Мама

Сейчас бахвалиться и не делать, доходнее, чем делать доброе, и скрывать это.
Сирота сидит на деревянной скамейке, болтает мохнатыми лапами и смотрит как берегиня Яська, вправляет грыжу младенцу. Собственно Яськой Сирота называет её про себя и в компании других помощников. (При этом они, как правило, скабрезно ухмыляются друг другу и имитируют непристойные движения тазом).  Шутить и кривляться в её присутствии помощники остерегаются. Мама, так к ней положено обращаться, запросто может в назидание наслать понос, зуд в заднице или чирьи. Сама же потом и исцелит, но сначала заставит помаяться недели полторы.
  Но она добрая. Даже глупый задиристый Сирота, не раз выпрашивавший на свой зад неприятности, признавал это. Днём и ночью, зимой и летом лечит Мама детей по всей волости. Родители даже не догадываются о том, что их чада исцеляются от оспы, от укусов, от переломов и утоплений не сами по себе («На моём Ваньке всё заживает, как на собаке!», «Мой Васька всю ночь в сугробе пролежал, пока мужики не вытащили, и оклёмался! Богатырь!»), а благодаря денным и ношным бдениям Яськи. Вон она склонилась над водным образом малыша не чёсанная, одетая в шитые лыком дерюги. Губы поджаты, брови насуплены, ногти как у вороны.
  Сирота ёрзает на скамейке от нахлынувшей робости. Вчера дитё не спасла. Померло дитё. Сирота воду менял в корыте, а Мама убивалась. Плакала, и горшки об стены с горя колотила.
  Яська заканчивает с грыжей, вертит ребятёнка, удовлетворённо угукает и отпускает его в деревянное корыто, где тот тут же обращается в воду.
  Яська замирает, настороженно прислушиваясь. Сирота невольно, тоже прислушивается, но кроме шума ветра  в ночном лесу и плескота побеспокоенной воды в корыте ничего не слышит. А берегиня слышит. Она всегда слышит чужую боль.
  Простирает руки над корытом, что-то бормочет, из воды сам собой поднимается нагой мальчонка и обретает явно зримые черты. Сирота его знает. Мальчишка из соседней деревни КочкА. Сирота недовольно шипит. Не любит он детишек. Особенно пацанов.
  У мальчонки рана на правой икре. Укус - догадывается Сирота.
- Молодец,- хвалит Сироту Мама,- начинаешь соображать.
  Открытие того, что Яська…(Ой! Мама) видит его мысли, бросает Сироту в дрожь и он, чтобы остановить в себе наростающую панику, начинает тростить:
- А…Алёна хороша, Матушка. Хороша. А Ванька…Ванька то вредный.
  Сирота по крысиному выставляет свои острые зубки.
- Я ему во сне нашептал, что ежли ещё раз попьёт из лужи, козлёнком обратится. А он дурень…Напился. Теперча ходит бекает. Дурная башка, козлом себя мнит. Смеху то! А пущай не пьёт из лужи. Скоко ты будешь из него глистов выгонять?
  Сирота смеётся, но смотрит с опаской на работающую с мальчиком Маму.
- Я тебя не Ваньку дразнить поставила, а охранять и беречь детишек. Следить, чтоб накормлены были, не обижены.
- «Детишек…», - начинает скрести на свой зад неугомонный Сирота,- Алёне ужо тринадцать. Посвящать пора!
- Не твоего ума дело. Я решу, когда посвящать.
- Дык, деревенские заглядываются, Матушка. А намедни, за лесом манервы начались. Съехались молодцы. На конях скачут, по чучелам пуляют, а ввечоры девок деревенских топчут. Один хренадёр надысь Алёнку в губы поцёмал…
- Что?!- Мама едва не роняет водяной образ,- Как это «поцёмал»? А ты куда смотрел?
- А что я? Ты ж велела не проявляться для глаз. А невидимый, кого я напужаю?
Яська торопливо восстанавливает укушенную икру и плюхает мальчугана в корыто.
Сирота пришибливается, поджимает ноги и готовится страдать.
- Башка ты дурья, почему первым делом мне не сообщил?
-  Дык, токмо ж поцёмал. Боле ничо.
 Берегиня сердито кидает в него пригоршней воды.
- Собирай всех немедля. Ведите Алёну. Будем посвящать.
  Сирота кидается вон из избы, но тут же из сенцев появляется его крысиная мохнатая мордочка:
- Я табе давно об том гуторю: пора посвящать!
 
  Всё получается скомкано и некрасиво. Мама досадливо морщится. До чего народ невежественный! Для них поцелуй – невинная шалость. Для волхва поцелуй - ключ к душе, а эти цёмаются по делу и без дела. Алёна вон поначалу вообще отказалась от посвящения. «Бабушка, не хоть мне берегиней ставать. Вас никто не любит. Ведьмой кличут». «Кто «кличет»? Кто тебе и что наболтал?» «Люди глаголют. На баршине слыхала».
  А у самой глазки томные с поволокой. Вот тебе и цёмки. О гренадёре своём бредит. Тьфу! Ещё одну матку вырастила! Приходится пойти на коварство, хоть сердце не лежит (не долговечно построенное на обмане), и соврать, что только она Алёна может, ставши берегиней, своего сдуревшего братца исцелить. Девочка колеблется, потом обречённо выпивает отвар и падает на руки Маминых помощников.
  Посвящение, действо простое, но длительное. Где-то посвящаемого кладут в гроб и закапывают на девять доб в землю. Это за морями. У нас принято опускать в омут и придавливать камнем. Спустя добу действие отвара прекращается, но тело уже начинает меняться. На исходе третьей добы уходят суета и страх, и будущий волхв начинает слышать чужую боль. На четвёртую добу он научается чужую боль терпеть. На седьмую – исцелять. А на девятую – из воды поднимается Бессмертный.
  Помощники затыкают уши и ноздри Алёны воском, подхватывают за руки за ноги, погружают девочку на глубину сажени и приваливают замковым камнем. Всё это время Иван с истеричным меканьем мечется по берегу. Изыди! Не до тебя. Мама ставит водяного сторожа отгонять речных паразитов.
   Работа окончена, поверхность озера разглаживается, слуги успокаивают и уводят Ивана, а берегиня сердцем вслушивается в мирские крики. Сколько боли и страдания вокруг и как мало у неё сил! Нужна ученица. Много учениц. Через девять доб бессмертная Алёна сбросит камень с души, подымется со дна, войдет к Маме в избу и скажет: «Бабушка, я пришла учиться и помогать тебе. Сколько боли и страдания вокруг. Нужно возродить царство берегинь. Царство, в котором не будет места слезам».

  Изба как изба, только не ухоженная и бедная, даже для местных крестьян. Не удивляюсь. Сколько знаю хозяйку, она всегда была безразлична к роскоши и богатству. Всё лишь самое необходимое. Светящийся посох у стены, корыто с водой - рабочий инструмент берегини, глиняная печь, добротный стол и две спальные скамьи, на которых мы сидим. Перед нами на столе свежий хлеб, квашенная капуста в  глубокой миске, надкушенная луковица, берестяная коробчонка с солью и солдатская сулея с императорским вензелем на боку и крепким хмельным напитком внутри, изготовленным по древнему скифскому рецепту - гостинец от меня.
Асса, (домовик прячущийся за печкой мысленно называет её Яськой), основательно захмелевшая, сжимает в руке глиняную кружку и жалуется мне на свою жизнь. Она мрачная и красивая. Красота её не здешняя и сильная.
- Раньше,- она поднимает когтистый палец,- в деревне была одна матка. И сто-двести берегинь. Матка каждый год рожала, а берегини охраняли. Тогда, человек до пятисот лет доживал и не то чтоб пораниться, опалиться, или захворать не мог - его за всю жизнь комар не разу не кусал. Не лечили, а упреждали! Не спасали, а берегли!
Асса сердито смотрит в кружку.
-А нынче? После того как набежали козары и всех берегинь сделали матками, что творится… Все хотят рожать! Пятилетнее дитё и то полено в тряпицу обернёт и к титьке тулит - маткой хочет стать. Игрушек себе нарожать. Сопли вылечить не могут ребёнку, а рожать, так все с радостью! А охранять людей кому? Я одна. Я не успеваю даже младенцам помогать. А их всё больше!
  Берегиня бьёт ладонью по столу, от чего моя кружка подпрыгивает и падает на пол.
 Я успокаивающе касаюсь её руки и пытаюсь вывести разговор в бодрое русло.
- А помнишь, Асса, как ты пленного перса сорок верст на себе несла? Сейчас смола бы?
  Берегиня поднимает мутный посуровевший взор, решительно сдвигает в сторону снедь и ставит руку локтем на стол.
- Сейчас могу и дважды по сорок.
  Мы упираемся руками и, несмотря на мои усилия (не дохляк - подковы гну), она уверенно кладёт мою руку на столешницу. Из-за печи доносится довольное хрюканье домового.
-Только, баловство всё это!- отмахивается от моих восторгов бывшая наёмница,- Война порождает страдание. Людям нужен покой. Тысячу лет здесь был мир и царство берегинь. Теперь всё разрушено. Хотела бы я знать, кто затеял и кому нужны эти перемены?
  Она наливает себе ещё, а я встаю, выхожу и, покачиваясь, спускаюсь с высокого крыльца. Обхожу по болотистой почве своего коня, иду за избу, громоздящуюся на высоких дубовых сваях, останавливаюсь по малой нужде и поднимаю взгляд на, проглядывающее над верхушками осин, безумно прекрасное звёздное небо. Космос околдовывает и манит глубиной высоты. Или высотой глубины? Трясу пьяной головой.
 Я то знаю, кто затеял и кому нужны эти перемены. Но Ассе я об этом не скажу. Она упрямая, сильная и несгибаемая. Я помню её несговорчивость ещё со времён скифо - персидского конфликта, когда служил под её началом в армейском разведывательном отряде. Никого я так не боялся и не уважал одновременно, как её. А тысячу лет спустя, в долгом кыпчакском плену, в яме с трупами, сколько с нею переговорено о будущем мира. Спорили до хрипоты. До драки (стражники разнимали).
  Не хочет она понять, что дУши застаиваются в телах. А эволюция духа требует новых форм развития. Сейчас зарождается приоритет самоосознания души над самоосознанием тела. И для этого душа не должна засиживаться и протухать в одной оболочке. Она должна через страдание (да, да, только через страдание!) разглядеть свою индивидуальность, самостоятельность и независимость от тела. Должна увидеть в теле обыкновенную одежду. Одежду, которую нужно вовремя менять, не дожидаясь дряхлости, ветхости и выпадения чресл через прорехи. Как непристойно носить старую рванину, так же не пристойно и появляться в порядочном обществе стариком. Нужно своевременно приобретать себе новое тело, выбросив старое на помойку или оставив его в чулане. На ветошь. На латки. Для работы в конюшне.
 Самоосознание души - путь к свободе. К независимости от тела. Для этого мною насаждаются новые религии. Для этого три столетия тому я подтолкнул кочевых козаров на разрушение последнего оплота берегинь - хранительниц плоти. Для этого я пойду на всё и через всех.
  Как это видится мне в грядущем: старое тело отряхнул, сложил, спрятал в шкаф и надел другое. То, какое требуется для текущего момента. Вот тебе рыбье тело для моря, вот птичье - для неба, вот змеиное - для земли, вот тело для любви, вот тело для войны.
  А там…у меня перехватывает дух от открывающейся перспективы. Вдохновлённый видением, я чувствую, что сейчас смогу открыться Ассе, и убедить её в своей правоте. И приобрести, наконец,  в вечном сопернике могучего союзника.
Торопливо оправляю одежду, обхожу избу, дружески похлопываю бьющего землю коня (сейчас поедем!), и взбегаю вверх по крыльцу.
  Асса, трезвая, как стекло, удерживает над деревянным корытом водный фантом девочки скорченной столбняком. Одинокий безвестный солдат, преданный друзьями и командирами, стоит до конца, сражаясь за жизни глупых неблагодарных людей.
  Это снова прежняя несгибаемая Асса. Огонь в глазах, решимость в жестах. Вопреки мировым тенденциям и здравому смыслу она будет упрямо спасать людей и упорно пытаться возродить царство берегинь. Человек, в прошлом проливший реки крови, теперь так же неистово творит добро.
  Мой энтузиазм гаснет. Всё, что я хотел ей сказать, теперь самому кажется надуманным и неубедительным.
- Асса, мне пора.
- В добрый путь,- отвечает она, продолжая сосредоточенно выполнять очищающие пассы,- Не забывай меня, Кощеюшка! Ты единственная связь с нашим прошлым и единственный, кто понимает, чем я занята. И ты один знаешь, что я не враг людям.

  Когда стихает чавканье и шлёпанье конских копыт по болотной твани, из-за печи выбирается Сирота и начинает прибираться в избе. Выметает хлебные крошки и луковую шелуху, сгребает на совок и выбрасывает с крыльца осколки сулеи и кружек. Громко кряхтя, расставляет вдоль стен скамьи, и залазит на одну из них.
  Сирота сначала долго болтает мохнатыми лапами,  задумчиво глядя на работающую Яську, потом, вспомнив, откуда-то достаёт надкушенную очищенную луковицу и начинает грызть её, как сладкое яблоко.
- А я яво признал,- сиплым от лука голосом сообщает Сирота,- Головной Аншехв манёрвов.
  Сирота, доев корнеплод, вытирает ладони о своё розовое брюшко, после чего, кривясь, обнюхивает пальцы.
- Капосный дядька. Енто ён велел хренадёру Алёну из омута до срока вытягать.
  Мама тяжело вздыхает, но не отрывает целительного взгляда от висящего над корытом водяного образа оживающей на глазах девочки.
- Я знаю!