Счастье в ладошке...

                ЖИЗНЬ НА РАЗРЫВ               

               
       Когда-то, когда в дом Евдокии Степановны в длинные субботние  вечера собирались бабки на посиделки поговорить о вдовьей жизни и сказать с тяжким вздохом: «Только и радости, что дети!», Наташка росла пышкой и любимицей всей улицы, а то и всего села.
      Тогда  она начинала рассматривать себя в зеркале,  пытаясь увидеть в себе ту радость, о которой говорили бабушки, и недоумевала: маленькая,  курносая, коленки в ссадинах, пятки в занозах... Какая уж там радость?
      Только потом всё поняла, когда родила сына. Как ни бывало трудно, прижмёт Андрюшу - и по телу разольётся блаженство,  именуемое радостью, и тогда горе уходит в землю. И как ни бывало горько от сознания собственного одиночества, глядя на восторженные глаза сына, собиравшегося куда-нибудь вместе с отцом, слушая его веселый щебет, оживала, возрождённая детским сиянием.
     Светлые для сына минуты близости с отцом дарили ей не только ощущение восполнения личных потерь, но даже казались главнее их и омрачить жизнь ребёнка, нарушить её нормальное течение воспринималось ею, как глупое и непростительное предательство.
     Даже, когда вскоре после приезда из Москвы попала на операционный стол, то выжила лишь потому, что страх перед превратностями  судьбы сына был сильнее страха небытия. И она победила болезнь.      
      Отвезли Наталью на «скорой» с острым приступом печени, разыгравшимся через несколько дней после отправки письма, где, закрыв глаза, в отчаянном исступлении  раскладывала по полочкам  всё прошлое: все последние годы – не в свою пользу... Отчего так?..  И в чём её вина?..
      Знала, как была неправа, обвиняя Горина в неискренности, в каком ужасном свете и какой глупой бабой представлялась, и всё же сделала то, чтобы никогда не дать себе возможности унизиться, отправив в конверте три  слова: «Милый... Родной.. Прощай!...»
       Думала, что обретёт стойкость, но взамен получила отчаянную пустоту, пустоту такой глубины, что, казалось, вся Вселенная туда войдет без всякого шороха и прикосновения к чему-либо.
       Операционный стол, удушливая маска, погружение во тьму, непереносимая боль, тяжелая холодная грелка, тревожные глаза сына и, как всегда в таких случаях -  необыкновенно мягкий Максим, дрожащими руками подающий ей  то фрукты, то тонизирующий напиток.
       «Странный ты человек, - думала она, глядя на  Максима едва просветлёнными глазами. - Сказать, что  жестокий – нет! Добрый – тоже нет! Весь холодный, как глыба льда, и теплеет лишь тогда, когда видит, что человеку очень худо.»
       Наталья хорошо знала своего мужа. Только выписалась из больницы, как Максим решил, что он достаточно потрудился, ухаживая за женой. Теперь можно и отдохнуть, а иначе вконец избалуешь бабу.
      Тяжелая операция не прошла бесследно. Забрав много сил, оставила не только аккуратный рубец, которым гордился хирург, а и вполне видимые следы: Наталья потеряла частично зрение, и однажды на её носу появились аккуратные очки, ставшие предметом горячего спора сотрудников, не сумевших так сразу решить: идут они ей или нет?
        Время и молодость поправляли  её здоровье. День сменялся ночью, чередуя маленькие радости с уже привычными огорчениями, терявшими свою остроту.
      О Горине старалась не думать, загнав мысли о нём в дремучие глубины своих тайников, и всю себя вкладывала в сына, в его воспитание.
      Андрей почти не огорчал её и  радовал  не столько хорошими оценками в школе да способностями к рисованию, сколько душевной мягкостью и своей заботой. Что только мог, брал на себя и очень любил устраивать маме сюрпризы. Придет, бывало, мама домой, звонит в дверь, а Андрей не открывает и через дверь просит:
       - Мамочка! Иди погуляй немного! Я ещё не готов тебя впустить.
       А он тем временем  либо пол моет, либо гладит вчера оставленную мелочишку, либо картошку жарит на ужин.
      Неведомым чутьем угадал он, в какой важной мелочи отказывает маме отец и, не желая лишиться кого-нибудь из них, старался заполнять пустоты. Ему казалось, что разницы нет, кто это сделает: он или папа, лишь бы маме было хорошо. Совершенно разные в его понятии, они были для него чем-то единым и целым, не разделимым никем и никогда.
       Наталья, страдая от отсутствия такой слитности и чувствуя, как она  остро необходима сыну, не переставала искать пути душевного сближения с мужем.
     Бывали моменты просветления, устанавливалась связь, похожая на дружбу, но однажды грубый неосторожный жест – и створки душевной раковины тут же захлопывались. И снова отчуждение, работа, сын. И, не имея иной отдушины, много  рисовала, давая выход накопленным чувствам через интересные картинки.
          Свое увлечение рисованием  как бы хранила втайне: не желала расплёскивать свои желания, выраженные на чистых бумажных листах.
         О том, что Наталья рисует, знали многие.
         Однажды, в дни ежегодного  смотра художественной самодеятельности у Натальи попросили дать на выставку несколько её рисунков. Сначала она не решалась выставить как бы свою оголенную душу на обозрение, затем решилась – и не пожалела. Зрителям её картинки понравились, и они оставили самые приятные о них отзывы.
       Талант, он, как волшебство, вызывает трепет, восторг и преклонение. Что осуждалось в прежней Наташе: её эмоциональность, вспышки, чередующиеся с мимолётным погружением в себя, теперь принималось по-иному.      
     Душа  Натальи оттаивала, выходила из раковины, в её рисунках раздвинулись важные для неё горизонты. Заново стала осмысливать свою жизнь, в которой не сложились отношения не только с мужем, а и с людьми, отпугнувшими  её сюсюканьем и шёпотом в столовой, и начинала догадываться, что многое было увеличено её воображением.
     И всё же казалось странным, что иногда не понимая её, с таким вниманием и пониманием сочувствуют её рисункам. А ведь это, казалось ей, одно и то же: её мысли и жизнь – на  белой бумаге.
       Пытаясь понять, что же такое человек, искала ответ в книгах, заново открывала пройденного и изученного в школе Толстого, Достоевского и путалась в дебрях научной философии и психологии.
        А между тем приближался Новый год, и мысли о Горине, о его приезде домой всё чаще заполняли её сердце: он оттуда никогда и никуда не уходил.
        В новогоднюю ночь из Дома культуры, где обычно заводские отмечали все торжества, позвонила Горину домой. Заранее знала, что его нет, этот момент чувствовала каждой своей клеточкой, но, одолеваемая  долгой и тягостной тоской о нём, очень хотела прикоснуться хоть к чему-то, связанному с ним. Пусть  мать его сделает ей резкое замечание, пусть, но всё же речь будет каким-то образом касаться Горина, и ей станет  немного легче...
      Как и предполагала,  услышала  голос матери и, не отвечая на вопрос: «Кто вы?» тихо заговорила:
      «Поздравляю Вас с Новым годом! Желаю Вам здоровья! Будьте счастливы в своих детях! И пусть у них будет всё хорошо!..»
      В ответ прозвучало короткое, как эхо: «Спасибо!»
      Долго тосковала, не увидев Горина и в новогоднюю ночь и позже. Почему его не было у мамы? Что там с ним?.. Такого ведь раньше не было...
      А в конце января по отделу прошёл слух: Горин приехал! Кто-то видел, с кем-то он сам разговаривал.
     Наталья напряглась: придёт на встречу или нет? А как себя вести? Что делать?
     Прошёл день, второй, а Горин не давал о себе знать. Бродила сама не своя по городу в надежде на случайную встречу.
     Их свела узкая улица  за заводоуправлением.
     Наталья сразу же заметила Горина: он бодрым шагом шел ей навстречу. Бежать- не бежать? Внутренне оцепенела и, понимая, что неприлично первой перед ним останавливаться,  мысленно себе приказала идти дальше.  Да, идти мимо Горина, мимо своей многолетней любви и судьбы! Да,  бежать мимо, мимо, заключив свое сердце в железо,  заковав  его в цепи, чтоб оно не выскочило, не упало  и не разбилось  на кусочки перед ногами гордого и умного человека, который приближался с каждой секундой всё ближе и ближе.
      И ноги пошли... Пошли вниз  по дорожке к своей пропасти... Горин успел  пробежать последние шаги, чтобы подхватить её, обессиленную,  на свои руки.      
     «Встреча... Зачем она? – думала Наталья, приходя в себя и сдерживая бьющееся колокольным звоном слабое  сердце. – Зачем эта встреча, если я лишь утешу себя для Горина? А сын?.. Он же ничем  не заслужил от меня такого жуткого и грязного предательства... От отца он не уйдет, меня – не отпустит... И в том дилемма, что третьего пути нет... Тогда как быть?..»   
       А Горин  думал  в это время свою думу:
      «Ни к чему эта встреча,  очередные страдания и продолжительные бессонницы! Что эта встреча даст Наталье? Ничего: она из семьи уйти не сможет из-за сына... И он, Горин, теперь ей ничего не может дать, кроме слов и объятий... Ничего!.. Тогда зачем лишний раз рвать её доброе и щедрое сердце? Какое-то время были же врозь, не видели друг друга... И выжили...   
       Нет-нет! – тут же упрекнул себя Горин. – Она еле выживает. Красивое, умное и яркое создание  всего себя разбазарило ради него... А стою ли  я этого?! Страсть, борьба, выгорание до дна – и её святой долг перед своей семьей... Какой-то ангел!  Какое-то божество, а не женщина!»
        Они стояли рядом... Стояли, ибо не знали, что им сейчас делать. Разбить два сердца? Кому это будет выгодно?! Оставить друг друга? Но не в силах они  были  это сделать! Ни он, ни она!..  Это свыше их желания и  разума!..
       Наталье же хотелось припасть к груди Горина и задохнуться в своих слезах  и признаниях. Но она этого не сделала. И сама не знала, почему, но не сделала... Наоборот, в сию минуту ей захотелось бежать от Горина куда глаза глядят.. Убежать!.. Убежать немедленно!..
       А потом всё в ней растворилось, как и она сама...
       Вскоре увидела себя как бы со стороны и, объятая страхом, кинулась прочь от заколдованных, как ей казалось, мест, а Горин, слегка сутулясь, уходил от Натальи в другом направлении...   
     Город, прежде казавшейся ей приятным, стал её пугать тенью Горина. Страх случайной встречи висел над нею  постоянно, заставляя её съеживаться от одного упоминания знакомой фамилии.
    «Уехать! Уехать! – загнанно металась Наталья и, глядя на сына, думала: - Куда? В каких краях можно спрятаться от любви?»
      А она, любовь, всё же в ней жила и занимала все её мысли и всю её жизнь...