8-е место Нина Турицына - Нравы и норовы

эпизоды жизни трех поколений               

Из всей своей длинной 85-летней жизни Борис Георгиевич не курил только первые  7 лет и последние 5.  Последние пять он уже и не пил, и ни с кем не встречался – ни с женщинами, ни с друзьями. Он остался один.
Он теперь почти и не ел и, как ему казалось, совсем не спал.
Огромная пустая квартира стояла  запущенная, грязная, с потолка свисала паутина, а на полу среди мусора и пыли пролегли две дорожки – одна в кухню, вторая в спальню. В другие комнаты он даже не заглядывал.
В городе остался в живых  один бывший сокурсник по мединституту, профессор Никаноров, но он-то  еще старше, ему  под 90, к тому же  – язык не поворачивается сказать «обременен» - окружен многочисленным семейством: он и муж, и отец, и дед, и прадед.
А Борис Георгиевич лишь дважды в год слышит родственное обращение «дядя Боря», когда на День Победы и день рождения звонит  племянница из Москвы – единственная  родственница на поверхности земного шара.
Все остальные давно похоронены.
Они приходят в сны, требуют, чтобы он навестил их в больнице, что без его помощи они  могут умереть.
Рано утром, лежа в своей грязной скомканной постели и  с отвращением представляя  неизбежные процедуры начала нового дня, он оттягивает ненавистный момент подъема, размышляя, что бы значило очередное сновидение.
Сегодня ночью явилась теща, недовольная его равнодушием. Атеист, как все врачи; циник, как многие из них; когда-то жуир, как все красавцы; когда-то ловелас, как  некоторые из них, он пытается отогнать тяжкое обвинение, предъявленное ему во сне.
 Он  вспоминает, как  на ее похоронах жена сказала:
- Если бы не ты, разве б мы управились со всем? И если бог нас видит, он сегодня должен тебя за всё простить.
И сама теща всегда была с ним вежлива и тактична. Даже когда он был неправ! Ну, так получилось однажды, он уже позабыл детали той давней истории.
  1965 год. На стадионе «Труд» - грандиозный концерт, приехали все знаменитости: Клавдия Ивановна Шульженко, Юрий Гуляев, самые популярные артисты кино.
Они с женой и сыном ушли на концерт. А теща… Как он с ней разминулся – уже и не вспомнить. Она побежала на стадион, но там не смогла их найти, а без билета ее не пустили. Тогда она быстро побежала домой, надеясь посмотреть концерт по телевизору. Ключа, который в те благословенные времена они всегда оставляли под ковриком у входной двери, сегодня почему-то не оказалось. Хотела попроситься  на телевизор к соседям, но никого не было – весь город ушел на праздник. Тогда она села на их деревянном крылечке и просидела так до позднего вечера.
Когда  они вернулись, она, замерзшая, усталая, произнесла  с ледяной вежливостью единственную фразу:
- Благодарю Вас, Борис Георгиевич, за доставленное удовольствие.
Так сказала, что и теперь, через 45 лет, помнит!
А ее наивная дипломатия!
В 50-е годы, когда появились первые холодильники, почему-то называвшиеся «Газоаппарат», они с женой обсуждали, стоит ли его покупать. Он, как мужчина, был за  холодильник – это ново, прогрессивно, не надо зимой  таскать мясо в сарай на улице, а она, как женщина осторожная, сомневалась: говорят, там какие-то вредные   выделения, от которых продукты приобретают нехороший запах и вкус.  Теща, видя, что спор затягивается и грозит перейти в ссору, выступила с замечательной  фразой, которой он  даже сейчас невольно улыбнулся:
- Давайте мы его купим, а включать не будем!

Приятные воспоминания прерывает робкий стук в дверь ( звонок давно не работает). Явилась соседка из квартиры напротив, одинокая старуха.
- Добрый день, Борис Георгиевич! – произносит нараспев, будто настраиваясь на долгий разговор.
Для кого-то уже день?
- Да, - сухо, как на приеме в своем служебном кабинете, отвечает он.
Она сразу тушуется и следующую фразу произносит почти скороговоркой:
- Я  на базар иду, так, может, и Вам чего…
- У меня всё есть.
Помедлив, добавляет:
- Спасибо.
Она словно ухватывается за эту благодарность и продолжает, от волнения проглатывая окончания слов:
- Я сегодня постирушки затеяла, так, может, и Вам надо…
Он перехватывает ее взгляд и пытается  застегнуть пуговицы на манжетах. Манжеты грязноваты, а пуговицы… Пуговиц обнаружить не удается.  Он страшно не любит, когда
его заставляют смущаться, и прекращает разговор почти грубостью:
- Мне ничего ни от кого не надо!
Она вспыхивает как молодая девушка и убегает к себе.
- Базар! Постирушки! – с негодованием шипит он себе под нос.
Неужели она  не понимает, что никогда  никому  не позволит он показать свои грязные подштанники,  рубашки, свои наволочки и простыни!
Он заходит на кухню, смотрит на часы - почти 12! Сколько  же  времени провалялся, вспоминая?
Кухня его достойна отдельного абзаца в рассказе. В шкафчиках стоят роскошные китайские вазочки, чайные пары ГДР-овского сервиза, а на столе – немытые со вчерашнего дня кастрюли, чашки- ложки.  Мыть и теперь не хочется. Всё настроение испортила! Он наливает из термоса чуть теплый чай, проглатывает его с кусочком шоколадки и отправляется снова на диван – зализывать душевные раны, нанесенные ненужным визитом.
Пришить, что ли, пуговицы на рубашку? А, теперь-то зачем, когда она уже видела его позор! Да и где эти пуговицы искать?
Он ложится и смотрит на узор бельгийского ковра. Ковер старый, теперь уже таких нет  – чистая шерсть, и рисунков таких не ткут -  сложный повторяющийся орнамент. Он считает квадратики, чтобы успокоиться: по 12 в каждом ряду, а рядов 6. Сколько же это всего получается? 60 да 12. 72.
Теща, окончившая еще царскую гимназию, никогда так  не говорила: базар, постирушки.
Никогда бы ей даже мысль не пришла – лезть в чужое белье!
В некоторые эпизоды ее жизни нынешний народец просто не поверит, произнеся, как приговор: Не может быть!
В такой,  например.
Когда умерли  его родители, они всю зиму прожили на две квартиры: в  своей, в старом  уральском полутораэтажном  доме, где они занимали в верхнем  этаже  две просторные комнаты, но с соседями,  с большой общей кухней, зато в самом центре – и  в однокомнатной, оставшейся после  его овдовевшего отца. Долго им так жить, разумеется, не позволили в советские времена,  зато дали вместо этих двух  - одну четырехкомнатную, где предусматривался даже  кабинет, полагавшимся ему, как кандидату наук.
  Навел ли  кто-то из соседей, но однажды их старую квартиру обокрали. Унесли женину модную  шубу. Какая это была  роскошь по тем временам: английская  синтетика с хитрыми замочками вместо пуговиц, с меховыми  узорами по подолу.
Но теща сокрушалась о другом:
- Ах, ужасно получилось! У меня постель была не заправлена! Как назло именно в этот день! Я с утра бегала в поликлинику.
Чужой мужчина – неважно, что он был вором – увидел ее разобранную постель! Нет, кому рассказать теперь – посмеются. Даже сын их, помнится, воспринял это как анекдот.
А он, Борис Георгиевич, ее понимает! Сам сегодня в такое положение попал.
Но предаться воспоминаниям ему опять не дали. В дверь стучали. Не так, как утром, а громко и настойчиво. Пришлось вставать.
- Кто?
- Это я, - пропел женский голос, - пришла поздравить с днем рожденья!
Он закатал рукава рубашки - зря поленился пуговицы пришить – и отпер замок.
В прихожую – можно было бы сказать: впорхнула, если бы не габариты посетительницы – Алевтина.
О, в двух словах  о ней не расскажешь!
У  Бориса Георгиевича  каких только чувств она  не вызывала за долгие годы их знакомства.
Сначала, когда ее привел сын Игорь знакомить с ними, родителями, он, учинив  допрос с пристрастием, сразу понял, что не пара она сыну: старше на три года, была замужем, а то, что детей в браке не нажила – он, как врач, быстро разгадав  причину, – воспринял  скорее как изъян, чем как преимущество. Тут они с Игорем не сошлись во взглядах и поспорили в тот же вечер после ее ухода.
- Уверен: там  куча абортов! – безапелляционно заявил он и, пресекая возражения жены, заключил, - Никогда нам внуков не подарит!
  А узнав,  что живет она в какой-то малосемейке, приехав в Уфу из района, презрительно бросил:
- Лимита!
- Да она университет закончила! В школе преподает! – заступился  Игорь.
- Ну, там ей квартиру до пенсии ждать!
- А тебе в четырех комнатах тесно? – в запальчивости крикнул тогда сын.
- Ах, вон даже как?!
И он хлопнул дверью, не желая продолжать скандал.
Он чувствовал, как в нем поднимается  ненависть к этой захватчице.
Долго она у них не появлялась, зато Игорь начал исчезать, иногда даже и на ночь, потом
на две-три подряд, потом и совсем к ней переехал.
А жена и теща начали, поначалу робко, а затем все настойчивее,  ежевечернюю песню дуэтом:
- Да чем она плоха; лишь бы Игорьку нравилась.
  -Да помнишь, как ты отсоветовал ему хорошую девушку, когда он только начал работать, лишь из-за того, что старше была на 3 года, и сколько лет после того он оставался один.
- Да ему всегда нравились те, что старше, потому что он умный - молоденькие дурочки его не прельщают…
   И он сдался! На Новый год парочка явилась под руку, принеся  деревенскую курочку и разносолы, чем окончательно покорила обеих  дам.
Алевтина держалась скромно, больше молчала, ухаживала за Игорем, усердно подкладывая ему на тарелку, а он гордо поглядывал на отца. Тощий, очень моложавый на вид, несмотря на свои 37, он имел вид мальчика, довольного тем, что его всерьез восприняла взрослая женщина. У жены и тещи вытянулись лица, а Борис Георгиевич, наоборот, расцвел в присутствии молодой, ярко накрашенной и нарядно одетой невестки. Весь вечер он балагурил,  мастерски рассказывал смешные случаи из врачебной практики. Борис Георгиевич умел быть обаятельным, когда хотел.
После того вечера  уже он спрашивал сына, когда они собираются расписаться, но тот отделывался своими обычными шуточками про золоченые гусли и ангельские голоса, которые, как бы ему ни играли и ни пели, не заставят его расстаться с мужской свободой.
Жена, умиляясь,  смотрела на ненаглядного сыночка. Теща тактично молчала, в особо бравурных местах поджимая губы.
Как-то Игорь зашел один, однажды остался ночевать в своей бывшей «детской», а потом… Потом случилось это.
После очередной ночевки в родительском доме он, собираясь утром  на работу, стоял перед большим зеркалом в прихожей и расчесывал свои мягкие вьющиеся волосы. Отец недовольно спросил, часто ли он будет теперь радовать их такими визитами, ведь не мальчик уже, пора и о семейной жизни подумать, на что Игорь, явно  кокетничая перед подошедшей матерью,  весело пропел глупый куплетик из какого-то мультфильма:
- Погляжу я на себя,
  Сам себе отрада:
  Не кривой и не рябой,
  А такой, как надо.
И вдруг  их старое, перешедшее от тещиных  родителей-дворян,  зеркало треснуло по центру, и осколки повалились прямо на сына! Истекающего кровью, его срочно на «скорой» отвезли  в больницу.  Спас его тогда один молодой  смелый хирург.
Но тут, в хирургическом отделении, выяснились неприятные вещи: у молодого здорового мужчины оказалась гипертония 3 –й степени, обусловленная аневризмой аорты. Ему предлагали еще серию операций, на что он твердо заявил:
- Сам врач. Знаю, чем это может кончиться.  Идиотом после неудачной операции быть не желаю. Сколько проживу – столько проживу.
Прожил он всего три года. Давление не купировалось даже сильнейшими лекарствами. В шкале тонометра не хватало делений.  Наглая дама, заведующая отделением, заявила несчастным родителям:
- Меньше бы курил – дольше бы прожил.
- Да он за всю жизнь сигареты в рот не брал, - зарыдала жена.
-  Не оправдывайся и не унижайся! – Борис Георгиевич взял жену под руку и быстро повел ее  к выходу.
А патологоанатом сказал потом, что на вскрытии  вид у черепа был такой, как будто это выстрел в голову.
Для  тещи эта смерть стала потрясением.
- Внук умер, а я живу! Так не должно быть!
- Да не изводите Вы себя, мама, - пытался утешать ее Борис Георгиевич, - ничего уже не изменишь.
А жена обвинила его в бесчувственности и даже перестала с ним разговаривать. Она теперь лежала целыми днями на диване, ничего не делая – на работу ходить уже не надо: сразу, в 55, вышла на  пенсию, а на рынок она и раньше никогда не ходила – это была обязанность мужа, а стирать-готовить – была не обязанность, нет! – священный долг матери. Матери жены,  тещи.
Жена перечитывала, доставая из книжных шкафов, одну за другой книги, которые читал ее Игорек, вспоминала его комментарии и замечания, находила в них необычайное сходство со своими мыслями, говорила  об удивительном родстве их душ, находя в бесконечных воспоминаниях какое-то мучительное наслаждение.
Супруги всё чаще ссорились.
Алевтина после смерти Игоря зашла как-то их навестить. Борис Георгиевич и теща даже обрадовались ей – слишком уж мрачная атмосфера застоялась в их доме, но жена приняла Алевтину холодно, а после ее ухода горько посетовала:
  - Чему вы радуетесь?  Ведь совершенно чужой человек!
Как-то она рассказала мужу, что ей снится один повторяющийся сон, будто телефонный провод в их квартире начинает гореть как бикфордов шнур, огонь добирается до аппарата. Сон оказался в руку: телефон, который при жизни сына почти не умолкал - столько у Игоря было друзей и знакомых, - теперь стоял заброшенный и запыленный. И жена приобрела такой же заброшенный вид. Прежде – одна из главных городских модниц, обшиваемая лучшей портнихой  Уфы, репатрианткой с КВЖД, нынче она имела всего две перемены: вечером – ночнушка,  а утром – мятый халат поверх нее.
Она горстями пила таблетки, спать ложилась только со снотворным, и как-то  в минуту откровенности поделилась с мужем  мыслями о самом безболезненном способе ухода: лечь в теплую ванную, вколов большую дозу димедрола, и перерезать себе вены.
Иногда являлась ее единственная подруга, еще с институтских времен, и тогда  она как-то встряхивалась, оживала. Женщины садились рядом и рассматривали детские фотографии Игоря, вместе умиляясь  его ласковостью и наивностью.
Теща уже не могла присоединиться к этим посиделкам: она заметно сдала, время для   нее пошло как для полярного летчика: год за три. Она почти не вставала с постели, в ее комнате прочно поселился спертый дух дряхлости, не перебиваемый даже сильнейшим запахом лекарств. Иногда она забывалась настолько, что не узнавала родную дочь и зятя, а участковый терапевт, узнав, что ей исполнилось 90, сказал  с грубоватой откровенностью:
- Не дай бог такого долголетия!
Она умерла через год после своего никому уже не нужного юбилея.
Алевтина пришла на похороны и показала себя нужной и незаменимой: уборку квартиры и всю стряпню на поминках она взяла в свои крепкие  и цепкие руки. При  этом  она не забывала поминутно спрашивать:
- Белла Александровна! Не много ли будет, если я всё масло положу?
- Белла Александровна, позволите взять вон тот поднос? А   это блюдо на чем лучше подать?
Это был удачный ход. Жена  снова чувствовала себя нужной, важной - словом, хозяйкой, ничего, в сущности, по хозяйству не делая.
Да она и не могла уже ничего делать. От множества таблеток у нее стала болеть печень, она мучилась, плакала от болей, от горечи таблеток и утрат. Теперь из малейшей искры она могла раздуть скандал с мужем, словно стараясь отомстить за все прошлые обиды.
Да, было, было. Тогда он с вызовом выкрикнул в ответ на ее обвинения, уже не пытаясь, уличенный, оправдываться:
- Да! Гулял, гуляю и буду гулять!
А на прямо поставленный вопрос Беллиной подруги:
- Как же можно гулять от такой красивой жены?
Простодушно ответил:
- Всё время пельмени да пельмени. И простой картошки захочется.
Когда-то он, только вернувшийся с фронта молодой сержант,  влюбился в  красавицу Беллу с первого взгляда на первом занятии их первого курса.  А потом ему понравились  и ее рассудительность, и  ее строгость – всё, чего не хватало ему самому. Но  с годами ее рассудительность стала казаться простой приверженностью общему мнению, а  строгость – о, как надоела ее строгость!
А вот со своими маленькими пациентами в детской поликлинике она была так ласкова, что они не только не боялись – с радостью бежали к ней на прием. Встречали ее, поджав губки и скривившись, только дамы-коллеги: она единственная из их поликлиники приезжала на работу в личном авто, с мужем за рулем.
Зато потом, на ее похоронах, 15 лет назад, как они старательно изображали боль и скорбь потери. А ведь за все годы, что она была на пенсии -   за все эти долгие тринадцать лет не зашли ни разу. Прошли мимо них и  смерть  ее матери,  и похороны  сына… Прошли мимо -  ее болезнь, ее муки, ее операция, с которой она не вернулась…
- Как рано покинула  нас Белла Александровна!
- Как мы всегда ее вспоминали!
- Как нам ее не хватало!
Закакали так…  Как при жизни.
Искренно сочувствовали бывшие сокурсники. Первой с их курса  ушла Белочка. Это прозвучало тревожным  звоночком. Кто следующий?
Искренно сочувствовала и соседка из квартиры напротив. Только – вроде больше Борису Георгиевичу,  во время похорон всё предлагала свою помощь и услуги.
Но Алевтина ее  выпроводила сразу и навсегда, как  собака выпроваживает случайно забредшую во двор чужую курицу.
Сначала она заботливо начала  заниматься его кухней,  потом прибираться в  гостиной
и, наконец, проникла в спальню и… очутилась в его постели.
Утром  как  ни в чем не бывало накинула Беллин халатик – полностью он на ней не застегивался, что ей даже понравилось -  и отправилась на кухню, спросив  по пути:
- По утрам что пьешь? Чай или кофе?
А он был смущен.
При живой жене  все остальные женщины проходили по его жизни «тихими стопами», не оставляя следов. Среди десятков чужих Белла оставалась  - его единственной.
Впрочем, держалась Алевтина тактично. Не приставала с вопросами «Ты меня любишь?» и не лезла с признаниями.
Когда первое время  Бориса Георгиевича навещали бывшие коллеги, она скромно представлялась:
- Вдова Игоря.
Мужчины, отдав визит,  с  понимающим видом  молчали, а женщины обязательно спрашивали друг друга:
- Вдова? Так он и женат-то не был!
Да и  все годы жизни в его доме она не афишировала их отношения, но,  спустя какое-то время,  не больно-то старалась их скрывать. А что такого, в самом деле? Кому она что должна? У кого она что украла? Все умерли. Его и похоронить-то будет некому. Племянница, как Алевтина выяснила, богата, за хорошим мужем, да и не торопится она дядюшку навещать. За границу  путь ей  ближе, чем в Уфу. Там есть на что посмотреть, а в Уфе?  Даже метро до сих пор не построят, хотя статьи-объявления  о  его готовом  проекте печатали в центральной прессе  еще в 1981,  год спустя как Уфа стала городом с миллионным населением.
Чутьем, чуть ли не собачьим, она почувствовала, что и в ЗАГС тащить Бориса Георгиевича не надо, не захочет он позориться на старости лет, официально признавать этот, так сказать, инцест. Она и не тащила. Но изо дня в день хоть словечком, а напоминала, как он  одинок без нее. И в случае чего – таким и останется!
Сначала это имело вид легкого намека, потом – предупреждения, а под конец – и серьезной угрозы. И Борис Георгиевич сдался, как сдаются все старики в его положении.
Он продал машину, а деньги… деньги ему были почти не нужны – пенсия у него была больше, чем ее зарплата. А она оставила работу после первого же серьезного конфликта с директрисой. Та просто не ожидала такой прыти от бывшей лимитчицы, и  обычный вызов на ковер неожиданно закончился чуть не дракой в директорском кабинете.
Для Бориса Георгиевича это не послужило сигналом, о чем потом он, возможно, и пожалел… Впрочем, кто может заранее знать, ЧТО будет потом? Так что обвинить его решительно не в чем.
Еще была дача. Двухэтажная, недалеко от реки Дёмы.
Аля – теперь она была для него Алей – потребовала переписать это ненужное для него строение на нее. Ведь у нее ничего в городе нет, кроме  комнаты в малосемейке, которую квартирой-то  стыдно назвать. Дачу он переписал.
Кто бросит за это камень? И  в кого? Некому, господа, решительно некому!
Вы знаете, какая это стадия одиночества, когда даже поругать некому, не то что приласкать.
А с Алевтиной всё закончилось так неожиданно, как он и представить себе не мог!
  Окна его квартиры выходили на две стороны: на запад и восток. Кухня и спальня – на улицу; остальные три - бывшая детская; бывший кабинет, ставший  будуаром  ныне покойной жены и гостиная, где давно уже не было никаких гостей –  во двор.
В тот вечер он, грустя в одиночестве – Аля где-то задерживалась –  заглянул в комнату  жены, поправил ее портрет на столе и даже суеверно его перекрестил. Часы на стене давно уже не отсчитывали время, а цветы – Беллины любимые фиалки – стояли почти засохшие в своих горшочках. Он принес из кухни воды и уже начал их поливать, как вдруг его внимание привлекли две фигуры во дворе. В женской он узнал Алю, а мужская  принадлежала неизвестному. Голос его он тоже никогда не слыхивал. Алин спутник  начал было что-то говорить, но она  кокетливым жестом приложила палец к его губам и засмеялась счастливым женским смехом, который не может обмануть даже неопытного мужчину. Опыта Борису  Георгиевичу  был не занимать. Он понял всё и сразу.
Когда полчаса спустя Аля  появилась наконец на пороге, он бросил ей единственную фразу:
- Долго же вы прощались!
и удивился ее ответу, которого, признаться, не ожидал:
- Подглядываешь, старый хрыч? – ее извиняло (или, наоборот, отягощало вину) только то, что она оказалась еще и нетрезвой! -  Я молодая женщина! Мне всего 50! А тебе? 75! Я должна на тебя свои последние годы тратить! Мало за твоим больным сыном ухаживала! Теперь еще и за тобой!
Она разошлась в пьяном угаре,  припечатывая его каждой новой репликой. Но Борис Георгиевич был не из тех, на кого позволено кричать. Он опешил только на первые несколько секунд, потому что никогда  за всю семейную жизнь подобного не слышал и не привык, чтобы с ним так разговаривали.  Побелевший, страшный, он прошипел, тихо, но так, что ей жутко стало:
- Вон!
Пьяная, она все же поняла, что лучшее для нее –  сегодня немедля скрыться.
Назавтра она явилась, накрашенная, благоухающая духами, в наглости и неискоренимой своей грубости полагающая, что можно, нахамив вчера, сегодня  как ни в чем не бывало мириться. Она была из другого мира. Он словно прозрел и ясно увидел это.
- Собирай вещи.
И Алевтина…стала собирать. Причем быстро, словно поняв, что промедление чревато…
Оставшись один, Борис Георгиевич с облегчением вздохнул.
50 лет! Теще тоже было 50, когда она осталась вдовой.  Тогда она ему казалась старушкой, так она себя и держала: всё, личная жизнь кончилась. А ведь у нее были поклонники, один всерьез, помнится, сватать  ее  приходил. Но она даже слышать об этом не желала. Муж был и остался – единственным на всю жизнь. Его Борис Георгиевич помнил мало, всего полгода они были знакомы. Серьезный на вид, но при этом  очень добрый и душевный был человек. Земля ему пухом!
Долго Алевтины не было.  Почти через год,  9 мая, раздался телефонный звонок. В тот день у него сидели гости – бывшие коллеги пришли поздравить, да из Райсобеса явилась молоденькая  барышня. Борис Георгиевич и ее посадил за стол. Коллеги расхваливали его на все лады, барышня с благоговением слушала.  Кто-то из  друзей взял трубку.
- Бориса Георгиевича? Он на кухне (не отвечать же даме, что в туалет пошел). Вы можете перезвонить через пять минут?   
Она перезвонила. Пришлось поговорить. Никто не был посвящен  в его отношения с бывшей невесткой.
-  Да! Спасибо за поздравление.
Она восприняла это как прощение и появилась у него  на другой же день.
Сказала, что одна, что соскучилась. Борис Георгиевич не был бесчувственным человеком, с Беллой он всегда мирился первым, не вникая и даже порой забывая, кто начал ссору. Но здесь был «не тот случай», как говорили у них  про неоперабельных больных. Он  знал, что не то что простить, даже забыть не сможет. А ему именно хотелось забыть! Она своим ненужным визитом – напоминала, и это было отвратительно.
Он без обиняков дал ей это понять. Она поняла.
Ее не было несколько лет.
А потом она зашла просто так, без повода, грустная, постаревшая, с седыми некрашеными волосами. Сказала, что дали пенсию, на нее и живет, нигде не работает. Посидели, выпили. Он тогда даже немного обрадовался ей. А утром нашел себя под столом, на грязном, давно не чищенном ковре.
Что с ним было, он ни вспомнить, ни объяснить не мог. Но напугался тогда очень сильно и дал себе слово не пить.
Впоследствии  были еще – ее  редкие звонки, еще более редкие посещения…
К сегодняшнему Алевтина как будто готовилась: седые волосы выкрашены, приоделась,  надушилась. А вот подарка не принесла, хоть и объявила с порога, что помнит про его день рождения.
Борис Георгиевич задумался:
- А какое сегодня число?
- 25 июня.
- Так у меня день рождения, значит, уже был. 22 июня.
- Ах, как же я ошиблась? Чуть-чуть, правда.
И она пропела  фальшивым голоском:
- Двадцать второго июня
  Ровно в четыре часа…
Но Борис Георгиевич недослушал:
- Ты этого не касайся.  Чего не знаешь…
- Ладно. Позже отмечать можно – раньше нельзя.  Так что…
Она  вопросительно посмотрела на него. Он  понял и сухо сказал:
- Я не пью.
- Даже  чай?
Она засмеялась так искренно, что у него смягчилось сердце, и он пригласил ее зайти. А сам  сходил в спальню и вынес ей деньги.
- Я за тортом! Быстренько!
Он проводил ее взглядом из того самого окна. «Быстренько!»  А сама едва толстые ноги переставляет.
Cтук, однако,  раздался уже через 5 минут. Шустрая!
Оказалось – та барышня из райсобеса. Как он, бишь, нынче называется?
- Ой, я не вовремя?
- Вовремя как раз! – он решил поразить Алевтину всеобщим к себе вниманием. – У меня день рождения. Проходите.
Она прошла, помогла на кухне. Алевтина подоспела к  накрытому столу. Посмотрела высокомерно, но промолчала.  Сели, попили чайку.  Алевтина даже не попыталась пересиживать «соперницу», допила свою чашку и ушла, как бы говоря той: мойте и прибирайте, вам за это  жалованье платят.
Барышня хотела подняться следом, но Борис Георгиевич попросил ее посидеть еще.
- Давайте тогда я посуду помою.
Но он не позволил, разрешил только чашки до кухни донести.
Они снова сели за стол, и она, не зная, о чем говорить,  спросила:
- Сколько Вам исполнилось?
Признаваться  или нет?  Борис Георгиевич решил, что он уже в том возрасте, которым гордятся, а не скрывают.
-  85! Я  ведь воевал.
-  Знаю…
- Да что ты знаешь! – он по-свойски перешел на ты.
Отправился в спальню и вынес оттуда свой парадный пиджак:
- Вот, попробуй в руках подержать!
Она не поняла, но взяла покорно и чуть не выронила:
- Ой, какой тяжелый! Сколько у Вас наград!
- Наше поколение – покрепче нынешних молодых будет!  Вот мне -  столько лет, а у меня еще и волосы (он пригладил  свою шевелюру  цвета грязного снега), и зубы на месте!  Да я еще все по дому сам делаю, и стряпаю себе сам, и на рынок хожу. Да у меня и болезней никаких нет!  Не пью, не курю. Вот только, - он  помедлил минуту, но выдохнул наболевшее, -  пожалеть меня некому.
Барышня смотрела на него во все глаза. Он приподнялся. В комнате стояла страшная тишина. Сумасшедшая мысль мелькнула: только бы согласилась. Отдать ей всё. Завещать квартиру этой бедной девчушке.
Он протянул руку, сам не зная, чем это кончится.  И прочитал в ее глазах ужас, смешанный с брезгливостью. Она поднялась из-за стола, пробормотала какие-то пожелания или извинения и почти выбежала из квартиры.
А он? Он пошел на кухню мыть посуду.
Один ящик в столе  был задвинут не до конца, на ложках играли отблески солнца. Он взялся за ручку, но ящик немного вышел из пазов и не задвигался. Он посмотрел на него внимательнее. Мельхиоровые ложки-вилки, которыми давно никто не пользовался, лежали в своих отделениях, но кучки были какими-то  слишком жалкими. Он вынул их, пересчитал. Приборов не хватало.
Она еще недалеко ушла!
Он выскочил на площадку, что-то крича. Немедленно открылась дверь напротив, и вышла  соседка-старуха.
- Вам плохо?
- Хорошо! Поздравили с днем рождения!
Он вдруг почувствовал, что сейчас обмякнет и, не дай бог, свалится. Она моментально всё поняла и заботливо обхватила его своими руками.
-  Пойдемте ко мне. У меня  есть все что нужно.
Оглянулась на дверь.
-   Как быть?
- Ключ у меня в прихожей на вешалке.
Она  провела его к себе, усадила на диван и побежала запирать. Вернулась и подала ключ. Он встрепенулся, как будто его оторвали от каких-то видений. Он действительно пытался припомнить, кто из сегодняшних  посетительниц оставался на кухне один? Кто мог? Мелкие воровки!
Соседка уже что-то накапала ему  и подала в маленькой золоченой  чашечке.
- Вам лучше?  - спросила заботливо.
Не рассказывать же ей о ложках!
- Да, - буркнул он.
И опять, как утром, смущенный собственной грубостью, добавил:
- Спасибо.
А она просияла на это «спасибо» и, извинившись, опять убежала из комнаты. Он огляделся.  Чисто, аккуратно, покойно. Добротный югославский гарнитур 80-х годов.
В одной секции – посуда, хрусталь, в другой – книги. Что-то знакомое на полке впереди книг.
Он!  Собственной персоной на какой-то фотографии, заботливо обрамленной  в красивую  рамочку!  Стоит, держа  под  руки  двух  молодых  дам. Справа – его Белла, а слева…
Вернулась хозяйка с подносом, расставила на столе тарелку с пирожками, блюдо с домашним  печеньем,  варенье в изящных  вазочках. Налила чай. Каким забытым уютом дохнуло на него!
А она взглянула на фото, которое он разглядывал, и почему-то  страшно смутилась.   
-   Не ожидал себя увидеть. С кем это я и когда?
Смущенье, сделавшее ее такой трогательной, погасло. Губы ее дрогнули, и она печально посмотрела куда-то вдаль. Ему стало не по себе. О чем она так задумалась? Может быть, на фото -  ее покойная мать? Она вроде с матерью вдвоем жила. Но тогда почему  та -такая молоденькая?  Толком  он, оказывается, ничего о соседке не знает.
Прошмыгнула жизнь, как сказала  когда-то Раневская. Молчание неприлично затягивалось.
- Так это – Вы? – догадался  наконец.
- Я,  - прошептала она как признание.
У него – в комнате жены стоит на столе фотография его Беллы, в комнате сына – улыбается с фотопортрета их Игорек.  А у нее?
- Когда это было? – спросил, чтобы прервать повисшую паузу.
- А  Вы тогда только переехали, в 1969 году, - ее лицо озарила светлая улыбка, сопровождающая обычно дорогие приятные воспоминания, которыми нашлось с кем поделиться. Борис Георгиевич посмотрел на ее лицо. Оно преобразилось, помолодело. Теперь в ней можно было найти сходство с той девушкой на фотографии.
- Сколько Вам здесь? – спросил ее.
- 32.
Хотел уже произнести банальный комплимент, но она, словно угадав его намерения, без паузы продолжила:
- Вы тогда вышли во двор пофотографироваться  и, чтобы получилась семейная фотография, попросили меня помочь. Я как раз оказалась во дворе, шла с работы. Ну, а потом уж заодно и меня Ваш сын сфотографировал. Вот такая история…
Он начал уже понимать, хотя не мог поверить.
- И что же, другой истории у Вас не было?
Она вновь одарила его светлой улыбкой:
- Каждое лето  Вы  приглашали нас с мамой на своей машине в лес за грибами, за земляникой… Помните, мы с вами ездили каждое лето?
- Помню, - ответил он, хотя почти ничего не помнил. -  А выпить у Вас не найдется?
- Нету, - огорчилась она.
- Так  я схожу?
Борис Георгиевич вышел от нее в страшном недоумении. Зачем он узнал всё это только в 85 лет?