Вулкан

Иногда у меня такое ощущение, что во мне зреет извержение вулкана.  Словно я взрывной механизм замедленного действия.

“Why I cry, when angels deserve to die?”
                (“S.O.A.D.")

Я смотрю в глаза Джимма Моррисона и вижу боль. Очень скупую, приглушенную, и в тоже время очень глубокую и нарывающую боль.  Я вижу его взгляд, видящий, понимающий и знающий так много. И я понимаю желание Джимми вытеснять и разбавлять этот взгляд пропастью, черной дырой зрачков, искоркой безумия, похотливостью, порочностью, высокомерием, презрением, пустотой.

Он сексуален не потому, что он соответствует стандартам мужской красоты и обаяния, а потому что он настоящий. Он из тех, кто понимает, что при таком обилии вещей, людей, декораций в нашей жизни мы все-равно остаемся одиноки. Бесконечно и без вариантов одиноки. И он не прятался в предлагаемые общественными нормами роли. И порою он смотрел на эти роли вокруг себя с удивлением, с наивной детской непосредственностью, подигрывая и заигрывая, а порою  с отвращением, даже омерзением, брезгливостью и насмешкой.  Он плевал на мир, выдуманный людьми, он плевал на овец, сделавших себя стадом. Он издевался и насмехался, остановившись петь на одном из концертов, чтобы сказать: «Теперь послушайте внимательно! Я не говорю сейчас ни о какой революции. И я не говорю сейчас ни о какой демонстрации. Я сейчас говорю о том, чтобы хорошо провести время. Я сейчас говорю о любви, любви, любви, любви, любви, любви, любви, любви.» Его протяжный, эротичный  голос полон желания, страсти, сексуальности, он заставляет заерзать на месте от сокращения мышц, от вспыхнувшего пламя внизу живота. Он продолжает: «Берите вашего… гребанного возлюбленного и любите его. Ну же! Эй, слушайте, мне одиноко. Мне нужно немного любви от вас всех. Давайте! Мне нужно немного страстной любви, дорогая (sweetheart). Люби меня! Давай же!» Он говорит это, чтобы закричать: «Все вы - сборище гребанных идиотов. Все вы  - сборище рабов, позволяющих другим диктовать вам, что делать и как поступать! Сколько еще вы будете позволять другим помыкать собой? Может вам это нравится? Может вам нравится, когда вас окунают лицом в дерьмо? Ну же! Что вы собираетесь  с этим делать?»

Он принимал ЛСД. Чарльз Мэнсон, заброшенный жизнью в тоже время и в  ту же страну также принимал ЛСД. «Ты не можешь сгореть, если не объят пламенем.» Да, верно. И он не побоялся огня, не спрятался в жизненных зарисовках, пытаясь убежать от одиночества. Он не опускал глаза, он смотрел всему в этом мире в лицо. И он видел ничножность и бесполезность, видел слепоту и покорность.

                The crystal ship is being filled
                A thousand girls, a thousand thrills
                A million ways to spend your time
                When we get back, I'll drop a line 

(Хрустальная лодка переполнена. Тысячи девушек, тысячи удовольствий. Миллионы путей потратить свое время. Когда мы вернемся, я дам тебе знать.)

Они возвращаются, они дают знать, в их глазах одиночество, они спасают одиночество тех, кто нуждается в весточке, в знаке, что они не одни чувствуют себя бесконечно одинокими.  Они «Иисусы» и платят своей жизнью.

Я смотрю  в глаза Стивена Кинга, я вижу, что он из тех, кто заплатил. Заплатил своей жизнью. Кто-то может сказать во имя искусства, а я скажу  - во имя мира и во имя одиночества. Просто искусство  - это единственное, что остается при таком раскладе.

Жизнь может дать тебе все, в жизни нет ничего невозможного, жизнь это сказка, сочиняемая нами. И то единственное, что присутствует в нашем одиночестве, неизменное и бесконечное, то, из чего социум слепил «Бога», нарисует тебе все, что попросишь и как захочешь. Ты только заплати.

И порою мне кажется, что я не готова заплатить.  Казалось бы, ну и пусть, ведь плата высока, вот только это смахивает на предательство. И это предательство гложет тебя, терзает. Что-то назревает внутри, назревает годами в миллионах поднятий век, чтобы открыть глаза и устремить свой взгляд в суть вещей, в глубины и пропасти скрывающиеся за пылью и пустотой.

Крест предательства становится все тяжелее. Потоки пламени закипают и просятся наружу.  Плата не становится менее высокой, но осознание что иного выхода нет крепнет и костенеет. Вот только платишь ты не во имя того, чего хочешь, а во имя искупления предательства.