В тылу. воспоминания деда

               

Неисчислимые страдания выпали на долю народа Советского Союза во время войны. Читая воспоминания тех, кто был призван в армию и с оружием в руках прошёл все или хотя бы часть этих долгих шести военных лет, начиная с финской войны, порой просто содрогаешься, представив в воображении, какой ценой заплатил наш народ за победу над фашистской Германией. Вряд ли кого могут оставить равнодушными страдания ленинградцев в блокированном городе. Сейчас очень мало пишут о жителях Сталинграда в его долгие месяцы обороны, так и не пропустившего фашистов на левый берег Волги, вдоль которой он протянулся на десятки километров. Трудно представить себе, через какие страдания прошли его жители. Но ведь был и тыл, который также не обошла война, жителей которого призывали на фронт, а оставшимся приходилось потесниться, чтобы принять эвакуированных из районов, где бушевал огонь войны. Страшное слово эвакуация... 
Я держу в своих руках несколько пожелтевших  листочков из школьной тетрадки в клеточку, исписанных мелким почерком фиолетовыми чуть выцветшими чернилами. Это отрывки из воспоминаний моего деда, учителя Лестева Александра Николаевича о долгом пути в эвакуацию. Основной текст воспоминаний его дочь – Вера Александровна Лестева –  в 70-е годы прошлого века отдала в Музей Истории и реконструкции Москвы, где хранится часть архива начальника Политуправления Западного фронта - Дмитрия Александровича Лестева, в ноябре 1941 года погибшего под Москвой. А вот эта тетрадочка в музейный архив не попала – уж очень «не героическими» были дневники отца героя об этом трудном времени жизни в городе Кирове и долгой дороге туда в эвакуацию.
Киров, переименованный в ельцинское время в Вятку, город, расположенный в 896 километрах от Москвы, да ещё километров 500 от Москвы до села Долгуши Долгоруковского района Липецкой области, в котором учительствовали дед с бабушкой. Читая воспоминания об эвакуации жителей из фронтовой полосы, о дорогах, забитых беженцами с детьми и нехитрым скарбом, часто пешком, под бомбёжками фашистской авиации и обстрелами, кажется, что в этих условиях эвакуацию семьи Дмитрия Александровича  можно назвать «благополучной». Дивизионный комиссар, опасаясь, что немецкие войска оккупируют и его родное село и возьмут его родителей в заложники (конечно, сейчас, когда мы знаем о зверствах фашистов на оккупированных территориях, слово «заложники» звучит весьма наивно, беспартийных родителей начальника политуправления западного фронта просто повесили бы  в первый же день оккупации для острастки), прислал за ними два грузовика. Дед с бабушкой заехали в посёлок Рамонь Воронежской области, где учительствовали и жили с семьями его сын и дочь: мой отец – Михаил и его сестра Валентина. Берёзовский (ныне Рамонский район ещё не эвакуировался), поэтому отец остался работать в Рамони, а его сестра  Валентина с трёхлетним сыном и моя мама с двумя детьми – Саше было два с половиной года, мне полгода –  погрузились в две грузовые машины и тронулись в путь.  А теперь слово Александру Николаевичу.
«22 мая 1942 года.
Я каждый день задаю себе вопрос, страшно мучительный для меня: зачем я очутился в Кирове за полторы тысячи километров от родных мест, где провели  мы всю жизнь, где оставлено столько милого, родного, где похоронены наши дети  ( Четверо из одиннадцати детей Ольги Ильиничны и Александра Николаевича умерли во младенчестве и похоронены в селе Долгуша. Все примечания к этому дневнику сделаны публикатором – Т.М. Лестевой). , где проведена наша молодость, где вложено было в работу столько души и сердца?
Здесь, в суровом краю, в большом областном городе всё мне дико, чуждо, страшно. Здесь среди многотысячной  массы людей, я ни одного человека не знаю, кроме семейных своих, не с кем слова сказать. И так тяжело многим, в особенности при недостатках в питании. Мать (его жена Ольга Ильинична – Т.Л.) замучилась окончательно в очередях за хлебом, то за керосином, то за мылом.  Так мне жаль её, что я не нахожу слов, чтобы выразить это. И так жаль детей  Валька, Юру, Люсю, Киру , что они обречены своё детство, самое счастливое время в жизни проводить в таких кошмарных условиях.   ( Валёк – сын старшей из дочерей  деда Валентины, Люся и Юра – детыи дочери Веры Александровны, Кира – младшая дочь Дмитрия Александровича Лестева 1939 г. рождения. Моя мать к этому времени вернулась с нами в Рамонь, откуда позже была эвакуирована в деревню Мазейка Липецкой области, куда был назначен директором школы мой отец.)   
Правда, они ещё глупы и не сознают, и не понимают, что им надо бы жить не так. Они тоже голодают вместе со взрослыми, не получая такого питания, которое бы им нужно для успешного нормального роста и развития. Жалкая их участь! И их матерям и отцам тоже! Детям негде поиграть, порезвиться  – везде  городской, заражённый миазмами скученных сотен тысяч людей, воздух. Что ожидает меня, мать, детей далее? С ясной определённостью можно утверждать, что всех нас ожидают болезни и гибель.
Мои мысли считают наши семейные преувеличенными, но где же тут преувеличение, когда ни обеда настоящего нет, ни покоя, ни радостного труда?
А ведь жить хочется и страшно думать о смерти для избавления от бед.
Мы убили себя с матерью этой безумной эвакуацией в такую даль!
И теперь, после приглашения Долгоруковского района и РОНО Орловской  обл.(После освобождения Долгоруковского района дед и бабушка получили вызов из РОНО вернуться в Долгушу.)   , я стал такой предусмотрительный, что предвижу и там нашу гибель, так как нет базы жизни, которую мы потеряли, нет нити жизни, оборванной нами так глупо, так безумно. Ну, и к чему мы приедем в Долгушу? К разбитому корыту в буквальном смысле? Где взять силы для создания  условий жизни вновь? Силы, здоровье растеряны, утрачены  дальней дорогой – ехали 45 суток  зимой в страшнейших муках, при 40о  морозе суток 20, –и жизнью в Кирове. Я потерял всё, чем жил – работу, хозяйство, имущество. Не на чем будет спать в Долгуше, не во что одеться, нечего есть, так как отсюда  вывезти даже  жалкие остатки имущества вещей (одежды, обуви, платьев) невозможно. Что делать нам?
Мать доедает крошки хлеба и картошки третьего дня! Где она берёт силу? Из Москвы высылают зять и дочь  куски сыра, масла, конфеты, но разве этим можно нормально питаться? ( Зять – Моисей Георгиевич Иньков – муж Веры Александровны  и она к этому времени вернулись в Москву после того, как фашисты были отброшены от Москвы. Дед с бабушкой остались с детьми Веры, Вали и женой Дмитрия с тремя дочерьми. )Это закуска, а не еда. Сыр, конфеты,  солёная рыба – это приправа, возбуждающая аппетит, а еда где же?  С каждым днём  я и мать опускаемся всё ниже и ниже, становимся слабее физически и умственно, в особенности я. И в отношении одежды стали походить на нищих. О, горе! Горе!
Я курю почти беспрестанно, чтобы оглушить свою тоску, но легче не делается. Тоска всё та же, в особенности сейчас, когда «красное лето» у нас там. Самое прекрасное время года, а мы гниём здесь заживо, мы, как вырванные с корнем растения, сохнем, чахнем. Погибаем. Где взять сил? Когда же придёт конец этим мукам? Я в Долгуше был человеком строгого личного гигиенического режима, порядка, чистоты, а здесь нет абсолютно подходящих условий, и я и в этом отношении опустился до уровня человека, не соблюдающего ( не могу соблюдать!) ничего санит (арно)-гигиенического. Из человека знающего, какой-то отдельной единицы я превратился в ничто».
Некоторые пояснения к приведённому тексту дневника. Зятем Александра Николаевича был Моисей Георгиевич Иньков, к тому времени назначенный заместителем  наркома лесной промышленности. Уже в начале июле 1941 года этот наркомат эвакуировался из Москвы в Киров. Здесь Моисею Георгиевичу была выделена большая четырёхкомнатная квартира для его семьи. Вскоре здесь же появляется Екатерина Абрамовна Лестева, жена Дмитрия Александровича, которую он вместе с тремя дочерьми – Мариной, Ниной и Кирой - буквально в последнюю минуту сумел вывезти из горящего Минска, занятого немцами уже 22 июля 41 года. В середине ноября в этом «семейном общежитии» появились дед с бабушкой, с дочерью Валей и её сыном, а также моя мама со своими двумя детьми. Последними прибыла жена ещё одного сына деда с бабушкой – Всеволода – с дочерью Ритой и своими родителями. Они приехали из-под Вязьмы, куда приближались немецкие орды. После разгрома немцев под Москвой Моисей Георгиевич и Вера Александровна и Валентина Александровна вернулись в Москву, а заботы о многочисленном и многодетном семействе легли в основном на бабушку. Оторванный от работы, вырванный из уклада спокойной жизни директора сельской долгушинской школы, дед тяжело переживал эвакуацию. Следует признать, конечно, что прямого голода, такого, например, о котором он написал, вспоминая голод из-за засухи 30-х годов,  когда они по его словам пекли хлеб из какого- то будылья,  здесь не было: Екатерина Абрамовна получала аттестат от мужа и после его скорой смерти, Моисею Георгиевичу как номенклатурному работнику полагались обеды от наркомата лесной промышленности, которые были неплохим подспорьем, да и посылки с сыром и маслом во время войны, мне кажется, были весьма кстати, хотя бабушке приходилось не слишком сладко.  Но вернусь к дневнику.
«23 /v -1942 г.
Сегодня мать простояла в очереди 5 часов за хлебом и пшеном, и сахаром в военторге. С каждым днём очереди удлиняются. В 3 часа мать пошла за обедом. Всё без отдыха. Надолго ли её хватит? Это просто ужас! 
24 /v -1942 г.
Тоска всё та же. Вчера и 22/v получили письма от Вали из Москвы. Они (Валя и Вера) решили, что нам с матерью надо ждать год или больше, чтобы уехать из Кирова. Что мне делать? И что я наделал, приехав сюда по эвакуации? Я погибаю: с каждым днём  мне труднее переносить тоску-горе. Мне нечем жить: нет никакого интереса. Дети Валин сын и Верины двое только и обращаются ко мне, когда хотят есть, а так бегут от меня, кричат. Люся топает на меня ногами, кричит спорит ... Никому от меня нет пользы. Я всем в тягость. Я как пленник или заключённый влачу своё жалкое существование без надежды и упования на будущее. Жду конца одного – смерти. Когда я умру, положение матери (Ольги Ильиничны) и детей ( Люси, Юры, Валька) не улучшится даже, пожалуй, станет хуже. И никто не поймёт, какие муки я пережил и переживаю седьмой месяц. Никто не поинтересуется прочитать мои записки, потому что каждому  самому до себя.. Мы с матерью потеряли со дня эвакуации 12/XI-41 г. жизненное место (с. Долгуша Долгоруковского района Орловской обл.) и очутились в г. Кирове у дочери и зятя Инькова М.Г. между жизнью и смертью (вне жизни и вне смерти). Положение трагическое, катастрофическое, безнадёжное. Нет нам выхода к жизни, нет спасения  (и слаб, болен физически и душевно от тоски по загубленной жизни). Писать письма Вале и Вере о своём  состоянии нет смысла, так как они не понимают ни моего состояния  и положения, ни состояния и положения матери (она выбивается из последних сил), ни состояния и положения своих детей, обречённых на гибель.
24 /v -1942 г.
  Я ем и пью, и сплю (последнее плохо). Но жизни нет. Это какое-то бессмысленное существование. Это какой-то кошмар! Это сущий ад! Сегодня мне вспомнились стихи М.Ю. Лермонтова :
И хоть безжизненному телу
Равно повсюду истлевать,
Но ближе к милому пределу
Мне всё ж хотелось б почивать.
Кажется так.(  Александр Николаевич, учитель русского языка и литературы ошибся. Это неточная цитата стихотворения не Лермонтова, а А.С. Пушкина «Брожу ли я средь улиц шумных...». ) Мне хотелось бы умереть в Долгуше, где мы с женой прожили 36 лет. Там всё родное, милое, близкое, а здесь всё чужое, незнакомое, далёкое. Куда занесла нас эвакуация? И зачем мы ехали? Нам, то есть мне как-то не по себе было, я был сильно расстроен близостью фронта, немцев, я боялся погибнуть от фашистских бандитов ( ограбят, убьют). Но я не учёл жизни эвакуированных, и родные не написали мне, что это за жизнь, –и вот мы выехали на присланных за нами машинах. И только в пути я ясно осознал, что нас там ожидает гибель, если не в дороге ( езда была очень рискованна: машина то и дело останавливалась, буксовала, мороз был до 40о с лишком), то в Кирове. Дорогой мы не погибли. От г. Котельнича в 140 км от Кирова нас устроили в товарном поезде, в «телячьем» или «лошадином» вагоне с железною печкой, но без дров и угля. Вот где была мука-то! Четверо суток мы ехали 140 км. И как только не растеряли друг друга, это просто удивление. Поезд шёл без расписания, останавливался, где ему надо, никаких звонков и проводников не было, вагоны многие были разбиты. Этот отрезок пути был как фронт, если не страшнее. Топку ( брёвна, доски) приходилось разыскивать самим, света не было, холод адский. И четверо суток мы не спали. Ехало нас 8 человек: я, мать (жена моя),дочь Валя с сыном Вальком -2г., невестка жена сына Михаила (из Рмони Воронежской обл.) с двумя детьми: сыном Сашей 2 л. И дочерью Таней , 10 мес., и политрук Егор Николаевич Родионычев, который был командирован вывезти нас.(   В тот момент дед и бабушка ещё не знали, что Дмитий Александрович погиб 18 ноября 1941 года под Москвой.)
А что мы видели во время переезда от г. Котельнича д Кирова – это просто ужас. Ехало столько народа куда-то, и такие все оборванные, грязные, страшные. Кошмар! Картинка из Дантова ада. Я не надеялся, что мы когда-нибудь доедем до Кирова, так страшна и рискованна была эта езда. Ночью на рассвете приехали на станцию Вятка (Киров), поезд наш остановился. Стали выгружать наши вещи – багаж; я хотел поддержать тяжелый сундук, и сорвал себе живо, что-то как  будто вывалилось из нижней части живота в виде кишки какой-то. Так я нажил себе грыжу. После врачи признали. Мать с т. Родионычевым пошли в город, на квартиру дочери Веры и зятя (Инькова) и Кати – жены убитого сына Дмитрия , дивизионного комиссара. Вернулась мать с Катей. Здесь мы получили уже верное известие, что сам Дмитрий погиб 18 ноября 1941 г. Ужас! Ужас!
Одно воспоминание этого, да и всего пути, продолжавшегося с остановками 45 суток, приводит меня в страх и трепет. Как можно было это перенести? Отсюда и мои болезни – психическая травма ( как определили врачи Наркомлеса).  Одним словом, потеря всего жизненного в Долгуше – работы, квартиры и имущества –  привели нас с матерью (жену я так зову) и, в первую очередь меня, к гибели, страшной гибели, которая страшнее смерти.    
26 /v -1942г.
Сегодня ночью опухла правая сторона лба  и правый глаз; от опухоли правый глаз почти не раскрывается. Беда, да и только! Что делать мне? Я погибаю от болезней каких-то. Сегодня часов в 8 вечера пошли все в баню, взяли всех детей. Идти 2-3 км. Ужас! Дети капризны страшно, недисциплинированны. Что из них выйдет? Есть поговорка: «от думок голова вспухла». Я наблюдаю это на себе. У меня пухнет голова от тяжёлых мрачных мыслей. Жить страшно в таких условиях. Смерть кажется избавлением. Я не похож стал на самого себя: так муки душевные и физические изуродовали мой облик.
 27 /v -1942г.
  Был у доктора Бутенко из НКЛ  Он сказал, что я работать в школе учителем не могу: нервная система истощена, неустойчива,( разрушена – это моё выражение).Сердце и лёгкие – ничего. «Что умерло, то  не воскресает»,- сказал доктор Бутенко по отношению к моей нервной системе. Доктор Бутенко дал рецепт в психическую лечебницу – с просьбой дать справку – историю моей болезни.
26 /v -1942г.. Сегодня ходила в психбольницу
Самочувствие убийственное. Мать помыкает мной. Куда мне деться? Я стал непохожим на человека. Ужас один, когда подумаешь, что ожидает меня и мать с Вальком.
30/v -1942г.
Вчера и сегодня такие жаркие дни, что дышать нечем. Жить с каждым днём становится для меня всё труднее и труднее. Мать замучилась совсем в «походах». Сегодня ходила в психбольницу за справкой, это 3 км, потом за обедом. Это тоже 3 км, в 5 часов вечера пошла за карточками, опять 3 км. И как только выносит она! С питанием всё труднее: сегодня принесла на обед – горох – суповая вода и немного каши. Голова у меня идёт кругом. Тоска и печаль страшные. И когда это конец придёт моим страданиям?  Валя пишет потерпеть ещё, но докуда терпеть-то? Всё, чем жил, я потерял, а остался жив. К чему мне жизнь? Поскорее бы умереть! Я знаю, что следом за мной умрёт и мать. С кем останется Валёк- внучек?  Люся и Юра побольше, они уже жили одни с Катей и её семьёй, а Валька ещё не привык, не приспособился. Я думаю, он погибнет прежде всех детей, а такой был здоровый до прибытия в Киров.
31/v.
Жара несносна. Нечем дышать с 10ч. утра до 9-10 ч. вечера. Нечем дышать. Душно и на улице, и в комнатах. Испарение больших многоэтажных домов убийственно. Боюсь один ехать, да и к чему приедешь. К разбитому корыту в буквальном смысле слова. Если бы был здоров, дело другое. И что за странная вещь? Жить нечем буквально, никаких интересов нет, а умирать всё же страшно, не хочется. А жить нечем совершенно. Ничего мне не мило, всё только раздражает.
Как мать( жена) выносит такую жару, просто поражаюсь. У неё ещё есть сила и энергия бороться за жизнь в этих проклятых условиях (очереди, отсутствие необходимых продуктов, постоянная работа с детьми – стирка, уборка, одевание, раздевание купание и т.д.).
Послал письмо Мише и Федору Павловичу Крылову . ( Снова раздумия о возвращении в Долгушу, теперь уже одному, так как не с кем оставить троих внуков.
  Миша – мой отец, сын Деда, Крылов – отец жены  сына Всеволода.)
   В Долгуше дед с бабушкой держали и корову, и кур, возделывали огород, так что свежие продукты были всегда. .

31/VI.
Жара нестерпима. Был сегодня у доктора Бутенко, относил ему справку из псих. больницы. Д-р Бутенко сказал, что у меня склероз мозговых кровеносных сосудов, что дело моё может окончиться плохо. Прописал бром и йод. Но Это не помоет, по-моему, в настоящих условиях, которые ужасны. Тут и недостаточное, совершенно неподходящее для меня питание (отсутствие молока и «свежих продуктов» ) и антигигиеническое состояние квартиры. Ничего не могу поделать: меня ожидает калечение и гибель. Но «смерть, - сказал доктор, - не сразу приходит». Жаль, что не сразу. Чем мучиться так, как я. Лучше бы погибнуть сразу. С наступлением летних несносных аров мне стало хуже.  Дети бегают во дворе, лезут в грязные лужи, не слушают. Прямо беда! Глядеть за ними я не в силах. Сегодня Юра нашёл какую-то грязную банку. Подошёл  грязной вонючей луже и стал набирать воду, а Валька стал мыть в этой луже ручки. Вылить грязную воду Юра отказался на мои просьбы, а Валька нашёл какую-то склянку, тоже грязную, стал разбивать её на куски и обрезал пальчик. Я промыл ему пальчик, помазал йодом и завязал. Боюсь, как бы не заболел пальчик. Беда! Беда! Погиб! Погиб!
Силою вещей –условий жизни – мы с матерью обратились  в бесправных лакеев и нянек при детях Веры и Вали, но что делать? Мы оба пропадаем здесь. И пропадём, погибнем!
6 июня 1942 г.
Сегодня, на рассвете приехал зять Моисей Георгиевич Иньков. Он выглядит нездоровым, у него ожирение. Он показал свой живот, где делали ему разрез для операции (у него был гнойный аппендицит). Шов зарубцевался. Ну, какой же у Моисея жирный живот! Это, ясно, болезнь от злоупотребления пивом, вином. Беда! Моисей не советует мне ехать в Долгушу: там, говорит, нечего делать. Но и жить здесь для меня гибель. Дочери мои Валя, Вера, услышите ли Вы мой крик?  Я умираю медленной смертью из-за безумного приезда в Киров. Я уже погиб на 80-90%. От меня осталась одна тень человека.  Но винить некого: Я не маленький, мне недавно исполнилось 60 лет. Надо было не слушаться ничьих советов, а жить своим умом. А мы с матерью послушались предложений о выезде сына Дмитрия и зятя Моисея Георг(иевича) Инькова, и вот результаты: преждевременная гибель моя и жены.
Прощайте, мои милые родные дети Валя, Вера, Олег (О.А. – младший сын Олег Александрович Лестев, военный врач.), Миша  и внучата. Прощайте! Я погиб навсегда. Если я не умру своей смертью, то меня ожидает несчастье хуже смерти – слепота, калечение и т.д.  Я страшен самому себе. Маленькие дети – Люся, Юра, Валька  и Кира обречены здесь на гибель через заражение разными болезнями, которых избежать при настоящих условиях жизни невозможно абсолютно. Отсутствует абсолютно культура в обширном смысле слова. 
11/ VI. Четверг.
Пять дней я не писал своих скорбных дум. Сегодня хочу написать несколько строк, хотя и знаю, что записки мои никто не будет читать, и они бесполезны.

Вера пишет, что осенью кто-нибудь из них –Вали и Веры – приедет к детям, а мы с матерью можем ехать. Но куда е осенью ехать? Школа наша (в Долгуше) будет занята другими людьми, и нам абсолютно будет некуда деться. ( Квартиры у Александра Николаевича и Ольги Ильиничны в Долгуше не было, они жили при школе, где у них были две небольшие комнаты и кухонька с печкой. Школа была одноэтажной, кирпичной, построенной в начале ХХ века.)  Мать сегодня жалуется на нездоровье, всё болит, говорит. Да и как не болеть при таких условиях? Мы знаем, что миллионы людей страдают, мучаются, но можно ли утешить себя этим? Вера пишет сообщить ей, что нам надо. Она думает прокормить нас из Москвы. Глупая, глупая мысль. За 800 км обеспечить нашу семью присылкою коробки конфет, килогр. масла и куска сыра. Бедная Вера! Она пишет, что после отъезда Моисея в Архангельск (на полтора месяца) ей одной скучно в квартире и страшно. Но что же делать?  Что ей писать? Писать о нашей жизни правду, она не верит, и это её расстраивает, писать, что живём ничего или хорошо – это лгать сознательно, чего я не могу делать.
Я уже писал им и всем родным, что мы погибаем  здесь, и детей ожидает гибель, если кто-нибудь не возьмёт их на воспитание или не определит их в детский сад. Беда! Беда!   
Письма по почте16 июня  послал Вере и Вале о том, чтобы не обращали на меня внимания о моём выезде в Долгушу. 15 июня с отъезжающими из Наркомлеса послал письма Вере и Вале, чтобы Валя выехала с нами в Долгушу пожить и поработать, о наших трудностях  здесь, и о нашем желании выехать в Долгушу.
16 июня1942 г. послано письмо Долгоруковскому РИКу и РОНО Орловской обл. с благодарностью за внимание и заботу о нас и сообщением, что, если к 15 августа  мы не приедем в Долгоруково, то предназначенные нам места просим определить кому-либо.
16/ VI получили письмо от О.А. , а 17/ VI от Миши. 17/ VI в  6 ч. послал письмо О.А. Новиковой (? Фамилия неразборчива) и просил написать побольше о Долгуше.
18 июня 42 г.
Я ходил к доктору Бутенко Он говорит, что сердце и лёгкие ничего, есть склероз мозговых сосудов и общий – потреплены сильно нервы. А это, говорит, результат учительской работы. Доехать до Москвы и Орловской области, говорит, можете, только как дело с детьми. Я сказал доктору, что детей как-0нибудь  определят их  к родители. Вот роковой вопрос: ехать или оставаться здесь? Здесь ожидает нас гибель и там тоже, так как ничего у нас пока нет. Постели там нет кроме мебели, подушки нет, тёплая одежда здесь      
Ну-ка не довезём ничего? Я на себя не надеюсь. Я стал слаб телом и духом.
Мать бодрится, говорит «Я,  хоть куда, поеду». Но здоровье её тоже расшатано сильно, и я на неё тоже не надеюсь. Как быть? Выхода никакого нет.
Я сплю ничего, но целый день  голова как будто налита свинцом, какая-то тяжесть в голове, я боюсь, что упаду в обморок. По голове и телу в разных местах какие-то опухоли появляются, почти каждый день, и так почти беспрерывно. Стали появляться месяца полтора назад.  Доктор говорит: «это крапивница». Я забыл спросить у доктора справку о состоянии здоровья, а это необходимо.
Эвакуация  и жизнь в Кирове  при неблагоприятных условиях питания и проч. погубила нас с матерью. И виноват во всём я один, хотя мать решительно настаивала на отъезде.
Меня мучает вопрос, к чему мы приедем? В пустую квартиру и только . Какие мы работники при нашем состоянии здоровья? Негодные совершенно. Над нами будут все смеяться и осуждать нас. «Черти их носили куда-то. Зачем было ехать? Хотели убежать от немцев! Испугались! А мы-то как же остались. Значит, мы пусть погибаем, а вы будете жить...». И т.д, и т.п..». Стыд и срам нам. Нечего ответить сельчанам, нечем крыть. Куда же деваться? Мне часто приходит мысль о самоубийстве, но я не решусь на такое. Страшно и противоестественно наложить руки на себя. Если бы кто-нибудь убил меня, это другое дело, я согласен бы отдать свою ничтожную и никому не нужную жизнь в любой момент. Я готов хоть сейчас отдать жизнь за Родину, за народ, пойти воевать или партизанить, но сил нет, я никуда не годен. Я порою думаю (почти постоянно), что я кончу сумасшествием, а, может быть, ждёт слепота, глаза что-то плохо видят. Я разучился смеяться и улыбаться. Улыбка и смех выходят неестественными. Горе мне и матери, горе!
«Не придумаешь казни мучительней
Той, которую в сердце ношу» (Некрасов).
Эти стихи Некрасова как нельзя больше подходят ко мне. То, что я переживаю , самая мучительная, страшная казнь. Я живой труп, живой мертвец. Страшно сказать даже!
А что мы с матерью (женой) будем делать, если приедем в Долгушу, а там место уже занято. Вот беда-то будет! Всё и везде – беда и беда! Гибель и гибель! Ничего кроме беды и гибели и ждать нельзя.

29 июня 42 г.
Я ходил в 1-ое отделение Кировской милиции о пропуске на выезд в Орловскую область. По справке Долгоруковского района Олрловской области справки не дали. Требуется разрешение Орловского Облисполкома. Сегодня послал письмо Долгоруковскому РИКу о содействии.
23 июля приехал из Москвы, пробыл там 10 дней. Из Кирова выехал с Моисеем  12 июля. Валя очень худа, Вера тоже. Обе они сильно страдают, хотя и не показывают вида. Жаль их бесконечно.
23/VII -42 г.
Послал письмо Родионычеву с просьбой выслать вторично справку о том, что я действительно отец погибшего комиссара Лестева Д.А.».

Это последняя запись в  этой тетрадочке - дневнике Александра Николаевича. В Долгушу им в 1942 году уехать не удалось. Да и куда было ехать? Разрешения на выезд в прифронтовую зону (Орёл находился под немецкой оккупацией с осени 1941 года по 5 августа 1943 года) деду с бабушкой, конечно же (впрочем и к счастью), не дали. Полагаю, что вторая справка – подтверждение, что они являются родителями погибшего начальника Политуправления западного фронта, не только не помогла, но наоборот cыграла свою роль в отказе. В 1943 году семья Инькова вернулась в Москву, куда вместе с детьми поехали и дед с бабушкой. Но и в московскую жизнь они вживались очень трудно, особенно  бабушка.
В семейном архиве сохранилась копия письма бабушки – Ольги Ильиничны к Николаю Александровичу Булганину, вместе с которым служил Дмитрий Александрович (оба они были членами Военного Совета). Это письмо, написанное в 1945 году, заслуживает того, чтобы его привести полностью, так как оно в полной мере характеризует учительскую интеллигенцию предвоенного времени с её чувством долга, осознанием своей роли в строительстве новой жизни, с её отношением к родине. 
«Многоуважаемый и глубокочтимый т. Булганин!
Примите уверение в моей глубокой преданности у уважении к Вам. Простите за письмо и прошу Вас не обижайтесь на меня за него. 18 ноября пять лет как погиб мой сын Лестев Димитрий. Невольно он погубил и нас. По его желанию мы были эвакуированы с места нашей работы. От Рязани, куда мы доехали на автомашинах, политрук Рдионычев поехал на фронт, Димитрий был уже убит. Вернувшись он (Родионычев –Т.Л.) нам этого не сказал. Если бы мы не продолжили путь дальше до Кирова, места пребывания семьи сына, а вернулись на место прежней работы, нам не пришлось бы пережить то, что было пережито . Живём мы у дочери, жены Инькова, зам. министра министерства строительных материалов, но у него своя семья : отец – колхозник с дочерью вдовой, имеющей троих детей. Всех их Иньков содержит.
Теперь мои дети: Михаил – учитель в Воронежской области, больной язвой желудка, с семьёй из трёх человек – жены и двоих детей. Всеволод, демобилизованный после плена, имеет жену, болеющую туберкулёзом в 3-ьей стадии и дочь. Сейчас он работает в Узловой Московской области врачом. Олег на военной службе на действительной в Ленинграде. Валентина – дочь – работает учительницей, здесь, в десятилетке математиком. Сейчас нам приходится ещё помогать внуку, сыну старшего сына Леонида, демобилизованному из армии, так как он лишился глаза (Адольфу Лестеву, получившему ранение в голову во время службы в армии –Т.Л.). В настоящее время он учится в техникуме связи.
Всё это Вы моете спросить, зачем я Вам пишу? Простите. В своей семье мне некому сказать, не с кем поделиться своими думами. С 1898 и до 1941 года я работала учительницей в Воронежской и Орловской областях. Я человек, служивший обществу, и хотя маленький, избранник народа – депутат районного исполнительного комитета Долгоруковского района, а также и сельского Долгушинского, а теперь? Мне дико и страшно подумать, что я, воспитавшая  не только своих неплохих детей, но и три поколения в одной Долгуше, сижу домашней хозяйкой. Неужели, несмотря на мои 65 лет
(я рождения 1881 года), не могу ещё принести пользу, работать на благо народа и Родины?
Работать в Москве я не хочу, тут много желающих и без меня, а именно в глуши, где так много ещё недоработок и по школе, и по колхозам, там мне вновь хотелось бы работать. Вы спросите, к чему я пишу это? Если я сумею вырваться отсюда летом, если здоровье позволит, я поеду опять в Долгушу. Правда, жизнь придётся начинать сызнова, то есть с чашки и ложки, не говоря уже о табуретке ( ничего не осталось у нас), но школа отремонтирована, и, значит, есть, где работать.
     Вам же большое спасибо за Ваше человеческое отношение к нам. Ведь благодаря вашему распоряжению мой муж окреп, и хотя он ещё и сейчас лечится. Но психически он теперь здоров. Даже поступил в заочный институт и сдал зачёты по марксизму- ленинизму.                Простите, что я , возможно, оторвала Вас от работы, но мне не с кем в этом случае поделиться своими думами.
Преданная Вам до конца дней – Лестева Ольга. Ещё раз простите».

Да, с Н.А. Булганиным,  который в 1947-1949, в 1953-1955 был министром Вооруженных Сил СССР, заместителем и первым заместителем Председателя Совета Министров СССР, дед с бабушкой делились своими жизненными невзгодами, обращались за советом, так как он хорошо знал их сына Дмитрия Александровича, они оба были членами Военного Совета в 1941 году, да и приказ о назначении Д.А. Лестева дивизионным комиссаром подписан был наряду с Тимошенко Булганиным. Благодаря его содействию деду была назначена военная пенсия за погибшего сына. Но, в связи с чем обратилась к нему бабушка, мне было непонятно. Я полагала, что просто из благодарности и за военную пенсию деду и за то, что Булганин содействовал его поступлению (это в 65 лет!) в институт для повышения квалификации учителя.
Но разгадка нашлась совершенно неожиданно и оказалась совсем другой. Просматривая документы в Музее истории и реконструкции Москвы, которые Вера Александровна сдала в музей, в одной из папок я увидела листок бумаги, на котором был напечатан приказ о назначении Лестевой Ольги Ильиничны директором школы в селе Долгуша Долгоруковского района с 1 сентября 1945 года. Приказ был подписан Николаем Александровичем Булганиным! Не больше и не меньше! И на сей раз член Военного совета Булганин не прошёл мимо просьбы матери своего боевого коллеги. Глядя в то далёкое уже время, просто удивляешься самому факту, как письмо рядовой советской женщины дошло до адресата. В более позднее советское время, не говоря уже о современном беспределе, его бы просто вернули какому-нибудь партийному или советскому чиновнику с просьбой ответить заявителю или просто бы выбросили в мусорную корзину. А тут – приказ о назначении!
Дед по состоянию здоровья, по-видимому, уже не мог исполнять функции директора школы, а неутомимая бабушка была готова ринуться в школу, вернуть себе статус «хоть и маленького, но слуги народа».
Дальнейшие события развёртывались так. Летом О.А. и А.Н. Лестевы выехали из Москвы в Долгушу. Но... Реалии жизни, с которыми они столкнулись,  были таковы, что вернуться в мирную предвоенную жизнь было  уже невозможно. Дорога в эвакуацию оказалась дорогой без конца и без возврата. Поклонившись могилам своих детей на кладбище, они возвратились в Москву, где бабушке пришлось вернуться к роли домохозяйки, правда ненадолго (она умерла в 1952 году от рака желудка),  а дед ещё несколько лет работал учителем литературы в школе, а затем из-за нарастающей глухоты был вынужден окончательно уйти на пенсию. Дожил он, вопреки своим болезням, в полном уме и здравии до 93 лет, на двадцать с лишним лет пережив бабушку. Но до конца своих дней переписывался с учителями и учениками Долгушинской школы, посылал им посылки с книгами, интересовался жизнью школы и села, где провёл он хотя и тяжёлые, судя по оставленным воспоминаниям, но лучшие годы своей жизни.
В 2009 году мы с сестрой Люсей Иньковой посетили Долгушу, с грустью постояли перед зданием школы, на которой ещё висит мемориальная доска памяти Дмитрия Александровича Лестева. Но школы уже нет. Её кирпичное здание, построенное больше ста лет назад на средства земства, кирпичный дом рядом – учительская, школьный  сад и спортивная площадка – это частное владение неких москвичей, купивших себе усадьбу (дачу) за двести тридцать тысяч рублей. А долгушинские ребятишки... Их возят на автобусе в разные школы соседских сёл за десятки километров.