Чье это сердце - пьеса

Предисловие:
- все происходящее укладывается в один день
- встречаемые титулы носят скорее абстрактный характер, то есть существуют лишь в словах и выражаются в более предпочтительном материально положении
- в самом первом действии главные герои идут по «шахматной» дороге


эпиграф:
Посмотри сюда…
Посмотри на сердце…
                …твое сердце…
Видишь? – оно обливается
                кровью,
Потому что ты его не
                бережешь…




 – А какая была поэтесса! – воскликнула графиня Анна Сергеевна. – Её стихи заставляли меня думать о прекрасном.
– Ты права, дорогая, – кивнул её муж, Антон Николаевич.
– И как жаль, что умерла, – кивнула я, Вероника Александровна. – А такая молодая!.. Кто знает, сколько еще шедевров могла создать ее рука…
Стоял погожий летний день с абсолютно чистым голубым небом. Было около десяти утра, так что роса не совсем еще сошла с растений. Слабо, словно бы не решаясь преодолеть свою робость, дул иногда ветер. Как и всегда, не нарушая заложенной нами традиции, мы прогуливались по саду…
– Кстати о шедеврах, – серьезным голосом сказал Борис Андреевич. – Один мой знакомый сказал, что неоконченными остались две поэмы, пять стихотворений, а также одна песня. Представляете?
– А помните ее балладу «О слезах»? – с горечью и восторгом полуспросил – полувоскликнул Павел Игнатьевич, перестав считать от скуки пройденные кубики брусчатки. – Не так ли, герцогиня?
Я рассеяно кивнула, а он поцеловал мою руку. При этом его глаза аж засияли. Павел Игнатьевич был еще совсем молодой барон, пылкий и совсем не умеющий скрывать свои чувства.
– Помните эту волшебную песню? – продолжил он.
И тут мы все, словно по наитию, с искренней любовью и восхищением, запели эти чудесные строки:

Ты меня прости за слезы:
По-другому просто не могу…
Знай же, милый, лишь тебя люблю…
…
…Мою душу разрывает роза…
…алая и с острыми шипами…

Несколько мгновений царило молчание, а потом вновь заговорил Борис Андреевич:
– Этот знакомый утверждает, что поэтесса при смерти много рассказывала о своих неоконченных произведениях, и он знает их предполагаемые окончания.
– И что же? – заинтересовался Аврелий Никифорович, известный поэт, не очень популярный по причине сложности и философского оттенка своих стихотворений. Одно время он был очень моден, но мода прошла, как и былая слава.
– Говорят, есть желающие купить эти произведения, а потом выдать их за свои. За стихотворения никто не берется, так как… Ну, сами понимаете. Поэзию вряд ли можно скопировать.
Внезапно закричала Анна Сергеевна, ткнув вперед пальцем с длинным ногтем.
– Что с тобой, дорогая? – спохватился ее муж.
– Смотрите, смотрите, смотрите! – кричала она истошно.
Мы посмотрели вперед: в трех метрах от нас в густо-красной луже что-то с размером в кулак билось.
– Может, зверек? – неуверенно спросил Павел Игнатьевич.
Мы подошли ближе и тут уже каждый из нас зафыркал от отвращения и гнева.
– Сердце! – восклицал Борис Андреевич. – Да кто посмел его здесь оставить? Какая сволочь?
– Какой урод? – предварительно и холодно подтвердил Аврелий Никифорович.
– Это же… – Павел Игнатьевич скривился, – сердце… Фу.
Анне Сергеевне стало плохо: она истово обмахивалась веером, однако уже почти не стояла на ногах, и Антон Никифорович обнял ее.
– Ну что же ты, милая? – бесконечно спрашивал он.
Я подошла поближе к отвратительной находке.
– Смотрите, еще бьется. И лужа… Посмотрите, лужа!.. Она увеличивается! 
– Кто посмел? – проворчал Аврелий Никифорович.
Анне Сергеевне совсем стало плохо, и она чуть ли не теряла сознание.
Было ясно одно: сердце еще живо. Как оно умудрилось?..
– Друзья, я спасу вас! – отважно выкрикнул Павел Игнатьевич
Он вытащил из ножен свой огромный меч и, не боясь испачкаться кровью, бросился на сердце.
– Умри!
Замахнулся мечом, ударил… и что же? Меч отскочил от сердца и, вылетев из рук отважного Павла Игнатьевича, упал в кусты. На сердце было ни царапинки. Зато Павел Игнатьевич полностью испачкался в крови сердца.
С мгновение мы стояли, пораженные.
– Господа, все серьезней, чем мы думали, – медленно, но уверенно Борис Андреевич. – Как вы думаете, Антон Николаевич?
– Может, его попытаться проткнуть, а не разрубить? Я всегда говорил, что меч – это грубое оружие.
– Но прошу вас, только не испачкайтесь, - попросил Аврелий Никифорович. – Хватит нам и Павла Игнатьевича.
Антон Николаевич осторожно подошел к луже и еще более осторожно ступил по ней. Ткнул.
– Сильнее, милый, умоляю!
Он ткнул еще сильнее, но безуспешно.
– Проклятье, Антон Николаевич! – со злостью воскликнул Борис Андреевич. – Ткните же вы как следует!!!
Антон Николаевич замахнулся со всей силы, но лишь сдвинул сердце с места. Сам же нечаянно поскользнулся и упал задним местом прямо в лужу.
– Послушался идиотов, – тихо проворчал он.
Анна Сергеевна разрыдалась:
– Неужели его нельзя убить? Что может быть ужасней сердца?.. Постойте. – Она внезапно перестала плакать, так что мы сразу на нее посмотрели. – Раз оно здесь есть, значит, его здесь кто-то оставил? Значит, в нашем мире есть инакомыслящий!?.
С мгновение мы молчали, обдумывая сказанное, а потом Павел Игнатьевич разошелся тирадой.
– Его нужно немедленно найти, так как он представляет нам угрозу! Он… чувствует!.. Да как он посмел бросить его здесь!. Мы должны немедленно его отыскать и убить.
– Вместе с его сердцем, – согласилась я, – вместе с его сердцем.
– Куда мы его положим? – спросила бледная Анна Сергеевна.
Павел Игнатьевич доблестно снял свой пиджак.
– Прежде чем отправляться назад, – сказала я, – нам необходимо доверять друг другу. Давайте обнажим грудь и проверим, не бьется ли у нас там сердце и не наше ли сердце лежит здесь в крови. Если мы чисты, нам нечего волноваться.
Я лично проверила каждого, каждый проверил меня, и потом Павел Игнатьевич, не пачкая рук, обернул сердце в пиджак. Пиджак сразу же пропитался кровью, и кровь капала на шахматную дорогу весь путь. 
Как только мы пришли в город, то сразу же послали Антона Николаевича за стражей, велев сначала их проверить, воспользовавшись своим титулом. Пока мы ждали подмоги, Анна Сергеевна, весь путь то бледнея, то зеленея, смогла, наконец, успокоиться. Павел Игнатьевич хотел вновь поухаживать за мной (и как блестели при этом его глаза), но я была не в настроении.
– Да и при том, вы испачканы, барон, – холодно заметила я.
– Простите же, герцогиня, – виновато покачал он головой. – Но я подумал…
– Он идет, – махнул рукой Борис Андреевич, и мы увидели Антона Николаевича, за которым шел отряд в десять солдат и с мечами на левом бедре.
Солдаты поклонились, и потом вышел один из них.
– Друзья, – заговорил Антон Николаевич. – Это Роман Иванович, и он полностью к нашим услугам: если возникнет необходимость, он прикажет зарубить инакомыслящего.
– Зарубать его ни в коей мере не будет разумным, – холодно заметил Аврелий Никифорович. – Сперва надо будет выяснить, есть ли у него сообщники.
Солдаты кинулись разгонять гулящих, крича при этом, чтобы все сидели дома.
– Но ведь и шум нам ни к чему, – тихо сказала я. – Если инакомыслящий захочет спасти себя, он обязательно сбежит.
Уже скоро улица была чиста, и мы ринулись в первый дом.
– Именем закона, откройте! – забарабанил в дверь Борис Андреевич.
Нам открыли, и мы все вошли в небольшую хижину.
– Это все члены семьи? – спросила я, посмотрев на седовласую женщину.
– Нет, – испуганно сказала она
– Зовите.
– Настя, Лена, Вадик, подите-ка сюда! – закричала она.
Перед нами в итоге стояли семь человек: мужчина и женщина (вероятно, муж и жена), та самая старуха, девушка лет семнадцати и, наконец, Настя, Лена и Вадик.
– Да? – как можно более уверенно спросил отец семейства.
Павел Игнатьевич ухмыльнулся и кинул пиджак на пол. Он тут же раскрылся, и свету предстало бьющееся сердце.
– Это – ваше?
– Это же… – испуганно зашептали они.
– Помилуйте! – заговорила старуха. – Конечно же, нет! Вы что? Да мы бы никогда!..
Как только сердце увидело свет, оно вновь стало выделять кровь. Мы испуганно на него посмотрели, а потом наполнились гневом.
– Обнажите свою грудь, – зло сказала я.
Я накинулась на старуху и рывком сорвала с нее рубашку. Я увидела старый-старый и страшный шрам на том месте, где должно быть сердце. Приложила ухо к груди – ничего. Тишина.
Ничего не бьется.
– Она верна, – сказала я.
То же сказали и мои друзья. Маленькие дети бросились к матери. Та старалась обнять их всем разом, при этом прикрыв свою грудь.
– Они бессердечны, – с разочарованием сказал Аврелий Никифорович, хотевший, наверное, сразу же найти обладателя этого сердца.
Мы вышли из дому и направились в следующий, не забыв забрать свою страшную находку.
– Мне кажется, оно стало биться сильнее, – сказала Анна Сергеевна.
– Слабее, сильнее – какая разница? – проворчала я. – Все равно к вечеру о нем уже все забудут. С кошмарами всегда так: страшны лишь во время сна.
Мы подошли к следующему дому, и Роман Иванович принялся стучать в дверь. Ему открыли, и мы, не церемонясь, вошли.
Эта была совсем маленькая хижина – еще меньше, чем та, и посреди комнаты стояла женщина с широко раскрытыми глазами, обнимая двух маленьких ребятишек.
– Да? – испуганно спросила она; казалось, от страха она сейчас заплачет.
Заговорила Анна Сергеевна.
– Где твой муж?
– Одна я, с детьми.
– Не врешь? Он на работе?..
– Так выходной…
– Это все малые или еще есть?
– Еще в люльке.
– Совсем уж одна? – засомневался Борис Андреевич.
Роман Иванович пошел обыскивать дом.
– Родители есть. Брат. Вот они и помогают.
Послышался детский плач, и солдат принес на руках четырехмесячного младенца.
Анна Сергеевна кинулась к младенцу и, осмотрев грудь малыша, увидела лишь старый шрам.
– Ничего, – с досадой сказала она, чуть не швырнув младенца на пол: крик матери ее вовремя образумил.
Павел Игнатьевич вновь кинул котомку на пол, обнажив ужасную находку.
– Чье это сердце?..
Их глаза выражали страх, изумление и гнев.
– Кто посмел? – испуганно прошептала мать.
– Так вот оно какое, сердце, – улыбнулся один ребенок, мальчик.
Мать испуганно и с гневом посмотрела на свое чадо, а потом дала ему пощечину. Мальчик заплакал.
Борис Андреевич приказал одному из солдат высечь его березовым прутом.
– Только проверь его на сердце, – заметил он.
– Так вы не знаете, чье оно? – спросила я, глядя, как солдат срывает одежду с мальчика.
– Нет, –  испуганно покачала головой мать, поглядывая на своего сына.
– Вы уверенны?
– Да.
– А ваш сын?
– Он мал, глуп, но это не его сердце. Пожалейте его, прошу вас.
Павел Игнатьевич смотрел, как солдат бьет мальчика, и тот тихонько плачет. Павел Игнатьевич всегда был самым добрым – может быть, по молодости.
– Заразу надо убивать в детстве, – холодно ответил Борис Андреевич.
– Обнажайте грудь, – сказал Антон Николаевич.
Аврелий Никифорович подошел и приложил ухо к груди женщины, потом к груди ребенка.
– Ничего.
Борис Андреевич велел солдату прекратить, и мы вышли из дому.
– Анна Сергеевна, – сказала я холодно, – если вы так же будете вести себя, вскоре нас возненавидят больше любого сердца.
– Простите, Вероника Александровна, просто это сердце… Фу, откуда?.. Я еще и платье испачкала от этих поисков!..
– Моя дорогая, но ведь поиски только начались, – ласково сказал Антон Николаевич.
– И потому вы должны терпеть, мадам, - заметил Борис Андреевич. – К вечеру мы все будем грязнее любого крестьянина и наверняка перемазаны в этой гадости, – он кивнул на Павла Игнатьевича и его ужасную ношу.
– В крови?
– Конечно, Анна Сергеевна.
Пиджак уже совсем промок, и Павел Игнатьевич нет-нет, да и ударялся ногой о сверток, пачкая свои великолепные лосины.
– Кстати, о сердце, – сказала я. – Хозяин нам и подскажет, как его уничтожить. Впрочем, думаю, обыкновенная гильотина с ним справится. Как и с хозяином.
Мы подошли к следующему дому, и Роман Иванович стал стучаться. Ему сразу же открыли.
– Остановитесь здесь, – сказал ему и солдатам Антон Николаевич.
Нас встретил совсем молодой юноша.
– Позови всех своих, – велела я, а сама принялась расхаживать по комнате.
Он умчался.
– Ужас! – воскликнул Павел Игнатьевич. – Мне нужен мешок. Мало того, что мой пиджак уже весь промок и, кстати, безнадежно испачкан, так его еще и держать неудобно! Все мои лосины в крови! Вероника Александровна, вы должны подарить мне хотя бы один поцелуй, а то у меня уже сил нет.
Я посмотрела на него: без сомнения, он был красив; без сомнения, он был мужественен, но все-таки слишком молод: на десять лет младше меня.
Но с другой стороны, кто еще согласится понести эту страшную и мерзкую ношу?
– Вы не оставили мне выбора, о достойный Павел Игнатьевич, – ласково ответила я. – Но только осторожней, вы ведь весь в крови.
– Ради вас, о прекрасная, я мог бы испачкаться в крови полностью, стать даже частью этого сердца.
– О! Но вот последнее – вовсе не необходимая жертва.
Он бросил на пол сверток и подошел ко мне. Я, боясь запачкаться, выставила вперед руки. Мы поцеловались.
Пришел мальчик, ведя за собой маленькую девочку, старуху и деда.
– Родителей у меня нет, – сказал он, сдерживая страх. – Они погибли. Это моя сестра, Оля, и дедушка с бабушкой.
– Чье это сердце? – высокомерно, скорее, чтобы произвести на меня впечатление, нежели из презрения, да и окрыленный моим поцелуем, спросил Павел Игнатьевич, махнув рукой  в сторону свертка.
Они посмотрели туда, куда он указывал, и в их глазах застыли ужас и негодование.
– Мы тратим слишком много времени, – заметил Аврелий Никифорович и уверенно разорвал рубаху деда. Мы все увидали старый и уродливый шрам на том самом месте, где должно быть сердце.
«Нет, – подумала я с досадой. – Впрочем, я знала это с самого начала».
Анна Сергеевна лично сорвала с бабки кофту, причем так резко, что та аж вскрикнула, и проверила ее.
– Нет.
Я же смотрела на сердце и, наблюдая за тем, как оно бьется, понимала, как все-таки я его ненавижу. Во мне вдруг взыграла такая злость, что я с презрением посмотрела на своих друзей.
Когда мы вышли из дому, Анна Сергеевна спросила у меня:
– Вероника Александровна, как вам удается быть такой собранной? Лично я не могу себя сдерживать: мне хочется перегрызть глотку каждому, кто подозревается в этой гадости.
– А если мы не найдем? – испуганно спросил Антон Николаевич.
– Тогда будем убивать каждого подозреваемого, – хмыкнул мрачный Аврелий Никифорович.
– А может, брать в плен? – неуверенно спросил Роман Иванович. – То есть, в тюрьму садить?
– Только убивать, капитан, только убивать.
– Роман Иванович, – позвала я его. – Дайте мне шпагу.
Он кивнул, и один из солдат протянул мне свое оружие. Анна Николаевна последовала моему примеру.
Благополучно обследовав следующий дом, мы направились к совсем маленькой хижине. Там была одна девушка лет двадцати, сказавшая, что мать умерла при родах, а отец скончался месяц назад. Выполняя наш приказ, она обнажила грудь, и мы увидали старый шрам, который по бокам покрывала запекшаяся кровь.
– Мразь! – воскликнула ближе всех стоявшая Анна Сергеевна и тут же проткнула ее шпагой прямо в горло. – Умри…
– Милая! – воскликнул Антон Николаевич.
– Это было ее сердце? – неуверенно спросил Павел Игнатьевич.
Роман Николаевич отрицательно покачал головой.
– Я все-таки испачкалась! – воскликнула графиня с возмущением и тут же чуть позеленела.
Я подошла к мертвой, упала на колени, пачкая свое великолепное белое платье, и приложила ухо к ее груди.
– В ней нет сердца. Она не относится к инакомыслящим.
– Это одна из этих, психов, - сказал один из солдат. – Потому и одна живет. Кто захочет жить с сумасшедшей?
– Отлично, всяких сумасшедших убивать будем без проверки, - усмехнулся Аврелий Никифорович. – Заодно подавим возможные толки.
– Сначала узнаем, чье это сердце! – строго возразила я. – И, Павел Игнатьевич, умоляю: вон лежит старый мешок. Положите  вы туда это сердце и избавьтесь наконец от пиджака. У меня уже нет сил смотреть на то, как вы мучаетесь.




Вскоре нам стало ясно, что мы можем обследовать весь город несколько дней, а если учитывать возможность передвижения, то нам не хватит и вечности. Поэтому параллельно с нами действовало еще три отряда.
Через четыре часа мы обследовали половину города, но так и не выяснили, чье же это сердце. Люди с яростью смотрели на него, и, конечно же, в их груди не билось ничего. Постепенно каждым из нас овладела злость, и потому все мы были испачканы в крови как самого сердца, так и тех, кто подозревался на ношение сердца вообще.
Уже весь город знал о том, чем мы занимались, и народ сидел по домам. Лишь те, до кого было еще долго идти или кто был уже проверен и невиновен, ходили за нами.

    


– Мне надо сменить платье! – воскликнула Анна Сергеевна. – Я не могу работать вся в крови! Меня это раздражает!..
– Я тоже не могу, – согласился Антон Николаевич. – Следует одеть что-нибудь более подходящее.
Борис Андреевич кивнул:
– Мне тоже стоит снять этот костюм, пока его еще можно отстирать, он ведь стоит целое состояние! Господа, мы присоединимся к вам позже.
– Вероника Александровна, вы не хотите сменить платье? – спросила Анна Сергеевна.
– Ну что вы?.. Я продолжу поиски.
– Но ведь вы тоже испачканы.
– Не так сильно, как все, – и это было правдой. Я единственная, кто контролировал свои эмоции, не хватался сразу же за шпагу, а потому не пачкался в чужой крови; я была единственной, кто помнил, для чего же нас сопровождают солдаты.
– А я останусь с дамой своего сердца, – доблестно сказал Павел Игнатьевич.
– Господа, за работу! – воскликнул Аврелий Никифорович.
Они, смеясь, уходили, а я с раздражением и почти с ненавистью смотрела им в спины. «Глупцы! – думала я. – Как можно так вести себя? Как можно забыть про свой долг?..»
От злости я чуть было не заколола двух крестьян, которые были ни в чем не виновны.
– Они не так смотрели на сердце, – посмеялась я...
…Через полчаса вернулся Борис Андреевич, Антон Николаевич и Анна Сергеевна. Они были в чистых костюмах, и от них пахло дорогими ароматными духами. Однако все они были чем-то озабочены, за исключением «недалекой» Анны Сергеевны.
– Плохие новости, – сказал Антон Николаевич.
– В чем дело? – спросила я, не поведя бровью.
– Двор волнуется. Все только и говорят об этом сердце.
– Дураки! Чем они думают? – презрительно воскликнула я.
– Это еще не все. Некоторые злятся, что мы убиваем так много черни.
– Возмутительно! – воскликнул Аврелий Никифорович. – Всего-то два десятка человек.
– А один поэт даже написал стихотворение о сердце. Вот первые две строчки:

«Посмотри: валяется сердце,
Заляпано кровью и до сих пор бьется…»

– А дальше? – спросил Павел Игнатьевич.
– Он пока не придумал.
Аврелий Никифорович, тут же найдя дальнейшую рифму и сюжет данного стихотворения, презрительно усмехнулся и проворчал про себя:
– Ну еще бы эти придворные недоумки сочинили что-то стоящее…
– Его бы тоже убить, – проворчал Борис Андреевич, не слыша Аврелия Никифоровича. – Чтоб другим неповадно было.
– Чем они думают? – холодно спросила я, и Анна Сергеевна в n-ый раз удивилась моей сдержанности. – Если так дальше пойдет, то сердце убивать уже не будет иметь смысла: все равно о нем никогда не забудут.
Аврелий Никифорович покачал головой:
– Вероника Александровна, вы преувеличиваете. Этот ужас уйдет в прошлое вместе с сегодняшним днем. Словно мерзкий, ужасный кошмар.
Я промолчала, зная, что он не прав. О кошмарах стихов не слагают.
«Не зря тебя забыли, самовлюбленная тупица», – подумала я.
…Все чаще люди прибегали к нам и говорили о различных блаженных, в которых может биться сердце или кто мог это самое сердце потерять. Мы посылали солдат, так что вскоре Роман Иванович пошел за подкреплением, но посланные солдаты возвращались ни с чем.
– Вы их убили? – спрашивал Аврелий Никифорович.
– Нет, – качали они головой.
– Так, может, вас убить?
– Спокойней, друг! – спохватился Антон Николаевич, а Борис Андреевич хмурил брови:
– Если так пойдет, то скоро мы вырежем полгорода. Не стоит доверять черни: она глупа и тебя тоже посчитала бы за сумасшедшего.
Аврелий Никифорович лишь хмурил брови, еле сдерживая свою злость...




Когда оставалась лишь десятая часть города, Павел Игнатьевич сказал озадаченным голосом.
– Оно стало сильнее биться.
– С чего ты взял? – вырвалось у Анны Сергеевны.
Я стояла рядом и посмотрела на мешок.
– А вы разве не видите? – вновь сказал Павел Игнатьевич.
Сердце билось сильнее; это было очевидно: мешок шевелился, будто в нем несли грызуна. Однако это было еще не всё: капли, падающие на дорогу, участились – кровь пошла сильнее.
– Мне это не нравится, – пробормотала Анна Сергеевна, чуть посинев.
– Дорогая, что с тобой? – спохватился Антон Николаевич.
– Анна Сергеевна, – сказала я раздражением, – держите себя в руках. Осталось совсем немного.
– Да, Анна Сергеевна, посмотрите на Веронику Александровну, – согласился Борис Николаевич. – Она пока что держится лучше всех нас.
– Хозяина сердца, – глядя на сердце, сказала я с ненавистью, которую уже не могла скрывать, – будем убивать долго.
– Сомневаюсь, что он найдется, – повторил Аврелий Никифорович вслух то, о чем мы все боялись даже подумать.
– Необходимо… найти… хозяина сердца, - как можно более жестко сказала Анна Сергеевна…
…Но с последним домом исчезли все наши надежды, и той злости, что мы испытывали, не было границ.
– Что же нам делать? – чуть ли не рыдая, вопрошала Анна Сергеевна, обмахиваясь веером. – Неужели все кончено?
– Ну что ты, дорогая?
Аврелий Никифорович посмотрел на сердце, а Павел Игнатьевич – на меня. Борис Андреевич стал о чем-то переговариваться с Романом Ивановичем.
– Мы полагаем, – сказал Борис Андреевич, – что хозяин сердца исчез.
– Как это исчез? – воскликнула в удивлении Анна Сергеевна. – И что теперь? Если в скором времени мы его не найдем, то уже никогда не найдем!
– Вы совершенно правы, госпожа, - кивнул Борис Николаевич, – и именно поэтому…
– Бросьте, друзья, – сказала я устало, чувствуя, как бьется  проклятое сердце. – Это не имеет смысла. У этого сердца нет хозяина.
– Нет? – в один голос в удивлении воскликнули все, кроме холодного Аврелия Никифоровича.
– Нет хозяина, – кивнула я. – Оно – само себе хозяин и появилось просто так, лишь потому, чтобы нарушить наши порядки, вселить в нас страх. И именно поэтому мы должны объединить усилия против этой мрази.
Они принялись восклицать, бормотать что-то невнятное, а я же смотрела на них с плохо скрываемым презрением: как же они сами-то не догадались? Это было очевидно уже давно.
– И что же вы предлагаете сделать? – спросил Антон Николаевич.
– Мой друг, естественно, убить его, – усмехнулась я. А про себя, поглядывая на ненавистный мешок, добавила: «Причем любой ценой».




Поскольку все необходимое для пыток и различных видов казни имелось на центральной площади, там мы и собирались расправиться с нашим общим врагом. Постепенно стала собираться толпа зевак, и Роману Ивановичу пришлось отправить одного из солдат за подмогой.
– И сколько нужно привести? – спросил тот.
– Человек тридцать, чтобы держать порядок, – ответил Борис Андреевич.
– А потом расправимся с тем бездарным поэтом, – хмыкнул Аврелий Никифорович.
– С чего начнем? – спросила Анна Сергеевна, пытаясь выглядеть спокойной и с трудом сдерживая свое желание крови. О да, о ее странных наклонностях ходили легенды.
– Начнем с меньшего, – холодно сказала я, с отвращением поглядывая на сердце. – Вызовем палача с огромным топором и разрубим это сердце.
Павел Игнатьевич, весь абсолютно заляпанный кровью, со вздохом и словно бы с тоской положил свою ношу на землю:
– А с костюмом придется прощаться, – вздохнул он. – Кровь уже запеклась, и ему ничто не поможет.
– Павел Игнатьевич, – ласково позвала я. – Осталось совсем немножко, и сегодня ночью вас ждет вознаграждение за все ваши труды.
Он ждал этого так долго… Его глаза засветились, и он кивнул:
– Вы прекрасны и щедры, Вероника Александровна.
– Рядом с таки кавалером любая женщина почувствует себя богиней, – и это было правдой. По крайней мере, я чувствовала зависть Анны Сергеевны.
Пока мы разговаривали, Роман Иванович послал солдата за палачом. Антон Николаевич, чтобы рассмешить жену, отпускал остроумные шутки, и та громко хохотала. Борис Андреевич разговаривал с Аврелием Никифоровичем.
Когда мы устали ждать, пришел палач: огромный мужчина с таким же огромным двойным топором.
– Добрый день, господа! – кивнул Василий Федорович, убирая свои длинные черные волосы назад. – Где этот… эта… гадость? – спросил он, сморщившись. – А, вот она. Несите ее не эшафот.
– Не я! – воскликнул Павел Игнатьевич.
Роман Иванович доблестно взял мешок в руки и понес на эшафот. Пачкая костюм, капитан, не касаясь сердца, вытащил его из мешка и положил на обитый железом ящик, способный вынести удар огромного орудия.
Народ оживился:
– Сдохни, сердце!
– Нет тебя и не будет!
– Будь ты проклято!
– Корчись в муках!..
– Видите, Вероника Александровна, – сказал Аврелий Никифорович, – вы напрасно волнуетесь. Видите, как народ ненавидит его? Оно никогда не вернется в нашу жизнь.
Однако меня вовсе не успокоили дикие возгласы толпы, наоборот, лишь взволновали, и я с опаской посмотрела на окровавленное сердце: оно стало биться в два раза быстрее, чем тогда, когда мы его нашли. Потом я посмотрела на народ и поняла, зачем появилось это сердце, и более того, оно почти уже добилось своего, однако не стала делиться своим открытием со всеми, лишь сказала:
– Аврелий Никифорович, любовь и ненависть – почти одно и тоже. Я не успокоюсь до тех пор, пока само это слово не исчезнет из нашей речи.
– Думаю, вы не сможете дожить до этого.
– Значит, до самой смерти, Аврелий Никифорович, до самой смерти.
– Вероника Александровна, я всегда восхищался вашей целеустремленности, – сказал он потрясенно.
Мы замолчали, так как на эшафот поднялся Василий Федорович – без маски, так как сегодня она была не нужна. Он подошел к ящику, сплюнул на ладони, поднял свой чудовищный топор, медленно опустил, а затем замахнулся и…
Оружие отлетело куда-то далеко назад, а сам Василий Федорович, поскользнувшись на луже крови, с жутким грохотом растянулся на эшафоте, чем вызвал улыбку Антона Николаевича.
Анна Сергеевна разрыдалась.
– Это сердце нельзя убить!..
Что касается сердца, то оно стало биться быстрее, и кровь мигом залила пол-эшафота. Народ замолчал и стал походить на голодную собаку, которую лишили куска мяса.
– И что будем делать? – спросил Аврелий Никифорович, украдкой косясь на сердце.
– Ясно что: попробуем гильотину, – уверенно сказал Борис Андреевич. Он знал так много потому, что два года назад дослужился до генерала. – Там, где топор бесполезен, гильотина помогает всегда.
– Вы уверенны? – сквозь слезы спросила Анна Сергеевна.
– Дорогая, не плачь.
– О да, мадам.
– Борис Андреевич, – холодно сказала я, не скрывая своего раздражения, – не стоит обещать того, чего вы не знаете.
Мы направились к гильотине.
– Что  с вами? – спросил тихо Павел Игнатьевич.
– Ничего, – ответила я. – Нам просто необходимо уничтожить это сердце. Вы понимаете? 
…Роман Иванович положил сердце и даже закрепил его, чтобы оно не вылетело… Народ молчал, лишь кто-то громко помолился, чтобы сердце на этот раз уж точно умерло и ни в коем случае не осталось живо.
Раздался скрип, а потом громкий скрежет. Падение гильотины было стремительным, кто-то от неожиданности даже ойкнул.
Но сердце осталось абсолютно целым (лишь кровь залила помост). А вот само чудовищное лезвие оказалось разломанным надвое.
Почему-то я знала, что так оно и будет. Требовалось нечто более губительное, нечто более действующее, чем грубое лезвие.
Однако мои друзья не знали этого, и потому испытали такую ярость, что зарычали. Но самое главное заключалось в другом: в их глазах наконец появился страх. Первоначальное презрение исчезло.
– Ну нет, – прошипела Анна Сергеевна, которая глубоко ненавидела все то, что внушало ей страх.
Пытаясь оставаться спокойной, я холодно заметила:
– Его можно заморозить, его можно, в конце концов, сжечь. А вы, Борис Андреевич, разочаровали своим обещанием, ведь получается, что вы лгун?
Я презрительно улыбнулась, а Борис Андреевич в удивлении посмотрел на меня.
– Я не знал…
– Поэтому и не смейте ничего обещать. Никогда не бросайтесь словами. А это сердце… обязательно должно умереть…
…Было уде около девяти вечера, когда мы перепробовали все известные нам казни, кроме крематория. Его не могли разорвать львы и крокодилы, его нельзя было раздавить, кровь от сердца топила лед, его даже пытались утопить, но оно от казни к казни лишь все сильней билось – сильнее и увереннее,  словно давало нам понять: его нельзя убить.
«Можно! – со злостью думала я, но тут же меня сразила чудовищная мысль: – А что, если сердце стоило оставить на том самом месте, ну разве что пнуть подальше от дороги? Может, тогда бы оно само и умерло?» Меня пробила дрожь.
– По-моему, скоро будет дождь, - сказал Павел Игнатьевич, поглядев на небо, думая, что я трясусь от холода.
Действительно, стали набегать тучи. Подул прохладный ветер. Солнце все чаще пропадало, но даже когда не было скрыто, почти не грело землю.
– Это все сердце, – сказала я с мрачной уверенностью. – И нам обязательно нужно сжечь его. Обязательно.
– Что с вами? – удивилась Анна Сергеевна. – Вы преувеличиваете.
– А может, это вы недооцениваете сердце? – возразила я холодно. – Вы разве не видите? Не чувствуете? Посмотрите на народ! На эту чернь!
Толпа испытывала одновременно и страх, и ненависть, и ярость.
– И что?
– Это сердце!.. Мы просто обязаны его убить при черни, – тихо сказала я, так что лишь она меня услышала.
– Вероника Александровна, все-таки вы преувеличиваете, – устало сказала она. – Они глупы, слишком глупы…
– Если мы не убьем это сердце, – сказала я громче, чтобы слышали все остальные, – нам придется убивать их всех, – кивнула я в сторону толпы. – Кто этого хочет? Никто. Поэтому мы не имеем права на ошибку.
Они переглянулись.
– Не думаю, что мы будем в этом участвовать, – сказал Антон Николаевич.
Аврелий Никифорович молчал, предоставив событиям естественный ход. Он смотрел то на сердце, то на небо, то на людей, то на нас.
– Я пойду до конца, – сказал Павел Игнатьевич.
– Что вы имели в виду под своими словами? – спросил Борис Николаевич.
– То, что мы просто обязаны сжечь это сердце, чтобы потом навсегда забыть о нем. Поэтому надо готовиться тщательно.




Наконец вернулся Василий Федорович, неся с собой большую толстую книгу с кожаной обложкой. Мы стояли у огромной печи, находившейся здесь же, на центральной площади, и народ все прибывал. Небо почти полностью закрыли от нас мохнатые тучи.
– Будет дождь, – то ли спросил, то ли сказал Павел Игнатьевич.
 Книга называлась «Крематорий». Открыв оглавление, Василий Федорович нашел главу «Сердце» и открыл ее. Прочитал, а потом посмотрел на нас.
– Сердце, утверждает книга, это сгусток мышц, и потому оно горит дольше, чем кости, и при более высокой температуре. Так что сделаем максимальную.
– А как же быть с кровью? – спросил Борис Андреевич.
– Не волнуйтесь за нее, - та будет сразу же испаряться.
– Хорошо.
Сердце оказалось в печи, и через минуту в воздухе появился знакомый запах человеческой плоти, но при этом необычайно странный: никому еще не доводилось быть свидетелем сожжения сердца. Стала шуметь толпа.
– Оно сгорает! – крикнул кто-то.
Через полчаса запах овладел всем городом, и те люди, что сидели в домах, влекомые им, пришли на площадь. Постепенно стали собираться бездомные собаки. Им был чужд наш страх, они думали совсем о другом.
– Все? – спросил Борис Андреевич.
– Не знаю, – пожал плечами Василий Федорович, вытирая с лица пот – от печи сильный жар. – Лучше ждать часа два.
– Хорошо.
– Фуф! – вздохнула Анна Сергеевна. – Два часа – и домой. Я смертельно устала. Еще чуть-чуть – я бы не выдержала.
– Меня не держат ноги, – проворчал Антон Николаевич.
– А я бы сейчас принял ванну, – сказал Аврелий Никифорович, и все остальные кивнули, соглашаясь с ним, даже всегда сдержанный Роман Иванович.
Я же не чувствовала усталости и все время смотрела на печь, вдыхая приятный запах сгораемого сердца. Однако тревога все равно не оставляла меня, и потому я презрительно усмехалась, слушаю преждевременные слова моих друзей.
– Вам не кажется, что не стоит успокаиваться, не увидев сердце мертвым? – заметила я холодно.
– Умоляю, Вероника Александровна, – воскликнула Анна Сергеевна. – Не будьте занудой. Всё уже кончено.
Два часа прошли незаметно, и, пока мы ждали, прибыл многоуважаемый Виктор Анатольевич, историк и философ, недавно отметивший свое семидесятилетие и получивший подарок от самого короля.
– Добрый день, графиня, – сказал он, целуя мне руку.
– О, Виктор Анатольевич, вы, как всегда, галантны.
Я увидела, как сузились глаза Павла Игнатьевича, и меня это совсем не тронуло.
– Я посчитал своим долгом прибыть сюда.
– Вы правы.
На этом мы и замолчали, так как наконец заговорил Василий Федорович:
– Пора!
Глаза Виктора Анатольевича сузились:
– Наконец-то я увижу это, – тихо сказал он.
Я напряглась, чувствуя почти тоже, что и Виктор Анатольевич. Мои друзья замолчали, замолк и народ. Вытерев пот, Василий Федорович подозвал Романа Ивановича, и оба они открыли печь и выдвинули раскаленный докрасна лист.
…Когда дым растворился, мы увидели… быстро бьющееся сердце, слабо выделяющее кровь.
Народ ахнул.
– Нет, – вырвалось у кого-то из моих друзей…
Во мне все упало…
Мы молчали, а сердце билось все медленнее. Анна Сергеевна чуть было не разрыдалась, но собралась и лишь сказала:
– Нужно опять в печь.
– Зачем! – воскликнул Аврелий Никифорович. – Оно даже не обгорело! Смотрите! Огонь совсем не обжег его.
– И что же нам делать? – спросил Борис Николаевич потерянным голосом.
Внезапно все поняли, что больше не хотят бороться с этим сердцем. И дело было даже не в страхе, но больше в отчаянье и, главное, – усталости. Усталость пересилила всю их ненависть.
– А вам не кажется это странным? – вдруг оживился Павел Игнатьевич.
– Странным что? – спросил Антон Николаевич спокойно.
– Что сердце никак нельзя погубить. Может, мы и не сердце губим вовсе?
Антон Николаевич повернулся к Виктору Анатольевичу.
– Вы, как историк и философ, должны знать о сердце. В чем смысл его предназначения?
– Я знаю немного. Те люди, что слушались сердца, всегда были счастливы и любили жизнь. Особенно его слушали поэты… Естественно, не у всех был дар, но именно поэты писали о прекрасном, а ведь все прекрасное исходило от сердца. А еще в сердце есть мечта, и мечта эта тоже прекрасна.
– И в чем смысл? – удивился Аврелий Никифорович, обнимая свою жену.
– Оставить его, – пожал плечами Виктор Анатольевич.
– Ну нет, – прошипела я, едва сдерживая злость. – Оставить его? Виктор Анатольевич, за эти слова я сама лично прикажу отрубить вам голову! Вы в своем уме? Оставить сердце? Это проклятое, ненавистное сердце? Разве вы не понимаете, что оно отравляет наши души? Нам нужно уничтожить его, ибо злейших врагов в живых не оставляют, ясно? И мы уничтожим! Это наш долг.
– Вероника Александровна, что с вами? – удивилась Анна Сергеевна. – Вы же были так спокойны! Сердце свело вас с ума.
– Нет, оно свело вас, – усмехнулась я. – Оно поразило ваши души, и они стали гнить.
– Вы преувеличиваете, – сказал Аврелий Никифорович.
– Вы даже не осознаете всей опасности! – воскликнула я. – Мы должны уничтожить это сердце, вам ясно? Василий Федорович, вы палач и вы мне поможете.
Тучи сгущались, словно чувствуя атмосферу всего происходящего. Народ возмущенно гудел, а мои друзья с усталостью выполняли мои указы. Лишь Павел Игнатьевич, мой верный Павел Игнатьевич все так же спокойно, покорно делал все то, что я говорила.
Что мы только ни делали с сердцем: кидали с высоты, пытались убить его, кладя под огромный колокол, держали в кислоте, вспарывали человеку грудь и, положив туда сердце, зашивали и убивали. Затем мы решили комбинировать казни: жгли сердце, а потом сразу же клали в холод, но все безуспешно.
– Вероника Александровна, успокойтесь! – кричал Виктор Анатольевич.
Потом Василий Федорович предложил, что от жара сердце становится мягким и тогда-то можно его либо проткнуть, либо разрубить. Мы попробовали уничтожить его, позвав лучшего лучника, стрелявшего не стрелами, но заостренными болтами. Безуспешно.
– Придется разрубать, – сказал он сурово.
Я посмотрела на него выжидающе, а затем приказала солдатам:
– Возьмите любого сильного крестьянина и, объявив, что он прислужник сердца, ведите сюда.
Солдаты побежали выполнять поручение, и тут же послышался крик какого-то мужчины. Я посмотрела на небо: кое-где наблюдались вспышки, и в воздухе, почти не заметные глазу, летали искры. От печи шел такой жар, что даже в пятнадцати шагах от нее нельзя было стоять, иначе из-за пота одежда прилипала к телу.
Небо опять озарила вспышка, и я с яростью подумала: «Это все сердце».
Человека привели, и я осмотрела его. Бородатый, просто огромный мужлан, в глазах которого застыл страх. Мы объяснили ему, что он должен сделать, дали в руки топор, как у Василия Федоровича, пообещав сохранить его имя в истории, а семью наградить баронским титулом и землей, и солдаты повели его к печи.
– Вы серьезно намереваетесь выполнить обещание? – спросил палач.
– Скажите мне, я похожа на человека, который разбрасывается словами? Я никогда не лгу.
Крестьянин зашел. Слышно было сквозь его крики, как он пытается разрубить проклятое сердце… Потом пошел второй крестьянин, потом третий…
– Наверное, еще недостаточно разогрелось, – неуверенно говорил палач, когда после каждого раза я смотрела на него.
Всё осознав и сделав выводы, я приказала Роману Ивановичу привести сюда еще солдат. В скором времени он вернулся, ведя с собою сто человек.
Я уже знала, что мне придется сделать.
Осознав, что и седьмой крестьянин не справился с поставленной задачей, я посмотрела на Василия Федоровича и приказала схватить его.
– Раз вы такой умный, то пора бы и вам выполнить свой долг. Людям незачем гибнуть из-за чужой глупости.
Он сопротивлялся, как он сопротивлялся, однако даже будучи таким сильным, он не мог справиться с десятью солдатами.
– И помните, Василий Федорович, – сказала я, презрительно смеясь, – я не нарушаю слов. Попытайтесь убить сердце, и тогда вас ждет посмертная слава.
Его закрыли в печи. Послышались дикие истошные крики.
Дождавшись, когда он сгорит, я велела выключить печь и выкатить лист.
На сердце не было ни царапины, и даже кровь, что текла от него, не нагрелась. Сердце было целым, может, только билось более яростно. Однако три часа пребывания в печи не принесли ему и капли вреда.
Я сжала кулаки. Мне показалось, как закружился весь мир. Закружился вокруг маленького сгустка мышц, называемого сердцем.
– Будь все проклято! – закричала я.
– Вероника Александровна! – воскликнул Павел Игнатьевич, но я не обратила на него внимания.
– Раз ты никак не сдохнешь, – прокричала я сердцу, – тогда сдохнут они!.. Ты ведь этого так боишься? Убить их!
В этот момент прогремел гром и полил дождь, а солдаты ринулись убивать чернь. Началась суматоха.
Люди принялись кричать, пытаясь куда-то бежать, но солдаты уже давно окружили толпу, а потому бежать было некуда. Плакали дети, кричали взрослые. Обезумевшие от запаха крови, повсюду бегали собаки, некоторые из них уже занялись трапезой.
– Вы сошли с ума, Вероника Александровна! – прокричал Антон Николаевич. – Вы же убьете весь город!
– Никто не должен знать, – шептала я, глядя на сердце.
Павел Игнатьевич, видя все зверства, в ужасе воскликнул:
– Я был с вами до конца, Вероника Александровна, и больше я не могу. Я любил вас! А вы… вы оказались не той… Вы
Я не слышала его: я смотрела на сердце. Оно стало биться быстрее и сильнее, и вскоре я уже не слышала криков толпы. Оно билось быстрее, быстрее, и скоро от страха дрожала каждая клеточка моего тела. А потом…
…оно лопнуло.
И вряд ли кто-нибудь это заметил, может быть, кто-то из моих друзей.
– Оно погибло? – спросил женский голос – кажется, Анна Сергеевна.
Но это была ложь: внезапно я услышала, как оно бьется в другой части города. Рассмеявшись глупости Анны Сергеевны, я со всех сил, не чувствуя усталости,  побежала туда.
– Ты от меня не уйдешь, – в ярости шипела я.
Я бежала, не разбирая дороги, но вскоре я осознала, что сердце бьется в другом месте. Я повернула туда и бежала еще долго, падая и поднимаясь, вновь падая и вновь поднимаясь, а потом осознала, что стук раздается из центральной площади. Резко развернулась и побежала назад. Упала, окончательно дорвав свое платье, поднялась и побежала еще быстрее.
Когда я оказалась на центральной площади, то сердце престало биться. Или я его перестала слышать.
– Что с вами? – взволнованно спросил Павел Игнатьевич.
Я не могла отдышаться, но скорее от ярости, чем от усталости. Мною овладело отчаяние: неужели ушло-таки от меня? А потом…
Неожиданно стало тихо. Я перестала слышать шум дождя, лязг оружия и крики умирающих. Зато я слышала тихий ритмичный стук, исходивший откуда-то изнутри. Потом вдруг я поняла, что каждый это слышит, так как все мечи были опущены и даже умирающие не кричали.
Словно что-то может быть страшнее и важнее их собственной смерти…
Все стали в ужасе оглядываться, а потом понимать, что стук этот исходит не от кого-то, но от них самих.
Ужасная догадка поразила меня, и я потрогала свою грудь. Во мне билось…    …Сердце…
— Павел Игнатьевич, убейте меня!..