Письмо II

Если Ты читаешь эти строки, Твой взгляд уже тяжел для меня. Ты приступил ко второму письму, значит, перекладываешь всю омуть, что нанесло пока читал первое письмо, и добавляешь новой. Второе всегда тяжелее первого. Вторая любовь, вторая ложка, второй шаг, второй удар… Первому только и успеешь, что удивиться. Перед вторым уже или напуган, или купился, поэтому велик риск дрогнуть или разочароваться. Недаром родился русский обычай слать за первой рюмкой вторую вдогонку, пока она не привела Тебя в смущение.

Видишь, не заметили, как уже и сели за стол. Вроде бы как налили и даже опрокинули по две.  Вчера я еще не рискнул тревожить Твой слух лишними словами, а сегодня мы уже вместе тревожим свое нутро водкой. Ты, конечно, сам знаешь, что и вчера, и сегодня все другое было бы не к месту. Водка – сама себе исповедь. Она избавит от необходимости придумывать повод для разговора или оправданий. Жидкая субстанция, вещество, но еще и нередуцируемая физикой магическая сила, она настраивает на единый лад непринужденно и демократично. Взять хотя бы нас с Тобой, между нами пролегла стая чуждых друг другу судеб и мы оба не рискуем обратиться к былой общей на двоих сокровенности. Однако мы уже заговорили об одном (и ведь не о самом последнем!). Мы снова «говорим об водке» (возрадуйся, гусар Давыдов!). Она не спустит ни лжи, ни молчания. Водка накажет, если вздумаешь позерствовать, или если зарвешься. Она уносит всех заносчивых, несносных и недоношенных.

В водке, если задуматься, вся наша жизнь в миниатюре: тут и карьера, и умение, и талант, головокружительные взлеты и ужасающие падения, встречи и проводы, свадьбы и поминки, открытия и рутина. Впрочем, последнего по отношению к себе водка обычно не прощает. В нашей стране водка – дело национальное. Имеется обширнейшая мифология, живут традиции; иногда кажется, что вся русская история суггестивно отсылает к водке. Многих эта суггестивность настораживает. Некоторые с ней борются. Некоторые борются со всей русской историей. Я предпочитал извлекать из истории посильные смыслы. Но по водочной теме сложно после эпического накала поэмы В. Ерофеева, этого Гомера Петушков, извлечь что-то мало-мальски достойное внимания. Мои слова о водке за нашим столом-письмом стыдливо мутным болотным отзвуком смолкают перед памятью того великого колокольного боя русской водочной культуры.

Как и положено, в конце застолья мне взгрустнулось на последних строках. Я взял из своей жизни одно, а повился на руку целый карнавал знакомых дефиниций. «Любой текст – интертекст», – зевнет постмодернист. Только я зевнул раньше: это просто листик кончается и бутылка пуста. Новую открывать еще рано. Едва ли я смогу вторую бутылку бегать по этим скользким строкам от Твоих ищущих глаз. Боюсь, еще немного и Ты вырвешь то, что я хмельными руками прячу за пазухой.
                Бывай!
                И.Б.