Дед Мороз

   Мы сидели с Иваном Петровичем на бревнах за моим сараем и разговаривали о насущном, потягивая дымок папирос. Мы любили с ним посидеть где-нибудь и поговорить. Чаще всего это был небольшой закуток позади заброшенного сарая. Раньше тут была звероферма – разводили куней.  Теперь его отдали мне. Но реконструировать его я не стал, а использовал лишь небольшое помещение для банок-склянок и велосипедов. Да, по сути, и хранить мне там было нечего. Приехал я сюда только весной, имущества как такового накопить ещё не успел.
   Петрович был старше меня почти вдвое и вполне годился мне в отцы. Однако получилось так, что он стал единственным, с кем мне удалось завести мало-мальски добрые отношения. Вообще, мы как-то сразу нашли с ним общий язык. Работал он лесничим, и однажды мы повстречались на полянке в лесу. Полянку эту я приметил в первые дни пребывания здесь, она хорошо была видна из окна в моем кабинете. И вот в один прекрасный апрельский денёк я вывел свой класс на прогулку в лес вместо очередного урока алгебры. Там нас и увидел Иван Петрович, сперва весьма недвусмысленно взглянув на меня, а потом сказав:
  - Сергей Сергеич, вы дятишек-то рановато вывели: птичек мало, а воды много. Намочите ноги, да и дятей простудите…
   Потом мы увиделись там же ещё раз. Только я был уже со своими – дочкой Катей и сыном Лешей. И снова нам навстречу  вышел лесник Петрович. На этот раз он был куда приветливее, особенно он стал милее, узнав, что Катя и Алешка – мои дети.
  - Милахи!.. Видимо, красивая у Вас женушка…
  - Да, Вы правы, Иван Петрович. И добрейшей души человек.
  - Любит Вас очень, по всей видимости, раз потащилась вслед в эдакую глушь!
  - Любит, скрывать нечего, - согласился я. – Ну а что, раз глушь! Пока дети маленькие, так и прекрасно – природа, воздух, всё натуральное…
  - Хе, - улыбнулся Петрович. – Воздух и право чист и свеж. Барашки по небу – как настоящие. Было у меня таких в хозяйстве парочку, да и сплыло… Проталины вона – уже всю землю видать. Хорошее лето будет.
  - Дай Бог!..
  - Даст, даст… А Вы откудаво с таким выводком? – кивнул лесник в сторону Кати и Лешки, игравших около пенька.
  - С Новгорода мы. Хотели в Горький отправить, да я решил где потише и людей поменьше.
  - Ну и добре!..
   С  тех самых пор видеться мы стали с Иваном Петровичем каждый день. Не знаю, случайно это выходило или так было предрасположено, но эти наши встречи – то у школы, то на лесной полянке, то в магазине, а то и просто где-то на улице – превратились в настоящую дружбу. Не в ту дружбу, которой дружат мальчишки во дворе,  товарищи по школьной или студенческой скамье; не в ту дружбу, в которую погружаешься с головой и бездумно следуешь везде за другом. А в дружбу, которая сплачивает двух совершенно разных людей, разных начиная с интересов и заканчивая разницей в годах. И оба мы были одиноки. Но одиноки  по-своему:  я – по своей натуре, а Петрович так… по жизни.
   Как-то признался мне Петрович, что от жизни-то он устал. Потаскала его судьба за волосы, покоробила. Вырос он единственным сыном в семье. Ну, то есть был у Ивана Петровича братик младшенький, да вот так уж уготовано было, что не вырос он… Отец на войне погиб, под Сталинградом. И свалилось на Ивана всё хозяйство. А ещё мать инвалид, потеряла зрение: во время бомбёжки стеклом всё лицо исцарапало и глаза задело. Бомба прямо во дворе под окном взорвалась. Тогда и братик младший Ивана погиб, было ему годика три-четыре. Дом разрушен, всё разворочено, мать без глаз… Горе. Одно горе с матерью на двоих. Но у матери хоть надежа оставалась – сын почти мужчина, здоровый, хозяйственный, добрый. А у Ивана какая надежда?.. Пропартизанил в лесу, пока немцы не разогнали, в сырости болотной ноги простудил – а от туда и проблемы на всю жизнь по мужской линии. Мать слепая, ничего делать не может. Дома нет, хозяйства нет, родни нет.…  А всего-то девятнадцать лет в ту пору Ивану было.
   После войны устроился Иван на работу, хозяйство кой-как восстанавливать начал. Всей деревней дом отстроили. И жизнь начала налаживаться. Понесла, завертела круговерть, и всё вроде стало хорошо, да вот мать дома сидит. Сидит без дела, без движения. Вроде жива, но вроде как и мертва. Не ест почти, не пьет, горюет все дни напролет.  Бывало, сядет у окна утром и до вечера так просиживает – ждет, что зрение вернётся. Да куда оно вернется-то?.. Глаз на месте нет!.. Тягостно всё это было. И разум из матери выходил, и дух. Лет через шесть после войны похоронил её Иван. И чувствовал он тогда не пойми что: вроде как и мать родная, последний близкий человек, но и легче стало – не так тяжело, не так удручающе. А вскоре Иван и вовсе женился.
   Неожиданным было, скорее не то, что Иван решился на свадьбу, а то, на ком он женился.  Дашка была девка из бедной семьи, что на соседней улице жила; не красавица, но работница знатная. Как раз это и нужно было Ивану. Любви не было и в помине. Знакомы они были с малолетства, так что хорошо знали кто чего стоит и не гнушались отсутствием чувств. Ваня знал, что жена ему нужна вроде как «в хозяйство», а Дашка понимала, что другого шанса выйти замуж больше может и не представится. Стерпится, слюбится – правду бабки говорят. И впрямь, жили ладно, не ругались, не дрались. Иван в колхоз пошел трактористом, а Дашка туда же – дояркой. Всё хорошо, но… где нет любви - там нет и детей. Это огорчало Дашку и угнетало Ваню. Понимал он хорошо, что виной всему проклятые болота. «Там я и оставил свою силу-то мужскую», - говорил он мне. Огорчались они, огорчались, да и запили напару. Запили крепко, железно. «Если б я тогда по пьяни председателя не избил – не опомнился бы и вовсе…»
   Хорошо, что председателем тогда был Афанасий Митрич Бабонов, лучший друг отца и всей семьи. Как на него у Ивана рука поднялась, он и сам объяснить не мог. Бес, говорит, попутал. И как случилось всё, тоже не скажет, пьяный был до беспамятства. Вобщем, дело всё кончилось тем, что пришлось Ивану в Сибирь ехать. За золотом. Походатайствовал Афанасий Митрич, а то ведь могли и в тюрьму отправить. А тут и – батюшки! – Дашка беременна… Ваня и как быть-то не знал: жена вроде хоть и пила, да ни с кем не путалась – кому нужна такая?.. Неужели мой?!..
   В Сибири семь лет мыл золото. Снова испытания, холод, голод, смерть за спиной не раз слышал… Золото – такой метал специфичный. Сидишь ты над ручьем с ситом в руках и чувствуешь, будто смерть над тобой склонилась, следит внимательно и в спину дышит. А обернуться страшно…  Намыл Иван немало, но пришлось всё государству отдать. Положено так было. Вернулся в родную деревню, а жены нет. Померла. При родах. Дочка родилась здоровенькая, крепкая, хоть и пьющая мать была. А как Ваня уехал, так и ещё сильнее начала прикладываться… Дочку себе на воспитание Афанасий Митрич взял. Вроде как и в знак примирения. И назвал он её Марьей – в честь Ванькиной матери. Иван был не против.
   Через год решил Иван снова жениться. На сей раз решил жениться по-человечески, по любви. Уже и приглядел на ком. Устроившись на открывшийся пушной совхоз, повстречал он там бухгалтера Елену - молодую, красивую, стройную. Одинокую, само главное. И снова жизнь завертела Ваню, снова вскружила голову. Хмелем вдарило в мозг чувство радости от происходящего, вновь по-новому начал дышать. И казалось теперь уже, что война, Дашка, золото – навсегда в прошлом, забыто, уничтожено,  убито в себе самом, стерто из памяти…
   Лена приняла Машеньку. А через годик и братика ей родила… Жили вчетвером, весело, дружно, семейно. Это были самые счастливые годы жизни Ивана Петровича.
   Сына не могли найти две недели. Поехал с друзьями на рыбалку, но вернулись обратно только друзья. Был на дворе конец декабря, морозило и мело целыми днями. Парни взяли с собой самогон, ясное дело – подростки. Вот самогон и стал бедой. Искали всей деревней, а когда надежды иссякли, Иван Петрович продолжал искать один. Три дня провел он в лесу, облазил все кусты, буреломы, сугробы… Сына увидел в семистах метрах от рыбачьей избушки, под  тонкой коркой льда недалеко от берега. Провалился, а выбраться уже не смог – запутался в одежде и прибрежных кустарниках.
   Похоронив сына, Петрович уволился из совхоза и устроился в лесхоз лесником. Пережил он ещё разлуку с Машкой – она женилась на эстонце и уехала к нему жить, и смерть Елены Михайловны от рака. «Вот так и остался я снова один. Теперь навсегда уже, до конца дней»…

   Сидеть с Петровичем на бревнах за сараем – было нашим любимым совместным времяпрепровождением. Ему было что вспомнить и рассказать, мне – послушать. Курили «Беломорканал», разговаривали. Помогал он мне и в работе. Всех парней местных знал как облупленных, особенно старшеклассников.
 - А Гришка Лопаткин обещал не ругаться с Вами больше.
 - Интересно, и что же на него повлияло?
 - Манок я ему свой подарил.
 - Петрович, да зачем же?.. Тебе и самому он наверняка нужен был!
 - Да мне-то на кой? Я, может, помру завтра, зачем для этого манок…
 - Да брось, что ты говоришь такое…
 - А что? Ну, подстрелит он одну-две уточки, с леса не убудет. А к чему ему эта Ваша математика… Он человек простой, деревенский. И дед его, Прокопий, и батька – никто в школе не учился считай. Так просто, чтоб родне письма писать да газеты читать.
 - Ну, Петрович! – не соглашался я. – Каждый человек, будь он деревенский, городской или ещё не пойми какой, должен быть образованным. Сейчас без образования никуда. На работу не возьмут без образования, да и статус тоже…
 - Что? Статус? – Петрович сплюнул в снег. – Да к чертям собачим ему твой статус! Он самый хулиганистый в деревне, все хлопцы и девки под ним ходют. Король – вот какой у него статус! На такой статус и образование не нужно… Я вон, к примеру, до войны, Вашей математикой голову засорял, хотел в город ехать, в техникум поступать. И что? Война всё перечеркнула… и техникум, и жизнь, и алгоритмы ваши с дробями вместе. И для меня роднее стали буквы и слова. Ими всё выразить можно – и жизнь, и смерть, и природу, и страну, и любовь,  и математику эту тоже…
 - Но ведь сейчас-то войны нет…
 - Как нет?!.. Ну и пусть нет! Сейчас армия похлеще войны!
- Может, Лопатин, вообще в армию не годен. У него, может, плоскостопие, или гастрит, или вообще он психически неуравновешен!
 - «Или, или»…  Серёженька, знаешь, сколько таких «или» в жизни случится может?.. А всё-таки спрашивай ты его поменьше. Не выйдет толк с него. Поменьше хамства в свою сторону услышишь…
   Спорить с Иваном Петровичем было бесполезно. Так же как и пить с ним. Это было настолько гиблым делом, что я удивлялся своей стойкости. И в спорах, и в выпивке он ставил себя таким образом, что непременно выходил  победителем. В спорах ты мог привести ему тысячу непоколебимых аргументов, но он говорил жизнью так, что одно его слово затмевало все твои усилия. Ты мог выпить вдвое больше его, но Петрович в любом случае оказывался пьянее.
 - Какое сегодня число? – спросил Петрович.
 - Так с утра 31 было…
 - Правда? – не на шутку удивился лесник.
 - Правда, правда, - улыбнулся я.
 - Так это что, получается, мне завтра день рождения?
 - Получается, - согласился я, но вдруг опешил. – какое день рождения? Новый год же!
 - И что, что Новый год?
 - Как что!.. Праздник ведь!
 - И что теперь, мне в праздник нельзя день рождения праздновать? Дума новый указ выпустила? А?..
Петрович явно играл на моём недоумении.
 - Ты первый, кого я встречаю… ну, то есть, у кого день рождения на Новый год прямо… А родился ты, Петрович, часом, не в полночь?
 - Ага. В самую что ни на есть… Бес его знает. Не говорил мне никто.
 - Как же это забавно… И сколько тебе исполняется?
 - Вроде 66. Или около того…
 - А какого ты года?
 - Двадцать шастого. Кажется…
   Голос Петровича заметно изменился. Да и сам он сразу как-то погрустнел, задумался… Видно по нему было, что хоть и устал он от жизни этой, но и прощаться с ней не спешил. Но ведь годы идут. Неукоснительно, стремительно, четко, как швейцарские часы. И чем чаще ты их заводишь, тем быстрее они пролетают. Тут мне в голову пришла идея, она могла прозвучать несколько бредовой, детской, но, тем не менее, я её озвучил:
 - Петрович, я тут в клубе, в кладовке, костюм Деда мороза нашел. Хотелось детям на Новый год сказку подарить…
 - И что?
 - Но, ведь, если я его надену, буду Дедом, а папы нет – дети ведь сразу догадаются, верно?..
 - Верно…

   Стол жена приготовила обильный. Варенья, соленья, мясо, картошка, водка, шампанское и мандарины – всё это стоило мне почти всей зарплаты. Невысокая, облезлая ёлка, украшенная китайскими гирляндами и польской мишурой, тихо горела где-то в углу. Все ждали выступления президента. Но главное, чего ждали не только Катя с Лешкой, но и я – это появление чуда.
   Чудо заявилось без десяти двенадцать. Высокое, статное, в красном, отдающем желтизной халате, с огромным посохом, ватной бородой, прикрывающей щетину и мешком с купленными мною подарками за спиной. Дед Мороз вошел в комнату, потянув за собой холод с улицы и, притопывая облепленными снегом валенками, добродушно смеялся: «Хо-хо-хо!.. Ах, какая у вас красивая Ёлочка!» Катя с Лешкой, отойдя от шока, вдруг в голос радостно завопили: «Дедушка Мороз!!!». И бросились к нему.
   Не дождавшись речи президента, послушали Задороного, подняли ровно в полночь бокалы с шампанским. Пока дети совсем не выбились из сил, мы читали Деду Морозу стишки, пели песенки, водили хороводы и получали подарки. Я смотрел в хмельные ещё с вечера глаза Деда и не узнавал их. Всегда тусклые, безликие, они вдруг начали светиться каким-то радостным огнем, в них словно зажглась вспышка преобразившейся жизни. Дед улыбался без шуток и иронии. Он улыбался так, как улыбаются волшебники.
   Дети, счастливые, ушли в свою комнату. Жена их стала укладывать, а мы с Дедом Морозом принялись за водку. Мы пили, разговаривали, ели, смеялись. И тут я заметил, что Дед совсем не пьянеет… Жена позвала меня на кухню, помочь принести ей пирог. Вернувшись, мы увидели пустую комнату. На месте, где сидел Мороз, лежала потрепанная ватная борода. Я вышел на крыльцо. Там курил лесничий.
   На небе были только россыпи дремавших звезд. Луну накрывало серой пеленой, проплывающей над деревней. На землю тихо спускался пушистый снег. Тишину нарушали редкий лай пса где-то недалеко и пьяные крики соседа на другом конце двора. Из дома доносились надоедливые позывные «Голубого огонька» и звяканье посуды – жена начала убирать со стола.
 - Ну, Дед Мороз, я уж подумал, что ты улетел на своих оленях! – сказал я, накидывая на плечи тулуп и закуривая. – А ты сидишь… Что случилось?
 - Всё хорошо, Сергей. Спасибо тебе!
 - За что?.. – тут я увидел на щеках Петровича огромные, круглые, не замерзающие на морозе мужицкие слезы, которые царапала трехдневная, седая щетина.
 - За Новый год, за праздник… За чудо. Знаешь, ведь у меня никогда в жизни не было такого… настоящего праздника!.. Чтобы так по-доброму, искренне… У меня в душе аж что-то так защемило, потом отпустило… вниз ухнуло, а потом вверх, к небесам!.. Ээххх, как в детстве – на санях с горки!.. И отец мне никогда таких праздников не устраивал, да и нельзя было. А я… А я тоже не делал никому. Потому что не знал как. Да и не думал никогда о них, о праздниках. Ни-ког-да… Пойду я, Сережа. Ты отличный отец. И дятишки у тебя – золото, и женушка – умница. Везет тебе!.. Мир тебе и дому твоему. Живите дружно, любите. А Деду Морозу пора восвояси, - Петрович поднялся и вынул из-за пазухи полбутылки водки. – Я вот взял у тебя со стола, не обессудь. День Рождения мне сегодня всё-таки. Шисят шесть или около того… А день этот мы всегда вдвоем встречаем – я и водка.
   Петрович пожал мне руку и сошел с крыльца.
 - Не забывай меня, Деда Мороза!.. – сказал Петрович и засмеялся.
 - Да что ж ты так, как будто спешишь куда, Иван Петрович!.. Давай у нас день рождения справишь! Ну! А то не по-людски как-то…
   Я понял, что уговоры бессмысленны, когда красно-желтый халат, пахнущий коморкой и табаком, скрылся за соседним домом.

Хоронили Петровича 4 января. Был теплый, мягкий день. С утра падал пушистый снег. Приехала и Маша с сыном, муж остался дома в Эстонии… Умирать зимой плохо. Холодно. Лицо Петровича было такое же умиротворенное, как и всегда. Он был похож на себя живого. Снег, падая на глубокие морщины, не таял, ложился на губы, на закрытые глаза, застревал в волосах и царапался об щетину… Почему-то Петровича не побрили. Видимо, ему так больше идет. Да, именно так.
   Вспомнились мне и наши первые встречи на поляне, и разговоры обо всем на свете, вспомнилось, как помогал нам обживаться, обустраиваться, вспомнились летние походы на рыбалку и в лес, рассказы о войне и Сибири… За девять месяцев было столько сказано и сделано, что уже половину и не вспомнишь… Девять месяцев… Это – срок вынашивания новой жизни. Как бы нужна была Петровичу эта жизнь, НОВАЯ жизнь! Не знаю, прожил бы он её так же или постарался стать счастливее… Думаю, ему это уже ни к чему.
   Маша говорила, что всегда скучала по отцу, но выбраться никак не удавалось.
 - Да, - соглашался я. – Так всегда и бывает. Почему-то выбираться на похороны к родителям проще, чем на праздники…
   Она делилась со мной, как с единственным живым другом отца, о своей жизни. О матери, об отце, о Елене Михайловне. Говорила, что сына назвала в честь своего воспитателя русским именем Афанасий. Он очень любит животных, природу и родной язык. Эстонский. А ещё у него есть мечта побывать в Лапландии и получить подарок от Санты…
   В деревне я не задержался. Летом мы переехали в Горький. Или, как сейчас принято - Нижний Новгород. Раз в год я бываю на могиле у Деда Мороза.