стоял образ убитой девушки. Стоило только сосредоточиться, и я вспоминала картину смерти в мельчайших деталях.
Вот только цвета глаз не помнила. Глаза были закрыты. А для меня почему-то важен цвет глаз…
Не желая себя сдерживать и не имея сил на это, я заплакала:
– А ведь она была еще совсем ребенок… Наивная, чистая и такая рассеянная! А может, это я слишком стара… И не я ли виновата в ее смерти?
Я вспомнила, как ее кровь, смешиваясь с дождем, текла вниз по дороге, окрашивая асфальт, постепенно растворяясь, исчезая вместе с жизнью, и застонала. Мне показалось, еще чуть-чуть, и я сойду с ума.
Соскочив с кресла, я начала быстро ходить. Мне стало жарко… Затем, упав на колени, я застонала.
… Я была виновата… Отпусти я ее пораньше, как все мои работники, не торчи я на этой проклятой работе, она была бы жива! Или не отпусти я ее совсем, она была бы жива. Но нет же, мне так хотелось казаться ей хорошей! Мне так хотелось казаться той, кем я не являюсь!.. Она запомнила меня жестокой и холодной…
Я рассмеялась, а потом снова заплакала.
Проклятье, ну почему так? Я ведь ее даже не знала! Она мне никто!
Да, она и в самом деле никто для меня… Но она не должна была умирать, ведь она была совсем еще ребенком.
Так виновата ли я в ее гибели?
Горько вздохнув, совершенно без сил, я пошла спать. В эту ночь мне не снились сны.




На следующий день мне стало легче: такая яркая, гротескная сцена смерти стала затуманиваться, терять свои черты, хотя и стояла перед глазами; она уже не вызывала во мне столько боли.
К тому же, за дело взялся мой природный рационализм: я не была виновата в ее смерти. В конце концов, не я сидела в той машине, не я решила перебегать дорогу в неположенном месте.
Фактически не была виновата… Но что я чувствую на сердце? Может, я убеждаю себя в том, что я не при чем?
Я старалась не думать. Однако сквозь образ смерти Ольги всё казалось глупым, бредовым: разговоры коллег, их проблемы, разработка проекта… Всё казалось несущественным.
Какая это всё-таки суета! Что может быть важнее собственной смерти?
… Никто не знает, скольких усилий мне стоило досидеть рабочий день до конца.
Когда я освободилась, я поняла, что не смогу поехать домой: там мне вновь станет хуже, – а потому решила прогуляться. Выйдя на улицу, я поплотнее завязала платок на шее и направилась куда глаза глядят.
Стояла прекрасная погода; было тепло, дул нежный ветер. Небо было необычайно красивым: по нему плыли большие белые облака, было видно, как сверху их освещает солнце, и казалось, что там поют ангелы…
Она была такой рассеянной… Поэтому и не заметила автомобиля. Не отпускай я ее, мы пошли бы рядом… Или хотя бы вместе. И я бы уж точно не дала этому свершиться. Я бы не позволила…
Слезы вновь навернулись на глаза, а потому я перестала думать о ее смерти… Лишь порою вспоминала ее добрые глаза, цвет которых  так и не запомнила, и корила себя за жестокость.
Внезапно луч света ударил мне в лицо, и я посмотрела вперед: передо мной стоял храм, позолоченные купола которого отражали солнце.
«Бог…»
Мысль сама возникла в голове, резанув всё существо, и часто забилось сердце. Почему-то сразу вспомнилось то, что забылось, вспомнилось то, что даже не запоминалось, –  первое обращение к Богу, сделанное мною, когда я стояла у трупа секретарши.
Глядя на храм, я медленно отошла назад. Неожиданно всплыла недавняя депрессия, из-за которой меня так волновала смерть девушки; вопросы, мучившие меня, вновь ожили.
… А ведь поверь ты, всё изменится… Он действительно мог бы подарить смысл…
Но Бог – сказка, выдумка для слабых, а то мое первое обращение к Нему ничего не значит.
Горько усмехнувшись, я сначала медленно, но с каждым шагом всё быстрее и быстрее, пошла прочь. Я даже не заметила, как так далеко зашла. Пора было ехать домой.
Дома я почувствовала себя легче; казалось, что мое прежнее «я» вернулось. Почувствовала я и то, что ошибаюсь: в душе, даже больше – в груди! – всё время сидело незнакомое ощущение, из-за которого всё воспринималось иначе и виделось странным, непривычным… словно бы на мир (а может, на глаза), упала пелена…




… Спустя пять дней после похорон Ольги я всё же решилась прийти на могилу. Что-то тянуло меня туда, мысли о ней не отступали, хоть я и спрашивала себя непрестанно: зачем мне чужой человек?
… Я наклонилась и положила на могилу цветы.
– Здравствуй, Оля, – сказала я неуверенно, не зная, как начать. Да и говорить-то было особо нечего.
А потому я стала смотреть на надгробный камень: это был небольшой крест с совсем маленькой рамкой для фотографии. Значит, родители были небогатые… От понимания этого мне захотелось плакать; в глазах появились слезы, одна из них покатилась по щеке
– Ты была такая хорошая, – сказала я медленно, садясь на колени прямо в свежую сырую землю и пачкая свои брюки. – Такая хорошая. И ты ушла. Ты не должна была уходить. А ведь знаешь, мне дали другую секретаршу, она всегда стучится, и кажется, будто она считает себя самой умной… – Вытерев слезы, я посмотрела на фотографию и, повинуясь инстинктивному желанию, поцеловала изображенную на ней Олю. – Она сухая, она не такая смешная, как ты, в глазах у нее нет столько добра, сколько у тебя.
Я стала рассматривать фотографию. Оля на ней была очень веселая и счастливая, необычайно открытая, и мне стало горько, что я так и не узнала этого человека. Улыбка – совсем как у ребенка – обезоруживала. Я посмотрела на глаза. Они были серо-голубыми. Очень красивые.
– Ты не должна была умирать, ведь ты была совсем еще ребенком. – Я замолчала, а потом решилась сказать то, что боялась, и горячие слезы вновь потекли из глаз: – Прости меня за всё, я не хотела. Прости…




Шли дни, недели, и от той боли оставались лишь неприятные воспоминания. Я стала прежней, и меня это радовало: депрессии ушли, а работа вновь доставляла мне удовольствие, хотя иногда, как и тогда, когда я смотрела на всё через призму Олиной смерти, она, работа, казалась мне глупой, несущественной… – впрочем, я не могла не измениться. Даже цинизм мой стал намного мягче, а улыбка уже не была такой самоуверенной и довольной.
Те памятные дни я предпочитала не ворошить в памяти. Не потому, что мне было стыдно за свои слезы, за свои мысли о Боге, нет… Я боялась. Боялась, что моя депрессия вновь вернется и я буду считать свою жизнь напрасной, боялась, что боль вернется, что всё покажется глупым. Я не хотела считать свои достижения глупыми. Они важны для меня.
А потому все те мысли и чувства я попыталась спрятать глубоко в сердце, но, чем больше проходило времени, тем больше  была уверена, что они не воскреснут.
Впрочем, одно не давало мне покоя: мне казалось, я должна была что-то сделать (и, словно в подтверждение к этому, мне иногда снилась Ольга), но что? – я не знала…
Или не хотела знать.
… ведь не знать – проще.




… Зеленый…
Я улыбнулась и перешла дорогу. Подправила сумку, ручки которой всё время сползали с плеча, и быстро зашагала домой.
С тех пор, как умерла Ольга, прошло чуть больше месяца, и за это время на деревьях уже давно распустились листья. Только что прошел грозовой дождь, и пахло озоном; дул сильный ветер, быстро разгоняя серые тучи и обнажая голубое-голубое небо.
Я посмотрела на мокрые дома, как всегда угрюмо смотревшие на меня, и улыбнулась им, а потом весело рассмеялась и направилась дальше. Мне было очень хорошо на душе, к тому же, не забыв зонт дома, я была совершенно сухая.
Внезапно стало светло; я подумала, что солнце вынырнуло из-за туч, и посмотрела на небо. Потом я вновь посмотрела на рядом стоящий мокрый дом…
… И в шоке отпрянула назад и упала…
Дома не было; вернее, он был, но на нем, начиная с третьего этажа, возникла огромная трещина, сквозь которую я видела-то что-то зеленое. Приглядевшись, я поняла, что это очень большое дерево.
Видение длилось мгновение, после чего трещина исчезла, и дом стал прежним.
Я вытерла пот и огляделась: никого не было. Тогда я схватила сумку, поднялась с земли и побежала.
Оказавшись дома, я направилась в душ и опустила голову под струю холодной воды. Я часто дышала; сердце всё еще билось так сильно, что мне казалось, будто я слышу его стук наяву.
Чуть успокоившись, я выключила кран и посмотрела на себя в зеркало.
– Что это было? Или ты сошла с ума?
Вид у меня был отвратительный: мокрые волосы разметались по лицу, вода с них стекала по блузке, глаза были красные, а макияж сильно размазался.
Дрожащими руками я сняла одежду, обмотала голову полотенцем и накинула халат. Сердце бешено билось, и стоять было практически невозможно.
Может, лечь? Однако лежать было невыносимо, от самой мысли мне стало хуже, а потому я прошла в зал и села в кресло.
Как страшно.
– Я сошла с ума? – невнятно спросила я.
Лишь это могло объяснить причину произошедшего. Для иллюзии всё было слишком ярким, слишком четким. Однако я знала, что моё сумасшествие – бред. Но разумное объяснение  случившемуся найти было необходимо, и я не знала, где искать.
Через час мой разу ликовал: объяснение я нашла в том, что мне всё просто-напросто показалось… усталость. Сегодня и в самом деле на работе было много дел, доходило даже до скандалов.
Уснуть я не могла очень долго: ночью тревоги вернулись, и вновь неприятно застучало сердце. Найденное произошедшему объяснение казалось нелепым, абсурдным; а потому, утром, я проснулась совершенно невыспавшейся и злой, к тому же надежды на то, что всё забудется, не оправдались: руки дрожали, в груди была непонятная тяжесть.
– Проклятье…
Я нехотя встала с кровати и направилась в душ. Посмотрелась в зеркало: под красными, опухшими глазами были синяки. Умывшись, я приняла контрастный душ, чтобы успокоиться и освежиться, а потом направилась на кухню.
… Я боялась выходить на улицу, поэтому не помню, как одевалась… боялась смотреть по сторонам.
Но ничего не было: дома оставались домами, и мир был целым.
Тревога немного отошла, и я с облегчением села в автобус.
На работе я никогда не получала такого удовольствия от общения с коллегами, как в этот день; даже моя новая секретарша (глядя на которую, я всегда вспоминала Ольгу), одевавшая всегда только лишь серый костюм, стала мне нравиться.
События вчерашнего дня казались чем-то далеким, нереальным, глупым, и меня уже смешил свой страх.




Но напрасно…
Странно и сложно описывать, как постепенно сходишь с ума, как что-то нереальное постепенно входит в твою жизнь… поначалу кажется, что это всё иллюзия, обман зрения, да что угодно!!! Но нет же… медленно, с каждым днем та иллюзия становится реальнее всей твоей прошлой жизни, и уже сложно сказать, кто ты…
Как сложно описать… Но я попробую…



Когда я шла с работы, это случилось вновь. На этот раз разлом был не на доме, но прямо в воздухе, в стороне от меня: он был немного выше и шире, так что я даже смогла увидеть ярко-голубое небо, с которым никогда не сравнится наше.
Я стояла и смотрела в открывшийся мне мир, не смея сделать вдох; казалось, от страха замерло даже сердце.
«Неужели вы будете преследовать меня постоянно?» – подумала я, глядя в неисчезающую трещину.
И почему-то мне казалось, что ответ на мой вопрос положительный.
– Нет! – закричала я, и некоторые люди удивленно посмотрели на меня.
Прибежав домой, я швырнула свою сумку, а сама забилась в самый далекий угол и зарыдала – от страха, от бессилия.
– Неужели я сошла с ума? За что?..
Тело дрожало, зубы стучали – меня бил озноб; я чувствовала, как сердце ноет от усталости, и мне казалось, что я не выдержу.
– Черт побери, должно же быть этому разумное объяснение! Может, у меня что-то с глазами? Но так четко, так ярко… Может, что с головой? Травма детства или…
Так я и сидела, бормоча что-то непонятное, пытаясь успокоить себя, походя на безумную. Я решила, что завтра схожу в поликлинику и обследуюсь.
Как же я надеялась, что врачи что-нибудь найдут… как же надеялась…
Именно поэтому я и смогла уснуть там, в углу…




Утром, проснувшись, я подошла к окну, чтобы взглянуть на погоду и идущих людей, но тут же отпрянула назад: на меня вновь смотрела огромная трещина высотой с пятиэтажный дом.
Я громко засмеялась и смеялась так, что, казалось, легкие вывернет наизнанку. От смеха я упала на пол и продолжала смеяться там, а потом, не выдержав, застонала от отчаяния и, поднявшись, кинула первый попавшийся предмет об стенку.
Я знала, что дело не в зрении! Знала, что травм у меня никаких не было! Я всё знала!
Горячие слезы потекли по щекам. Обернувшись, я увидала, что трещина еще не исчезла; словно в насмешку моим надеждам и страхам, она была всё там же…
Но вот она начала таять, сквозь нее постепенно проступали черты моего мира, и я, глядя на это, прошептала:
– Я сошла с ума…
Я упала на колени и зарыдала… Я поняла, что это – моё проклятье, что оно не оставит меня.
Мучительно билось сердце… Оно уже устало. Медленно поднявшись, я сняла вчерашнюю одежду и направилась в душ. На работу и в поликлинику я не пошла.




Трещины стали преследовать меня повсюду, стоило мне выглянуть в окно или выйти на улицу; с каждым днем они появлялись всё чаще, медленно увеличиваясь в количестве; они не исчезали спустя секунды после появления, нет, – порой они висели в воздухе до минуты.
Кого я напоминала, когда шла по улице? Не знаю. Я старалась вести себя как прежде, не шарахаться от этих трещин, но получалось ли? Думаю, нет, и я чувствовала к себе жалость.
Я всё-таки сходила потом в поликлинику и проверилась. Со мной всё было в порядке. Врачи, глядя на мое состояние, на мою дрожь, сказали, что, возможно, у меня невроз, и посоветовали некоторые процедуры. Что за бред! Я чуть было не рассмеялась им в лицо.
Как же я пыталась бороться со своим сумасшествием! Но, несмотря на это, с каждым днем я становилась всё более безумной и теряла окружающий мир. Окончательно не сойти с ума мне давали только моя сдержанность и холодность. Я стала более нервной, меня избегали коллеги (впрочем, именно это меня совсем не расстроило); я больше не могла работать – моя работа казалась мне полнейшим бредом.
И однажды я не выдержала: когда ко мне зашла секретарша в своем неизменном сером костюме, я сказала ей:
– Если завтра вы не придете в голубом, я вас уволю, вам ясно? А теперь убирайтесь отсюда!
Она положила папку на стол и ушла; я же, чувствуя, как скатывается слеза, прошептала:
– Ах, Оля, Оля, ну где же ты? Как мне не хватает твоих добрых глаз…
Мне не хватало ее. Мне казалось, она была бы единственным человеком, который смог бы меня понять, и я бы, конечно, ей всё рассказала…
Я обернулась, чтобы посмотреть в окно и вновь увидала трещину, сквозь которую был виден другой мир. Ветер играл с листьями могучих крон; мне казалось, я слышу голоса. На улице шел дождь, однако в том мире ярко светило солнце, на небе не было ни облачка, – там никогда не было дождей.
Наверное, тот мир был прекрасен, однако я ненавидела его…
Я часто вспоминала Олю, думала о ней. Зачем, почему? – я не знала. Может, ничто так не связывает, как смерть? Так странно было думать о той, кого я знала всего пару недель и кто умер из-за своей вечной рассеянности…




… А однажды, сидя в углу, дрожа от страха и почти полностью охватившего меня безумия, я вспомнила все те чудесные образы, что видела в трещинах, всю их глубину, вспомнила зовущие голоса…
… И поняла, что это всё – от Бога…
Эта мысль настолько глубоко поразила сознание, что слезы высохли, а дрожь исчезла.
– Так ты есть!.. – прошептала я, пораженная. – Ты всё-таки есть, и ты – не сказка…
Я решительно встала и подошла к окошку. Было раннее утро – около шести часов, солнце поднималось, даря всему свой свет, а я опять не спала всю ночь. На доме уродливо нависла трещина, из которой ядом проникал прекрасный мир.
И я поняла, что я не сумасшедшая, что эти образы и в самом деле реальны, а не являются плодом моего воспаленного сознания, что и сознание моё вовсе не воспалено.
Всё это – есть! Всё это – правда!
От понимания истины мне перестало хватать воздуха, а лоб покрыла испарина. Чтобы не упасть, я оперлась руками о подоконник.
– Так Ты существуешь, – усмехнулась я, – и ты жесток… Ты не любовь.
По щеке медленно скатилась слеза, я горько улыбнулась. Как глупо было не верить… И теперь Он наказывает меня за это…
Трещин не нужно было бояться. Ведь тот мир есть. А значит, безумия не должно быть.




Но говорить всегда легче; безумие не уходило, бороться с ним было невозможно, и с каждым мучительно прожитым днем я всё больше понимала это. Трещины сводили меня с ума; когда я шла мимо них, из последних сил пытаясь сохранить самообладание, я спрашивала себя: какой мир более реальный? Мое сердце ныло от боли, которой я не могла вынести, поэтому порой я боялась Бога, а порой – ненавидела.
Я ненавидела и мир; а люди мне казались жестокими животными. Однажды, когда я ехала в автобусе, я увидела мальчика. Он стоял и смотрел на людей, в его руке, слабо зажатая, лежала денежная купюра – оплата за проезд. Казалось, он протягивает эти деньги людям, мол, возьмите, его глаза широко и доверчиво открыты, и мне показалось, что пассажиры готовы на него наброситься.
– Нет! – закричала я и бросилась защищать мальчика.
На меня посмотрели как на чокнутую. Мать ребенка, которую я не заметила, набросилась на меня, с криками забрала его, и я предпочла покинуть автобус. Я стояла на остановке, вокруг меня находилось очень много людей, но никто из них не видел моего горя, моей беды. Я стояла одна, а напротив, незримым и немым собеседником, соучастником находился жестокий, безжалостный мир… Целый мир. Бог.
Мир есть Бог, но Бог – не только этот мир.
Откуда такие мысли?.. Такие странные мысли?
Я была одна, совершенно одна, люди покинули меня.
Придя домой, я громко засмеялась, а потом, не выдержав, застонала… Я не знала, что со мной будет, не знала, как помочь себе.
Мне оставалось лишь молиться, – и я молилась, уставая вытирать свои слезы и больше не стирая их. Я просила о прощении, смеялась над своей гордостью и цинизмом, просила о прощении снова, но оно не приходило; однако не в этом заключалось самое страшное: постепенно я начала осознавать, что прощение и не придет, потому что, как мне стало казаться, Бог от меня чего-то хочет?
Чего?
И однажды я не выдержала… Стоя у окна и глядя на тот чудесный мир, что открывался мне через трещины, чувствуя, как стонет сердце, я набрала в легкие воздуха и закричала, что было силы, закричала раненым, умирающим волком, волчицей, а потом, обессилев, упала на пол и зарыдала:
– Чего Ты от меня хочешь? Чего?.. Почему ты мучаешь меня? – Я обняла себя за плечи и нервно закачалась. Болела голова. Она у меня теперь часто болела. Мигрень? Конечно же, нет. – У меня не осталось сил… – прошептала я сквозь слезы… Я же попросила прощения, почему Ты так жесток?.. Я прошу прощения, я еще раз говорю: прости… Я умоляю, избавь меня от этого, иначе я сойду с ума… От меня и так уже ничего не осталось…
Как же я была одинока… Я не помнила, как уснула, – там, на полу.




Так шли дни, и я сама не заметила, как прошел май, как прошел июнь; на дворе уже две недели как был июль. К трещинам я постепенно стала привыкать, страх мой уменьшался, но вот головные боли – нет. Менялось и отношение к Богу. Нет, любовь не возникала (она и не могла возникнуть), поскольку Он поступил со мной слишком жестоко, однако ненависть и боязнь окончательно ушли, уступив место чему-то другому, для чего я пока не находила подходящего слова.
Иногда я даже ловила себя на мысли, что разговариваю с Богом. Я рассказывала Ему о себе (хотя глупо, конечно, Он ведь и так всё знал), о своих разных близких; рассказывая ему, я многое начинала воспринимать иначе, даже понимать.
И тогда, когда я стала сближаться с Ним, я начала познавать смысл того откровения, что так безжалостно Он мне открыл. Его мир был более настоящий, чем тот, что окружал меня.
Нет, конечно, мой мир тоже был настоящий, но он был пуст, он не имел смысла, он был искусственен, а все ценности – ложны, иллюзорны.
С тех пор работать я больше не могла, потому что знала: всё, чем я занималась и занимаюсь, всё, чему я придавала огромное значение, ¬– всё пустое. Однако я работала – иначе было нельзя (не идти же мне в лес!), эта работа связывала меня с миром, и я, как и раньше, как ни в чем не бывало, читала документы, слушала разговоры коллег, ловила завистливые или похотливые взгляды и улыбалась.
Улыбалась я и своей секретарше, которая с того самого случая больше никогда не надевала серое – впрочем, теперь мне было всё равно. Однако как-то раз она пришла в костюме, голубом как небо, и я, вспомнив Олю, как можно более тактично, мягко, даже ласково, чтобы не испугать, попросила ее впредь не выбирать этот цвет.
– Можете носить на работе всё, что угодно, даже тот серый костюм, который вам так идет. Но я прошу вас: только не голубой.
… Я начала опять думать об Оле. Иногда мне казалось, я вижу ее перед глазами. Я вспоминала последний день нашей встречи, последний день ее жизни… Зачем, почему? Почему я думаю о ней?
Я знала причину, уже знала. Я винила себя в ее гибели. И всегда винила. Но только старательно убеждала себя в том, что мне всё равно, как убеждала в том, что моя работа имеет смысл.
Если бы я не была так эмоциональна… Если бы пошла с ней… Если бы… Как много этих «если бы»…
Она была совсем еще ребенком – светлым, добрым, – которого я не уберегла.
Как же всё-таки горько…
Я часто обращалась к ней, рассказывала о себе; я знала, что это глупо, но вина мучила меня, делая чужого человека самым родным на свете.
Болело сердце. От вины; от откровений, – полученные знания давили, сводили с ума: мне так хотелось поделиться с кем-то, но я была одна.
Как же я хотела убежать! Прочь из этого сухого мира, где всё было пустым, уродливым, туда, через трещину, в мир настоящий. Часто, очень часто, я в нерешительности подходила к трещинам, которые висели у самой земли, протягивала к ним руку, чтобы сделать самый важный шаг в моей жизни, но они тут же исчезали, словно мне там не было места.
Тогда зачем Ты мне всё это открываешь?..
Трещин уже возникало до десятка, они были широки и высоки, порой от окружающего мира  оставались лишь осколки, я его практически не видела и не переставала радоваться тому, что не купила себе автомобиль. Я шла и любовалась величием Божественного мира; Его мир был прекрасен и дарил мне покой; болела голова, болело сердце, но красота на время помогала забыть об этом.




А потом я случайно встретила свою старую знакомую, с которой мы когда-то дружили. Она верила в Бога, и я, чувствуя потребность высказаться и высказаться именно верующей, всё рассказала ей. Я так надеялась, что она хотя бы поверит, однако она смотрела на меня как на сумасшедшую
– Что с тобой?
– Забудь об этом.




А еще через два дня после этого случая, когда я только-только вернулась с работы, ко мне в дверь позвонили.
«Кто это может быть?» – удивленно подумала я.
Через глазок я увидала незнакомую женщину.
– Да?
– Откройте, соседи.
Я открыла, и тут же в мою квартиру ворвались четверо крепких высоких мужчин в одежде медбратьев.
Мне сразу стало всё ясно; взглянув на холодную женщину, назвавшуюся моей соседкой и одетую в белый халат, я только уверилась в этом.
Во мне всё сжалось, а потом упало, онемело.  «Я не выдержу… Ещё одного испытания я не выдержу», – подумала я, и на глаза навернулись слезы. Мне стало страшно.
… И когда они накинулись на меня, я изо всех сил стала сопротивляться и закричала:
– Нет! Нет! Нет! Вы не понимаете!.. Я здорова! – Отчаяние придало мне сил, и я ударила одному мужчине в пах. – Я не сумасшедшая! – кричала я сквозь слезы. – Я умоляю вас… Только не сейчас!..
Они почти скрутили меня, но я вырвалась. Однако что я могла сделать одна против четверых крепких мужчин? Один повалил меня на пол, другие схватили за руки. Отчаянно борясь, я отрешенно подумала о том, откуда у психбольницы такие рослые медбратья, неужели им хорошо платят?..
Запоздало я заметила ту самую женщину; она была возле меня, а в руках у нее был шприц. Через мгновенье я почувствовала укол; я вздрогнула и посмотрела ей в глаза; она поймала мой взгляд и, казалось, вздрогнула.
Тут же появилась какая-то слабость. Она всё росла и росла, сил сопротивляться становилось всё меньше, но я, не опуская глаз, пристально смотрела на медсестру (или врача?).
За что?
Казалось, она услышала мой немой вопрос, потому что неожиданно попятилась. Было ли сожаление в ее глазах? – я не знаю. Но мне хочется верить, что да…
А потом перед глазами всё поплыло; образ женщины-врача размылся, сил сопротивляться уже не было, тело стало обмякать.
Хотелось спать…




Первые два месяца (хотя месяца ли? Может, всего недели две, а может, уже целая вечность?) прошли как в тумане. Как в кошмарном сне. Я была подобно тени – равнодушной, больше всего желающей тишины и темноты. Смерти.
… Как только меня привезли, то сразу же надели смирительную рубашку (наверное, боялись, что я буду бушевать) и вновь вкололи снотворное. Проснувшись и увидев вокруг стены, покрытые ватой, я поняла, что я в карцере. Эта мысль заставила меня горько усмехнуться.
Облокотившись на одну из стен, я заплакала. Мне казалось, я обречена. Мне казалось, я не выдержу и здесь уж точно сойду с ума.
Спустя некоторое время после того, как я проснулась, послышался звук открываемого замка, и в комнату вошли та самая женщина-врач и два медбрата. Увидев мой равнодушный взгляд, мужчины стали осторожно снимать с меня смирительную рубашку, женщина на всякий случай приготовила шприц, но я не стала буянить, нет. Мне так хотелось броситься им в ноги, умолять их о том, чтобы они отпустили меня, сжалились, но я знала, что этим вызову лишь смех и презрение, а этого моя гордость могла и не вынести.
Врач убрала шприц, замерила температуру, давление, пульс, и затем они ушли.
Я даже не смотрела на них…
Когда захлопнулась дверь, я вновь заплакала. Болела голова, болело сердце, мне нужен был тот мир как наркотик, но, когда я стала познавать его, познавать Бога, меня закрыли от того мира. Грубо, жестоко.
… Я стонала, выла, кричала, пыталась бить стены, но боль не проходила. И лишь слезы обжигали щеки…
Через два дня меня выпустили из карцера. Я не желала кого-то видеть, с кем-то разговаривать, а потому просто бродила по узким коридорам, ни на кого не глядя, никого не слыша, лишь чувствуя невидимую пленку слез в глазах.
Здесь почти все окна были закрашены…. Почему? – я не знаю. Увидев как-то одно незакрашенное окно, я, слабо улыбнувшись, стала медленно и нерешительно подходить к нему. Болела голова, болело сердце, я так желала увидеть тот мир… Но медбрат, стоявший у окна и следивший за порядком, неожиданно загородил мне дорогу и сказал, что мне нельзя подходить к окнам, иначе меня ждет очень суровое наказание. Эти слова убили меня. Уничтожили. Мне захотелось упасть на пол и зарыдать, и медбрат, стоявший напротив меня, даже не подозревал, скольких усилий мне стоило удержаться на ногах.
«За что ты так со мной?» – лишь спросила я у Бога.
Чувствуя боль, я побрела дальше. Я знала, что медбрат смотрит на меня, но он НИЧЕГО не видел.
… Случайно мне удалось узнать свой диагноз. Паранойя. Случайно мне удалось узнать, кто меня сдал. Моя подруга, то есть старая знакомая, а теперь уже – никто. Два врача склонились надо мной; они стали разговаривать обо мне, думая, что я сплю и ничего не услышу. Головные боли и тоска в сердце часто не давали мне уснуть, так что оставалось лишь лежать с закрытыми глазами и ждать, когда сон наконец нагрянет. Из разговора врачей я узнала, что знакомая перед тем, как сдать меня в психиатрический дом, сначала сходила на мою работу и порасспрашивала моих коллег. «А там ведь меня никто не любил, все только завидовали, – подумала я с горечью. – Кого же ты послушала, глупая?.. Больше всего наговорила моя секретарша. Наверное».
… Оля, а что бы ты сказала?
Ненавидела ли я свою бывшую знакомую? Нет. Хотела ли ненавидеть? Я не знала. Точнее, в ее поступке я увидела умысел Бога, и лишь Ему я постоянно задавала один и тот же вопрос: за что?
Я медленно сходила с ума, с каждым прожитым днем мне становилось всё хуже. Мне удалось найти среди узких коридоров место, где практически не ходили люди, и там я очень часто проводила своё время. Там я могла не сдерживать себя и стонать от боли. В сердце. В голове. Была бы моя воля, я бы всегда находилась в этом месте, но трапезы и прием таблеток были обязательными, их нельзя было пропускать, а потому чаще я сидела на своей койке, глядя  в одну точку, не слыша и не видя никого. Я не знала, подходили ли ко мне, чтобы заговорить, или нет, я слышала лишь голоса врача-психиатра и медперсонала, и отвечала я только на их вопросы.
Единственное утешение заключалось в том, что я вспоминала чудесные образы того мира, и мне становилось легче, боль отступала. Сквозь гамму и тепло красок воспоминаний я смотрела на омерзительный мир, что окружал меня, и пыталась убедить себя в том, что его не существует, что он – иллюзия, ведь он и в самом деле иллюзия!, а потому всё в нем не важно… Однако моя сущность, мое тело не верили в это, усилия были напрасны.
Несколько раз я пыталась нарушить запрет главврача и подойти к окну, стоило только медбрату отвлечься. У меня ничего не выходило, к тому же меня жестоко наказывали, и я смирилась.
А однажды я поняла, что начинаю забывать образы того мира. Сначала мне показалось, что я заболела или просто не выспалась, а может, мешает глупая болтовня сумасшедших, но ночью, когда все уснули, ничего не изменилось…
Я пришла в ярость, я пришла в отчаяние и, не выдержав, побежала в коридор – туда, где было окно.
– Почему ты дал мне эти откровения, заставил жить с ними, а теперь, когда я не могу без них, ты их забираешь? – кричала я.
В ярости я разбила стекло и, схватившись за решетки, стала трясти их.
– Я ненавижу тебя! Ненавижу!
Но ответом мне было звездное небо. Красивое. И чистый свежий прохладный воздух. Подул слабый ветер и успокоил меня.
Но было уже поздно. Прибежали несколько медбратьев и медсестра. На меня надели смирительную рубашку и вкололи снотворное. Пару раз ударили. Наутро я проснулась в карцере.
На следующий день я была у главврача. Что он говорил? – я не знаю. Я не слушала его, а потом не вспомнила ни одного сказанного им слова.
 В его кабинете было большое окно, и я как можно более незаметно вглядывалась в каждую точку открывшейся мне картины, всей душой желая увидеть прекрасный мир Бога… Но так и не увидев его. Трещины покинули меня?
От этого мне стало грустно и тоскливо, однако в тот же миг я поняла, что так будет лучше: мне необходимо было отдохнуть.
Главврач, как оказалось, заметил мои взгляды в сторону окна, поскольку с тех пор они всегда были закрыты жалюзи…




Как же велики человеческие возможности!.. Мне казалось, я умру здесь, но я привыкла, смирилась. И уже не сходила с ума.
Спустя два дня после беседы с главврачом я впервые зашла в комнату отдыха, где пациенты разговаривали, читали или занимались другими делами. Я стояла на проходе и смотрела на всё это.
«Боже мой, Господи, они ведь ничем не отличаются от здоровых. То есть здоровые от больных. И те, и другие заняты бредом и не видят главного. Только здесь всё более утрированно. А потому честнее».
Я медленно зашла в комнату, чтобы взять книгу, однако передумала и повернулась назад.
– Меня зовут Настя, ведь правда?
Я не хотела отвечать. Я не хотела разговаривать, а потому решила просто пройти мимо. Но внезапно меня схватили за ногу.
– Ведь Настя?
Я опустила взгляд: мою ногу держала рука говорившей девушки. Я подняла глаза, чтобы увидеть эту девушку, а когда увидела, мне стало плохо. Сердце сжалось; я чуть было не заплакала.
Светлые вьющиеся волосы, большие открытые глаза. Серые. Только челка не завивается в разные стороны, она просто коротко острижена.
– Да, тебя зовут Настя, – ответила я очень медленно, всё еще не придя в себя, но понимая, что именно этого ответа от меня и ждут.
Как же она была похожа на Олю, как похожа… Мне казалось, передо мной сейчас стоит именно Оля, и улыбнулась.
– Я не забыла это, – мечтательно сказала Настя и, не глядя на игрушки, продолжила играть в них. – В детстве мне сказали, что я больна, и с тех самых пор я здесь.
– В детстве?
Я поразилась ее словам. Неожиданно я ясно поняла, даже увидела, что нет человека более одинокого, чем Настя, что она совсем одна с самого детства; от этой мысли заныло сердце, мне захотелось плакать.
Вдруг в этот миг я осознала, что от меня прежней не осталось ничего: Бог и его так жестоко данные мне откровения уничтожили меня всю, – потому что, не веря раньше в сострадание, именно сострадание я сейчас и испытывала.
Оля, Оля, Оля…
Мысль гейзером забилась в голове.
… я не смогла помочь тебе, но этому человеку я должна помочь уж точно!
– Можно, я поиграю с тобой? – спросила я робко, стараясь скрыть дрожь в своем голосе.
– Да, – кивнула Настя, обрадовавшись.




Так изменились дни в сумасшедшем доме: неожиданно мое появление здесь обрело смысл – я могла помочь этой одинокой несчастной девушке. Ее страдания настолько мучили меня, что я готова была забрать их себе – я бы непременно их вынесла, вытерпела бы, а она – не смогла.
Кто решает, каким должен быть человек, а каким нет? Кто считает себя вправе ломать чужую жизнь, садить людей в клетки?
Я не знала ответа. Чувствуя во время наших игр и бесед ее радость, я хотела плакать от облегчения и немого вопроса: «Почему люди обошлись с ней так жестоко?»
Моё сострадание… Как оно мучило меня. Однако, несмотря на это, я хотела благодарить Бога за полученный от Него дар, потому что понимала: я стала лучше.
Я знала, что помогаю Насте, однако порой я спрашивала себя, кто кому больше нужен,  ведь я тоже была одинока, ведь иногда и у меня не оставалось сил. Когда я была рядом с ней, мне становилось легче, я чувствовала покой; когда я обнимала ее, сердце болело меньше, а вина за смерть Оли отступала.
Кто кому был нужнее? Я не знаю. Но, несмотря на всё вышеперечисленное, я понимала, что буду жить.
А если и умру, то с гордо поднятой головой.
… К главврачу я стала ходить чаще, чем раньше: не проходило и недели, как я у него бывала. Он спрашивал меня о трещинах, о другом мире, – о всем том, что я имела глупость сказать своей знакомой. Я почти не слушала его, украдкой смотрела в окно, потому что порою мне так не хватало света Божественного мира среди скудости красок этой больницы, среди этих людей, бродящих по коридорам и ничего не замечающих.
Я скучала по тому миру.
Главврач спрашивал меня, продолжаю ли я видеть трещины. Усмехаясь, я отвечала, что в коридорах, в которых меня не подпускают к окнам, я их не вижу, что даже здесь, у него в кабинете окна закрыты жалюзи, потому я не могу их видеть, но стоит мне выйти на улицу, и они тут же появятся.
Зачем я лгала? Я не знала. Может, из-за Насти; может, из-за своей вины перед Олей, которая запрещала мне бросить человека; а может, мне было еще рано уходить отсюда, что-то ждало меня впереди, и я понимала это.
… Тогда врач спрашивал, пью ли я таблетки. Я отвечала «да»  и не лгала, хотя знала, что они мне не помогут. Слыша мой ответ, врач лишь поднимал брови и что-то писал у меня в карточке.




Шли недели. Общаясь с Настей всё больше и больше, я постепенно менялась. Наверное, я страдала как раньше, но теперь я уже не боялась страданий, зная, что могу вынести очень многое. Мне стало намного легче: головные боли практически не мучили меня, а боль в сердце давала о себе знать лишь как болезненный шрам, а не как кровоточащая рана. В душу медленно входил покой… впрочем, покой этот больше  напоминал тоску, утрату, чем радость. Однако лучше уж тоска, чем отчаяние, чем безумие.
Я меняла свое отношение к Богу. Теперь я была благодарна Ему, что очутилась здесь, поскольку вина, черная вина, камнем тянула меня вниз. Я уже знала, что Бог не жесток, что во всех своих страданиях виновата я сама. Мне не один раз давался шанс поверить в Него: во время смерти Оли, когда я ненароком обратилась к Нему; во время своей странной прогулки, когда я нечаянно вышла к храму; и, наконец, когда я была на Олиной могиле и, забыв про свою гордость, упав на сырую землю, просила у нее прощения. Да что там! Каждый день моей депрессии был шансом! Что мне мешало еще тогда изменить себя, ведь я всё потеряла тогда, во всем разочаровалась?  Что мне мешало перевести свой взгляд с золотых куполов храма на небо и помолиться, ведь сердце так билось?
Гордость, цинизм и страх. Страх перед тем, что мир – другой. Привязанность к собственным победам.
Я была виной.
И потому глупо было с Ним бороться, глупо было ненавидеть Его, ведь все пути вели и ведут к Нему, ведь Он заставил меня измениться, стать совершенно другой; теперь мне было стыдно за свои прошлые мысли, и я просила прощения.
С каждым прожитым днем, всё сильнее обретая в себе Бога, я переставала ощущать атмосферу сумасшедшего дома, и она не действовала на меня так угнетающе (хотя порою я чувствовала себя птицей в маленькой, совсем не золотой клетке). Я чаще стала видеться с Настей, желая помочь ей справиться с ее заболеванием, и с радостью замечала, что ей становится легче. Ее одиночество уже не было таким огромным, как в первый день нашей встречи.
И порою, – мне так хотелось в это верить, – ее взгляд менялся. Иногда она очень странно смотрела на меня – будто изучала. Иногда она, словно проснувшись, оглядывала комнату отдыха, в которой мы сидели.
Редко, желая высказаться, поделиться тем, что меня мучило, я рассказывала Насте о себе. И в ее глазах промелькало сочувствие.
Помню, однажды я поведала ей об Оле. Я сидела, уставившись куда-то вдаль, из глаз текли скупые слезы. Мне казалось, я говорю в пустоту, но вдруг на плечо легла чья-то рука. Я удивленно обернулась: сзади стояла Настя, нежно улыбалась, а потом прошептала:
– Прошлое надо прощать. Твоей вины нет.
… И мне казалось, я вижу, как постепенно ее глаза вновь становятся глазами ничего не понимающего, закрытого ото всех ребенка.




А потом главврач неожиданно решил, что, так как таблетки мне не помогают, меня стоит попробовать лечить новыми препаратами вкупе с электротерапией… Когда за мной пришли в первый раз и сообщили мне это, во мне всё замерло, но я лишь подумала: «Будь что будет». Настя же вдруг заплакала и, схватив меня за ногу (мы играли с ней на полу, и я уже поднялась), сказала, что не отпустит. «Я вернусь», – ответила я ей ласково и разжала ее руки.
...  Потом я помнила лишь страх и провода. Удар… Очнулась я у себя в кровати… Тело было ватным и одновременно тряслось, оно совсем не хотело слушаться. В ушах звенело, перед глазами всё расплывалось. Через секунд десять я почувствовала, что возле меня кто-то есть, и этим человеком была Настя.
– Вот видишь, всё в порядке, – сказала я, изо всех сил стараясь беспечно улыбнуться.
Сначала процедуры были два раза в неделю, но вскоре главврач увеличил количество сеансов до трех. Впрочем, электрической ток меня не пугал: нельзя сказать, что он был болезненным, неприятными были лишь последствия. Пугали меня больше сами препараты – после приема таблеток мне всегда было плохо, кружилась голова, иногда подташнивало. Именно таблеток я и боялась, они убивали меня. Мне стоило огромных усилий держаться достойно и не поддаться страху.
Иногда, когда я оставалась одна или же когда все засыпали, мне хотелось спросить у Господа, почему я так страдаю, однако я сдерживала себя и вытирала подступившие слезы. Я обещала себе, я обещала Богу, что выдержу.
Но как же мне хотелось, чтобы меня обняли…
Может, именно по этой причине, хотя мне, наверное, лишь хотелось, чтобы это было причиной, а на самом деле никакой причины и не было, – иногда я видела в глазах Насти заботу, какая бывает лишь в глазах родителей, матери, словно и не я вовсе оберегала Настю, а Настя – меня. Иногда мне казалось, что она видит во мне ребенка.
Может, она и в самом деле, когда выходила из своих миров или же, напротив, через призму этих миров, видела во мне ребенка, видела, как мне больно, как я страдаю.
… Как я страдаю.
И я, такая гордая, такая сильная, не привыкшая к сочувствию, была ей благодарна. Сама бы я ни за что не попросила о помощи… Когда ее ласковый взгляд окутывал меня, когда она сжимала мою ладонь в своих ладонях или же просто сидела у моей кровати, мне становилось легче.
С главврачом я общалась так же раз в неделю. Он спрашивал меня о другом мире, о трещинах и, получая ой утвердительный ответ, задумчиво смотрел куда-то мимо меня, а потом делал записи у меня в карточке. И однажды, дрожащей рукой убрав с лица волосы, я улыбнулась и сказала:
– Вы думаете, я сумасшедшая? Ошибаетесь, сумасшедший здесь только вы. Ведь это вы не видите ничего, кроме своего кабинета.
… Зачем я лгала ему? Ведь я знала, что курс моего лечения станет еще более невыносимым, мне было страшно, но… Нет.
К тому же я постепенно свыкалась и с этой болью, она переставала мучить меня так, как раньше. Открывая глаза, я практически не чувствовала ее, а вернее, просто не замечала или не обращала внимания. О чем-то у кровати всё время плакала Настя, и я с радостью понимала, что она идет на поправку. Я поднимала тяжелую, дрожащую руку, гладила ее светлые волосы и шептала: «Со мной всё хорошо».
В один из таких случаев я вспомнила свой сон. Мне снился дом на лужайке посреди леса. Дул сильный теплый ветер, и на землю, словно дождь, падали сухие разноцветные листья. Я стояла у порога дома и была счастлива от открывшейся мне красоты.
Набрав в легкие побольше воздуха, я прошептала:
– Настя, тебя подпускают к окну. Скажи, какое сейчас время года?
– Март, – ответила она. – Снег начал сходить как никогда рано. Но сегодня, я украдкой слышала, обещали обильный снегопад. Хочешь, я посмотрю на него и расскажу тебе? Я всё запомню, честное слово…
Я не ответила. Я представила себе большие белые хлопья, падающие на снежный покров, который вечером всегда светится; я поняла, как всё это красиво, и мне захотелось плакать от тоски. Я соскучилась по свободе, по своему миру, который тоже был прекрасен, но я, глупая, слепая, не замечала этого. Мне так захотелось просто поиграть в снежки…
А еще я поняла, что вновь нуждаюсь в мире Бога, но теперь уже совсем иначе. Если раньше он лечил меня от боли, то теперь… Теперь я скучала по нему как по дому… словно я была рождена там и неведомо как оказалась здесь. Наверное, раньше подобные мысли удивили бы меня, но теперь мне было всё равно.
… Также я знала, что чудесные образы того мира больше не будут меня мучить. Почему? – ответа у меня не было. Но разве настоящий дом может мучить?
Порой мне казалось, что я начинаю вспоминать те чудесные образы, что видела в трещинах, и меня это радовало: я полагала, что забыла их безвозвратно.
Однако уже потом ко мне стала приходить мысль, что некоторые образы я не вспоминаю, а придумываю. Они были туманные, неясные, но света и тепла в них было больше, чем в других. Даже сердце мучительно сжималось, и порою хотелось плакать.
Сначала мысль о вымышленности некоторых образов испугала меня, я пришла в отчаяние (тот факт, что я лишилась своего нового и настоящего дома, чуть не убил меня). Но потом, по мере видения образов, их обилия, я стала понимать, что я тут не причем, что это – от Бога.
Может, моя память что-то показывала мне? Я не знаю.
Я уже ничего не знала.
Я не знала, кем я стала – в этой больнице я узнавала себя новую. Моя гордость стала уменьшаться, уступая место смирению. Именно поэтому, когда процедуры увеличили на одну, я не испугалась, зная, что вынесу и это уготованное Богом испытание.
… А еще меня радовала Настя. Моя Настя. Она менялась, она выздоравливала. Всё реже она играла в свои потрепанные игрушки, всё чаще она смотрела на меня, а не вокруг, всё чаще она улыбалась именно мне, а не чему-то своему. Я проводила с ней всё свое время и не могла не восхититься ее силой, чистотой и умом. У нее всегда было хорошее настроение, она дарила мне его, и моему сердцу становилось легче. Я благодарила Бога за то, что Он позволил мне спасти этого замечательного человека, за то, что он позволил мне загладить свою вину перед Олей.




И однажды, придя в комнату отдыха, я увидела, как Настя разговаривает с медсестрой (та была очень доброй женщиной лет пятидесяти). Они весело смеялись и что-то обсуждали.
Моей радости не было предела. Я застыла в дверях и, улыбаясь, смотрела на них. Настя увидела меня, грустно улыбнулась, подошла и чмокнула в щеку:
– Здравствуй. Плохо выглядишь.
Я действительно выглядела неважно: совсем недавно был прием таблеток, меня подташнивало, болела голова. Но…
Я внимательно посмотрела в ее глаза – они были полны любви и горечи. Сострадания.
– Зато ты выглядишь замечательно, – улыбнулась я и обняла ее.




А потом… Потом Настя погибла. На следующий же день… Один сумасшедший, желая вырваться на волю, разбил стекло и осколком принялся резать всех подряд…
Когда я об этом узнала… Во мне всё сжалось. Казалось, сердце перестало биться… Я сразу же всё бросила и побежала туда, где это произошло. Медбрат не стал меня удерживать… Увидев до боли знакомое тело, слабое, нелепо заломанное, я упала на пол и, более не сдерживая слез, положила ее голову себе на колени.
– Настя…
Я осторожно вынула осколок стекла из раны и попыталась улыбнуться, как улыбалась прежде, когда встречала ее в коридоре. Однако вместо этого лишь застонала и, рыдая, убрала ей с лица волосы
– Настя…
… Так хотел Бог, – пронеслось у меня в голове.
Но как же больно… Как больно… И не я ли виновата? Я ведь смогла бы ее защитить…
А потом я неожиданно подумала о том, что Настя страдала с самого своего рождения, что она страдала всегда, что она была очень одинока и совсем не знала света, что вот теперь, начав познавать его, она умерла…
Эта мысль чуть не свела меня с ума… Я застонала, закричала и прижала Настю к себе:
– Почему она должна была умереть? Почему я не уберегла ее? Почему?
Я стала кричать. Прибежали врачи и оттащили меня от тела Насти. Я сопротивлялась, и один из них ударил меня, лишив сознания. Очнулась я уже в карцере в смирительной рубашке, сильно болела голова – наверное, там была шишка, – однако я не замечала боли, потому что перед глазами находился Настин труп. Я посмотрела на руки – они были в ее крови…
Я всё думала о своей Насте, о том, что ее окружала пропасть одиночества, что никто никогда не хотел ей помочь…
… Что только с моим приходом она вышла из мира своих грез… И сразу умерла.
Была ли я тому виной?
Не знаю. Но я ненавидела себя, проклинала и кричала от неспособности что-либо изменить.
Я стонала, я сходила с ума и, обессиленная, падала на пол…
… Я не знаю, сколько времени я провела в карцере. Когда меня выпустили оттуда, я неуверенно вышла и, взглянув на всех этих больных, что проходили мимо меня, что сидели на своих кроватях или бездумно ели, поняла, насколько же я одинока. Я неожиданно остро ощутила, что все люди стоят на другом берегу реки, в другом мире, а я здесь – на своем берегу, в своем мире, совсем одна.
Одна… Я вновь была одна.
И мне захотелось плакать…
Я поняла, насколько же важна для меня была Настя. Благодаря ей я менялась, благодаря ей я почти заглушила вину перед Олей. Мы обе менялись, росли благодаря друг другу.
… Настя была тем единственным, что связывало меня с этим миром, с этими людьми. Когда ее не стало, я вновь замкнулась в себе, я разговаривала лишь с персоналом психбольницы и всё чаще бродила по коридорам (удивительно дело: я научилась чувствовать время и почти никогда не опаздывала на трапезы и прием таблеток).
Я не знаю, как долго я переживала смерть Насти, месяц, два – теперь уже никто не мог сказать мне дату. Однако постепенно я начала понимать, что смерть Насти была не случайна, что она призвана изменить меня, сделать сильнее, чему-то научить.
Но чему?..
Потом сеансы электрического тока стали чаще, то ли время стало идти быстрее; но меня это мало заботило, я совсем уже не боялась. Беспокоило меня то, что порции лекарств увеличились; мне стало резко хуже, иногда случалось такое, что я долго не могла подняться, у меня кружилась голова, меня тошнило и рвало. Один раз я попыталась возразить главврачу на его методы лечения, но толку это не принесло – всё было по-прежнему. Потом я не поднимала подобных вопросов, потому что меня заполнило полное безразличие к тому, что меня окружало, что было со мной и что было во мне.
Вся причина крылась в Насте и в образах рая (теперь я называла это так). Ничто не связывало меня с этим миром, Насти не было, и я, ничем не скованная, разве что виной, приближалась к другому миру и всё больше понимала смысл того, что сделал со мной Бог.
То, что со мной происходило, казалось мне несущественным, иллюзорным, и ухудшение моего состояния вызывало во мне теперь лишь улыбку.
И я уже знала, что все картины рая, что рождались во мне, я никогда не видела, но и не придумывала: они были настоящими и шли откуда-то из глубины души, словно Бог приоткрывал завесу чего-то.
Я была благодарна Ему.




А однажды, когда я была у главврача, он стал в тысячный раз спрашивать о моем состоянии, не вижу ли я больше ничего… Окно не было завешано жалюзи… Я смотрела на небо, на деревья и понимала, что уже июль; я молилась Богу, чтобы Он показал мне свой мир, хотя уже не нуждалась в этом…
– Всё остается по-прежнему, – ответила я доктору и сама удивилась тому, как звучал мой голос: слегка с хрипотцой, грудной и очень ласковый. Я лгала, потому что хотела смерти.
– Кстати, готовы анализы. Вы говорили, что от нового метода вам хуже. Вы симулируете, ваш организм полностью здоров. Даже удивительно, насколько он здоров.
Он что-то спросил, но я не услышала…. Я вновь смотрела в окно, на это синее глубокое небо, в которое мне так хотелось взлететь.
Казалось, я даже смогу это… Подойти к окну, взмахнуть крыльями… Даже сейчас взмахнуть и улететь отсюда, ведь я птица…
Птица…
Но что-то мешает. Потому что я – человек, и крыльев у меня нет…
Мне стало грустно… Я посмотрела на главврача – он что-то сосредоточенно писал, его взгляд бы озабочен. Улыбнувшись, я перевела взгляд на окно… Мне открывался красивый вид, высоко-высоко плыли перистые облака, мне казалось, я смотрю в бесконечность…
Мельком я услышала, что он сказал об увеличении количества приемов таблеток, я знала, что мне будет очень сложно, что меня ждут ужасные муки, но меня это не испугало. Ибо…
Да будет так.
… Мне было плохо… Иногда казалось, что я сломаюсь. Из-за постоянных болей меня иногда сводило судорогой, в ушах всё время звенело, я перестала различать день и ночь. Отекшее тело не хотело слушаться, я не могла уже свободно передвигаться по коридору, приходилось держаться за стену. Кто-то из больных смеялся, кто-то же, кто был не так болен, смотрел на меня и отступал (что было в глаза таких больных? жалость ли, сочувствие? а, может, страх?)
Но очень скоро я привыкла и к этой боли, а взгляды пациентов меня интересовали меньше всего: образы того мира накладывались на этот, сливаясь с ним, скрывая его, и порой мне казалось, что иду я не по коридору, что сижу я не на кровати, но двигаюсь по саду – чудесному, прекрасному.
И я, зная, что моему телу очень плохо, что оно умирает, не обращала на это внимания, ведь с каждым днем мне открывалось всё больше…
Мне стали сниться Настя и Оля, часто я просыпалась в слезах. Во сне я просила у них прощения, раскаивалась, а они… Они молчали и постепенно таяли, а я приходила в отчаяние… Моя вина была моими цепями, тянущими меня вниз, в реальность…
Почему-то вновь стало болеть сердце, словно открылись старые шрамы. Об этой боли я совсем забыла, ведь сердце у меня болело тысячи лет назад. Я удивилась ее возвращению, – разве дом может мучить? Но, прислушавшись к себе, я поняла, что это не муки – это моя возросшая тоска по дому… Я хотела домой.
Но была ли я готова к возвращению?..
… Потом сил ходить совсем не осталось. Я поднималась с кровати лишь по необходимости и больше никогда – гулять. Левая нога не слушалась, и очень часто я падала. Тело болело… Сердце ныло… И лишь сердечная боль имела значение…
В какой-то момент меня поместили в карцер. Наверное, причиной тому было желание и необходимость оградить меня от самоубийства, насмешек и нападок больных.
Ко мне стали чаще приходить. Даже к главврачу не было необходимости вставать – он приходил сам. Они вкалывали мне свое лекарство, свое дурное лекарство. Я хотела сказать им, что не надо, однако сил не было. И желания.
Мне становилось всё хуже и хуже. Судороги очень часто сводили всё тело, иногда меня бросало то в жар, то в холод. Левая нога перестала слушаться, и я больше не ходила – ползала на четвереньках. Иногда – очень редко – боль становилась нестерпимой; сил сдержать свой крик не было, и я кричала… Пот покрывал мое тело, порой не хватало воздуха…
Что со мной было? Не знаю. Мне было всё равно…
… ведь я уже окончательно, в деталях, видела тот мир, стоило мне закрыть глаза или же просто вспомнить о нем… Я шла по прекрасному саду, описать который просто нет слов… Вокруг росли огромные деревья…. Там всё было  пронизано светом, и везде там живет Бог…  Я выхожу из сада и вижу огромную равнину… и вижу огромное, синее-синее небо. Этому небу нет конца, оно бесконечно, оно туда и уносит, в бесконечность… Я начинаю слышать дивную мелодию, и мелодия эта славит Бога… Она и есть Бог…
Я знала, что это когда-то было… Я знала, что это будет…
… Я поднимала свои крылья и решительно взлетала вверх. Музыка слышалась всё отчетливее, света становилось всё больше, синева приближалась, я становилась чем-то или кем-то другим, я видела звезды…
… Сад манил меня, звал… Дом. Мой дом. Медленно шагая по его тропе, я получала ответы на так и не оформившиеся в слова вопросы.




А потом я, наверное, совсем не выходила из забытья. Тело выворачивало от боли, жар не переставал, я вся горела… Я умирала…
Но это было неважно. Ведь в муках… я познавала Бога…
И теперь я знала, что Он есть Любовь, что любит Он нас всех безмерно, что высшее счастье – быть с Ним; что лишь в Нем есть смысл, что Он – внутри нас; что к Богу не обязательно приходить через страдания, потому что страданий – нет.
И я перерождалась…
Я поняла, что умираем мы тогда, когда приходит время, и моя вина растаяла, как весенний снег. Что пришло время Оле. Что пришло время Насте. Настя в какой-то момент обрела всё, и глаза, и вся суть ее наполнилась состраданием, что она окончательно вышла из своих миров.
И я была не права. Не считая всё, со мной происходящее, страданиями, я страдала. А Настя… Имея пропасть одиночества, она не была одинока… Зная, что этот мир иллюзорен, я мучилась от него. И это было неправильно.
Я всё поняла.
А потом…




– Вы ведь понимаете, что всё это было для вашего блага, – всё еще смущаясь, добавил главврач.
– Я понимаю, Владимир Николаевич, – улыбнулась я.
– Но как же мы за вас волновались! – воскликнул он. – Еще никто так не реагировал на этот препарат. Лично у меня сложилось такое ощущение, что вы просто решили умереть, так как… Вам совсем ничего не помогало, а потом вы вдруг неожиданно открыли глаза и стали прежней.
– Всё может быть, я не знаю.
– Зато теперь вы здоровы! – воскликнул он радостно, пытаясь оправдаться. Напрасно, я не винила его.
– Да.
Он пожал мне руку, помог встать со стула и подал трость (левая нога так и не отошла).
– Так и хочется сказать: «будем рады вашему возвращению», но не … Эээ… Не возвращайтесь сюда.
– Не буду, – засмеялась я.
Он проводил меня до двери кабинета, и мы попрощались.
Я покрепче сжала трость и направилась к выходу. Слегка болела нога, но намного сильнее болело сердце; и теперь я понимала, что оно будет болеть всегда. Я не знала, как мне жить с этим, но я твердо была уверена в том, что выдержу.
Выйдя на улицу, я увидела, что уже сентябрь. Почти все тополя скинули свои листья, лежавшие теперь у бордюр. Желтели березы, алели осины, и во всем этом был Бог…
Мне захотелось плакать: я поняла, как же по всему этому соскучилась. Взглянула на небо – оно было очень красивое. Вытерев слезу, я медленно пошла вперед.
Я шла у самого края бордюры, слушая, как под моими ногами шуршат листья. Слегка закружилась голова, но я не обратила на это внимания – я давно не испытывала такой радости. Подул ветер, и я, разведя руки, глубоко вдохнула…
А потом… Этот мир стал исчезать, и вскоре стоявшие вокруг меня дома исчезли из виду. Сквозь них проникал другой мир, и моему взору открывались прекрасные и родные  сады.
Я не чувствовала боли в ноге, зато ощущала, как странная легкость разливается по телу. Порой мне казалось, что я лечу, я не заметила, как потеряла трость, идущие навстречу люди улыбались мне, я улыбалась им, но вскоре я перестала их замечать – может, потому, что они куда-то исчезли.
Я посмотрела на солнце, – оно совсем не резало глаз, – и улыбнулась Ему.
… Мир постепенно заливался светом…