Зеркало

"Тело обезображено до неузнаваемости. В области живота четыре колото-резаных раны. На лице кровоподтёки. Два передних зуба выбито. Один глаз вытек...". Сухие строчки полицейского отчёта непроизвольно всплывают из глубин сознания.

Проходят недели, месяцы, годы, складывающиеся в безликую скороговорку памяти, а я не могу забыть одну далёкую промозглую ночь.

Случилось это 21 сентября тревожного 1937 года.

 В то время я работал журналистом в  жалкой бульварной газетёнке. Многие тогда писали о фашистах, разбомбивших Гернику или о президенте Рузвельте. Я же занимался криминальной хроникой.

И вот, в указанный день, часа за два до обеда, мне в редакцию позвонил аноним. Он предложил встретиться, пообещав рассказать подробности  ужасного убийства кинозвезды, о котором в те годы говорили все. Тело белокурой бедняжки было обнаружено на берегу озера, недалеко от места съёмок. Снимали какой-то второсортный детектив, в духе позднейшего нуара.

Предвкушая сенсационный репортаж, я согласился на все условия звонившего - придти одному в назначенное им место и, конечно, не посвящать полицию в это дело. Себя я уже видел, по меньшей мере, в кресле главного редактора самой престижной центральной газеты.

Отдельно нужно заметить, что в молодости, особенно до этого происшествия, я отличался несколько авантюрным складом характера. И это, нередко, приносило мне немало неприятностей.

В условленный час  отправился на место встречи. Тёмно-синие кашемировое пальто и серая фетровая шляпа не спасали меня от объятий холода. Деревья и кустарники, росшие вдоль дороги, казались мне уродливыми и обугленными скелетами, похожие на те, что снились мне в моих кошмарах и которые, безрезультатно старался зарисовать после пробуждения. Лунные росчерки на мостовой чередовались с омутами теней. Призрачные силуэты, подобно чёрным шахматным фигурам, обступали меня со всех сторон.

Я уже прошёл Латинский квартал и миновал кинотеатр, в котором шла "Великая иллюзия" Жана Ренуара. До пункта моего назначения оставалось совсем немного. Мимо, сквозь мрак, в туманной дымке проступали подворотни серых, облупившихся, покинутых жильцами особняков. В окне второго этажа одного из них мне привиделся тусклый огонёк свечи и, как оказалось, в этот дом и лежал мой путь. Стены его были увиты засохшим плющом. По фронтону здания  тянулись, иссечённые непогодой статуи молящихся дев.

 Я подошёл к покосившейся исцарапанной двери, с массивной медной  ручкой в виде головы скорпиона. Надавил на неё – петли заскрипели. Дверь приотворилась вполоборота, и заглянул в чёрную непроницаемость, образовавшегося проёма. Затем осторожно вошёл внутрь. Под подошвами башмаков отчётливо громко заскрипели осколки битого стекла. Воздух был спёртый, душный и перенасыщен зловонием мёртвых тел. Вероятно животных. Зажёг спичку и осмотрелся. Вокруг валялся мусор: пустые бутылки, консервные банки, старые газеты. Маленькая юркая летучая мышь встрепенулась и замерла прямо надо мной, на грязном плафоне. Сломанные коричневые перила лестничной клетки уводили вверх. Спичка погасла, больно ожёгши кончики пальцев. Зажёг вторую, третью – все они тухли одна за другой. Наконец, поколебавшись пару мгновений, осмелился вступить на лестницу. На ощупь, в полной темноте, начал подниматься наверх. Лестница чуть раскачивалась, ступни ног застревали в проломившихся трухлявых ступеньках.

Добравшись до верхней площадки, остановился, переводя дух, как будто всходил на голгофу. Пелена густой тьмы, наполненная тихим шелестом, окутывала меня, проникая в сознание, рождая смутные образы.

Направо вёл длинный коридор, посередине которого, на полу заметил слабый желтоватый отсвет. Направившись в ту сторону, чувствуя, как гулко колотится моё сердце, считал свои шаги. Шесть, семь, восемь, двенадцать – на последнем шаге напряжение достигло высшей точки. Свет, искривлёнными пируэтами заколыхался по стенам и вдруг погас. Вошёл в комнату. Очерк тёмно-синего окна вырезал в плотной  темноте ровный прямоугольник. Полная тишина, как внезапная глухота, тяжёлой подушкой окутала мой слух. Двинулся к окну. Медленно, задерживая дыхание,  приблизился к подоконнику. Взял в руку оплывшую свечу – воск был ещё тёплый. Глянул через разбитое стекло на улицу – унылый безлюдный пустырь, утыканный кустами полыни и терновника.

 Вытащил коробок спичек, попытался зажечь свечу. Слабенький огонёк  затрепетал на кончике фитиля, почти погас, но, всё же разгорелся, освещая близкое пространство.
Поднёс свечу к, правой от двери стене: старый разбитый комод, с выломанной дверцей,  свисающие куски обоев, деревянное распятие, картина, изображающая трёхголового цербера в пещере – и на всём густой слой пыли. Извёстка осыпалась. В углу – паутина. Запах сырости и плесени. С потолка капала вода. На полу валялась изодранная книга, с металлическим корешком - средневековый трактат по чёрной магии "Ностальгия по аду".

С левой стороны было, прислонённое к стене огромное овальное зеркало. Матовая поверхность амальгамы была покрыта сетью мелких трещинок. Мой размытый облик едва просматривался. Внизу, по ободку, вилась какая то надпись, которую я, сначала, не разобрал.

Где-то внизу, вероятно на лестнице, мне почудились чьи то шаги. Я напряжённо прислушался и отвернулся от зеркала всего на пару секунд. А когда вновь взглянул на него, поверхность его совершенно изменилась. В глубине его стала видна широкая каменистая долина. Мрачное небо над ней было покрыто тяжёлыми тучами и клубящимся чёрным дымом. На заднем плане всполохами мерцало алое зарево. Посередине возвышалась гигантская гора. Спиралевидная дорога опоясывала её снизу доверху, заканчиваясь на вершине огненным жерлом. Откуда-то из основания горы выходил, тянущийся длинной очередью, поток измождённых людей, в серых лохмотьях: женщины, дети, старики, мужчины, с впалыми щеками. Слышались приглушённые стоны и всхлипывания. Все они, понуро, покорно, по одному, подходили к плахе.  Где мускулистый палач, голый по пояс, с пёсьей мордой, монотонно, как ход минутной стрелки, рубил им головы зазубренной секирой. Рядом, отвратительного вида карлик, в зелёном камзоле, обжигал отрубленные головы в высокой доменной печи. А после складывал гладкие чистые белые черепа, деловито, с прищуром осматривая каждый экземпляр, в повозки, запряжённые худыми клячами и, управляемыми скелетами, в чёрных бархатных балахонах. Длинный караван этих обозов тянулся вверх по склону горы, до самого жерла.
Бесконечный круговорот смерти оживлялся, время от времени, щелчками хлыста по тощим спинам лошадей.

Видение продержалось несколько минут и исчезло, оставив после себя запах гари и сожжённой плоти.

Внезапно на плечо мне свинцовой тяжестью опустилась, чья то ладонь. Я вздрогнул и инстинктивно дёрнулся вперед, повалив зеркало. Оно упало, разбившись вдребезги. Свеча погасла. Я бросился вон из комнаты, по коридору, потом вниз по лестнице и, наконец, в тёмную ночь улицы. Шляпа слетела с головы.
Не разбирая дороги, нёсся по мостовой, преследуемый воплями умирающих людей.

 На перекрёстке, чуть было не угодил под копыта двух гнедых лошадей, впряжённых в крытую телегу, гружённую кочанами капусты. В морозном ночном воздухе белый пар вырывался из их ноздрей. Головы коней были крыты чёрными, с бахромой, с прорезями для глаз попонами. Скакуны, встав на дыбы, неистово заржали, когда кучер, осыпая меня бранью, натянул поводья. От резкого торможения из-под брезента повозки выпало несколько, блеснувших в свете газового фонаря, черепов. Я в ужасе отшатнулся, заметив мёртвый оскал возничего, его чёрные впадины вместо глаз и носа, виднеющиеся из под его широкополой шляпы. Развернувшись, помчался в противоположную сторону и бежал до тех пор, пока не рухнул без сознания под ноги прохожим.

Очнулся я через двое суток в моей светлой уютной квартирке, в тихой зелёной улочке. Заботливые руки моей жены выходили меня, и через месяц, по настоянию моего психиатра, я отправился в одну модную швейцарскую клинику, где успешно применялись новые методики, набирающего популярность доктора Фрейда.

Убийство кинозвезды так и не было раскрыто, а тот человек мне больше не звонил. Я пытался его разыскать - обращался в полицию, но всё было тщетно. До сих пор укоряю  себя за проявленное тогда малодушие.

Вскоре началась война и улица, в мрачном лабиринте которой, я чуть было не потерял свой рассудок, была уничтожена авиацией противника.

Ещё через много лет, уже, будучи пожилым человеком, в одном антикварном каталоге, я, с изумлением обнаружил статью о том самом зеркале. Приведённые, чёрно-белые фотографии в разных ракурсах не оставляли сомнений. На одной из них, крупным планом, была изображена та самая надпись. Изящная вязь арабских слов, в приблизительном переводе гласила: «Сумрачные бездны сознания да будут отражены и явлены во всей своей мерзости». Как оказалось, раритет этот имел долгую историю, начиная со средних веков, когда он был создан неизвестным персидским мастером. Снимки были сделаны уже после войны. И, самое главное, зеркало на них было, абсолютно, целым.