Час собаки

"Серые сумерки, когда солнце уже зашло,
а темнота еще не спустилась,
когда раскачивающиеся по обочинам кусты кажутся путниками,
а придорожные камни непонятными животными.
Это и есть - ЧАС СОБАКИ"





"На исходе двадцатого века"

«»
 
После эдаких событий  довелось мне в Тофаларии пообщаться с шаманкой, которая и возраста своего не помнила.
Сафа, (так звали старушку) после моих вопросов попросила очки снять . Достала кожаный кисет и закачала им перед моим лицом. Напевала что-то без слов. Потом растянула его руками и вынула из темной глубины небольшой кусочек желтого металла. Поводила мне по лбу, щекам, улыбнулась и сообщила, мол, не время еще и последние события, это лишь начало.
Позже ее правнук с явно славянскими кровями сообщил, что это  давняя тайна ее и прадеда (белогвардейца). Мол, обоз есть и клад , но найдется, лишь когда время придет и хозяин. Про меня она ему сказала , что я в этом  как-то участвую. Вот только не понял он как: то ли хранить я буду что-то , то ли хоронить…
От прочих вопросов собеседник отмахнулся, мол, Сафа всем, кто недостоин этой тайны глаза давно отвела. Так что если и коснется клада кто посторонний, так случиться с ними может что угодно. Я рассказал о судьбах своих знакомых – участников недавней истории, а собеседник дослушал и заулыбался:
— Вот видишь ты-то, вроде, проскочил. Недаром она на тебя так глядела, и без перехода, — Водка есть?


"Прибайкалье 1920 год"

«»


Пережженная солнцем трава превращалась в труху под солдатскими ботинками, перехваченными по икрам обмотками. Полный шаг не удавался уже никому. Не было слышно команд и указаний подтянуться или спешиться. Никто не разговаривал.
В воздухе висел только скрип колес, фырканье лошадей, да шелест степного ветерка, разгоняющего пыль из-под шаркающих ног. Если бы не эта мелочь, то картина напоминала бы мираж с фигурками солдат, офицеров, пеших и конных. Было даже ощущение легкой деформации в пространстве этих человеческих фигур, устало бредущих с винтовками. Некий импульс именно в ту сторону, куда они стремились в едином порыве. Так, наверное, делает последний прыжок на охотника смертельно раненый зверь, еще не умерший, еще желающий победы, но уже осознающий, что все, не успел…
Балка, по которой двигался отряд, надежно укрывала его с флангов от случайного взгляда красноармейских разъездов. Они буквально наступали на пятки после последнего проигрыша адмирала Колчака. Рассыпанные на небольшие отряды, все кто остался, как могли, исполняли волю Верховного Главнокомандующего: «В случае поражения любой ценой пробиться в Монголию, сохранить обозы с остатками казны (золото, валюта, драгоценности). Там с их помощью организовать центр для продолжения дела сопротивления».
Обозов было три. Маршруты отхода для каждого намечены загодя. Все они должны были уйти еще неделю назад, когда уже стало ясно, что финал кампании на территории России, лишь дело времени. Неожиданное наступление красных спутало все планы и разметало последние частицы оплота державы по бескрайним просторам Восточной Сибири. 
Идущие степью, не знали, что один из обозов с бесценным грузом, который собирался уходить через Туву, перепутал направление и таежными распадками ушел в направлении Тофаларии, где через два дня и будет расстрелян. Но ценностей красноармейцы не увидят.
Воистину, скользкая эта штука богатство – налим, да и только. Это позже, подсознательно поймут граждане красноармейцы, что не может простой матрос банком руководить. Что кроме специального образования деньги еще и генетику соответствующую требуют. Не любят они всех подряд, деньги-то, и не каждому даются. Однако не было, видимо, таких среди расстрелявших передовой отряд в Тофаларии.
Штабс-капитан Тофаларского обоза Егоров, исполнявший роль возницы телеги с главным грузом, среагировал на выстрелы как надо: развернул телегу и помчал обратно к приметному распадку, который сегодня утром ему Господь показал. Остальные остались умирать прикрывая груз. Насмерть залегли, силы были неравны. Егоров понимал, что времени у него немного, а прощаться и вовсе некогда, да не хотел, чтоб видели его боевые друзья слезы, катившиеся по небритым щекам. Больше не свидеться…
«Карман» в сопке рядом с каменной осыпью ивняком закрыт. Он еще утром раненько подумал, что это его так поманило, да потянуло «до ветру» именно туда. Ну, а как подошел, так и все понял, лучше места для того, чтобы телегу с грузом спрятать, не найти. В пяти метрах пройдешь и не углядишь. А ежели еще и камни на осыпи переместить немного, так только с соседней сопки да в определенное время суток и только в бинокль разглядишь, что вроде и стоит что-то, не имеющее к лесу отношение. А вот захочешь ли ноги ломать, что бы взглянуть на это «что-то», тоже еще подумаешь. Нет, лучше места не найти.
Для себя же Егоров все понял сразу, и только ждал, когда же начнется мясорубка, когда? Отряд разделил, светлая голова. Сымитировал в первом и воз, и боевое охранение, а здесь за возницу сел сам.
Вспомнилось Егорову, как сматерился жестко в сердцах поручик, когда он ему задачу поставил вместе с остальными  идти с передовым отрядом умирать, а он сказал тогда:
— Ну, давай, ты телегу вместо меня загоняй, пока я их отвлеку, тебе же все одно после стреляться, а так, может, и проскочите…...   
— Да не о жизни речь, господа, и не о смерти, и не к Вам все это, — сказал поручик, — Даже попрощаться по-людски не получается...
Отдал ему тогда Егоров, свои две последние обоймы к винтовке.
Когда уж впереди грохнуло, даже облегчение испытал: «Не видать вам золота российского, не видать, племя взбунтовавшееся!». «Не видать!» — и валятся булыжники с осыпи закрывая торец золотого кармана. «Не видать!» — пугается привязанная к березке гнедая.
«Эх, гранату бы, да карман вообще обрушить, но нельзя…»  Прикрытие, оставшееся за его спиной, уж почти затихло, одиночные выстрелы только пощелкивают. Просчитают в пять минут. И по-всему похоже знают, какой груз ловят.
«Никак нельзя шуметь, да и нет ее, гранаты-то, мысли пустые, мать их, и седла нету!» Ладно, в имении родовом с крестьянскими ребятами игрался, не чванился, в хатах у них частенько ночевал, на покосы вместе ездили. Вот и пригодилась наука — телегу задом загнал с первого раза.
«Да и стреляться ли, еще надо подумать. И без седла уйдем, и пошалим еще, поатаманим, может еще кто живой остался…»
Не знал Егоров, что передний отряд обоза балкой в бурятских степях идущий в районе Усть-Орды, расстрелял неудачно разъезд красных и одного на свою беду упустил. Тот приотставши был. Хлопнул с утреца крынку парного и прибило его присесть в кустарничке… Так со спущенными штанами, да перемазавшись, было, рванул на выстрелы, но, увидел лишь, как добивали невесть откуда взявшиеся беляки его ратных товарищей.
Так, в непотребном виде да еще с такими вестями прибыл в отряд, где его чуть не пристрелили сначала, а потом поверили — не первый день воевал товарищ Шитиков, тыл врагу не показывал и в бою своих не бросал. Да, к тому же основное доказательство пахло настолько убедительно, что команда «в ружье» прозвучала почти сразу.

«»

Бой затихал. Встревоженные птицы кружили в летнем мареве. Выписывали круги и закладывали виражи, обеспокоенные доселе неслыханным количеством новых звуков. Они и не понимали, что это лишь малая частица всеобщего грохочущего по стране бедлама. Что по отдельным ее уголкам и весям грохот этот уносит лучших сынов России, безвозвратно погружая ее, Матушку, в пучину многолетнего хаоса и кошмара. А они лежат, раскинув руки, глядят широко раскрытыми голубыми глазами в пронзительно синее русское небо…
Красноармеец Шитиков вместе с прочими атакующими шел наметом на занявших круговую оборону белогвардейцев. Выстрелы со стороны обороняющихся были редкими, но точными. Каждое облачко, каждая вспышка выстрелов над Змеиными горами за Усть-Ордой уносили в небо очередную душу красноармейца. Вздыбливаясь, опрокидывались кони, как всегда не понимающие, зачем в них стреляют люди. Бедные животные, многовековые заложники человеческих распрей. Широкие ноздри их раздувались, делая последние короткие вздохи. Они прощались с тем миром, который благодаря их двуногим хозяевам уже давно стал вдруг откровенно враждебным.
Тут с фланга из балки заработал пулемет, судя по выстрелам «Льюис». «Ничего себе, небольшой отрядик», мелькнуло в голове у товарища Шитикова. Но ведь без разведки шли, по команде: «В ружье», ориентируясь лишь на общее направление. Беспорядочно и торопливо, желая поскорее разделаться с невесть откуда взявшимися беляками.
Захлебнулась первая волна. Правый фланг, развернувшись, на пулемет пошел, где и полег. Прочие поскакали в сторону балки, по которой двумя часами раньше сюда и пришли остатки разгромленной, но пока не побежденной белой армии. Шитиков, на беду свою, с утра абсолютно точно доложил, кого и сколько видел — десять конных, ну, которые товарищей его положили, а тут судя по выстрелим не менее полтораста и пулемет.
— Ну кто ж знал, товарищи, я же чтоб быстрее, а то ушли бы…
Суд был скорым:
— За измену и пособничество врагу, повлекшее гибель товарищей, Шитикова по закону военного времени расстрелять! Приговор привести в исполнение незамедлительно!
Еще первые вестовые, отправленные зачитавшим приговор комиссаром, не доехали до расположения основных сил, как оборвался жизненный путь товарища Шитикова выстрелом из комиссарского маузера.
Ни один мускул не дрогнул на лице стрелявшего. А и впрямь, чего вздрагивать-то? Доложит ситуацию позже комиссар, что выявили в рядах предателя, который по сговору с врагом сначала сдал им разъезд, а после и остальных под пули подвел, указав заведомо неточную обстановку.
А в Змеиных горах наоборот – суета и спешка. Часть людей боеприпасы от убитых собирают, обоймы комплектуют, диски «Льюису» набивают. Подсчитывают сколько еще продержаться можно. Остальные – ценности с обоза да лишнее оружие в песчаную «линзу», не весть, откуда взявшуюся среди предгорий, закапывают.
Всем не уйти. Теперь это уже ясно, только верхами и единицам, если очень повезет. Дернула же нелегкая на разъезд напороться. Вроде не упустили никого, а на тебе, все с ног на голову. Наблюдателей красными разосланных засекли, да что толку, далеко они сидят, да и винтовки с оптикой нету.
Мягкий песок послушно отдает свою глубину, почти уже в два человеческих роста яма и ни разу не обвалилась, ни одного валуна или скалы не попалось. Понимает мать российская землица, что укрыть надо будет навек от чужого глаза. Кружат ангелы, кружат, да со своей стороны лепту вносят, чтобы успеть укрыть от будущих безбожников земную кровь всех человеческих отношений.
Ну, все, поехали: золото под самый низ – десять винтовочных ящиков слитков и ящик драгоценностей вразнобой, уложились почти без свободного места. Как дома! Теперь метровую из песка прослойку и валюту с лишним оружием сгружать. Не меньше метра еще слой нужно оставить сверху, а получилось почти два. Слава Богу!
Теперь тела погибших, вроде как могила братская. Как наткнутся, так можно не копать глубже, вроде и так все ясно. Поклон вам за последнюю службу, братья.
Уже почти ровнять начали, как обнаружились еще ящик с долларами и ящик с оружием. Мать его, как проглядели-то за кучей выкопанной? Все спешка! Но не раскапывать же. И в расщелину для лишнего песка присмотренную, закинули, засыпали и заровняли по всей площадке.
Теперь телеги уничтожить, чтобы не доперли краснопузые. Запылал костер, унося вместе с дымом остатки надежды на положительный финал. Кружат ангелы, кружат, да к смерти хранимых ими дорогу готовят…

«»

Недоуменно рассматривал комиссар позиции, на которых оборонялись белогвардейцы. Нет, все понятно, но оставалось какое-то чувство недосказанности. Что-то особенное, неуловимое и неопознаваемое. Оно витало в воздухе над догорающим кострищем из телег и упряжи. Спросить, главное, некого. Офицерье одно.
Умирали, улыбаясь. Даже было ощущение чужой радости и праздника. Все, кто был пешим или раненым, из последних сил прикрывали прорыв полусотни конных в двух направлениях. Половина полегла, остальные ушли. А будь у них времени на полчаса больше, вся полусотня прорвалась бы. Чего тянули — непонятно.
Рук никто из них не поднял. Дрались до последнего, да еще поднялись врукопашную, и умылись кровью обе стороны.
Резались молча, не сдавались, будто искали смерти. Кто ходить не мог, пытались с земли по ногам штыками угадать. Один такой намертво зубами в лодыжку красноармейцу вцепился. Удалось ему челюсти ножом разжать только после того, как пристрелили, да прочих перебили. Фельдшер позже еще неприятно известит неожиданно пострадавшего товарища, что быть ему теперь вечно «шлеп-ногой». И гангрена вполне может приключиться и, отслужил тогда товарищ окончательно, куда  без ноги-то?
Что же за сила такая их драться заставила? Непонятно комиссару. Он и раньше подобное видел, но уж слишком нечасто, а в последнее время сдавались беляки целыми частями, надеясь на милость. Тут – на тебе, ведь не девятнадцатый год на дворе, а поди-ка? Явственно витал в воздухе дух никому непонятной тайны.
Уходить без разгадки не хотелось, но и не уходить нельзя. Пошарили среди умирающих, чтоб кого покрепче с собой прихватить, чтобы допросить после, но чуть смерти своей не выискали. Взмахнул рукой с зажатым в ней ножом поручик. Слабенько, правда, все получилось и медленно. Успел отпрянуть наклонившийся боец. Только по щеке и досталось, а ведь в горло целил, гад!
Грохнул выстрел из комиссарского маузера и, еще одна душа подалась по Господней дорожке. Добили всех в немом порыве, без команды, повинуясь общему чувству собственного бессилия над ситуацией.
Убить убили, а победить не вышло. Не было радости. Даже у привыкших за последние годы к этой кровавой работе появилось чувство, будто это впервые ими кровь пролита. Слишком тяжело сегодняшний бой дался, и совсем уж отчаянно и по настоящему дрались беляки…

А в предгорьях Тофаларии Егоров оседлав гнедого, да перекинувшись с офицерского обмундирования в первое попавшееся тряпье, верхами и без седла уходил в направлении Монголии. Дал пару раз кругаля, поглядел что нет среди красноармейцев следопытов, разговоры послушал, да убедился, что не знают пролетарии, какой куш сегодня упустили. Значит, спокойно все и никто ничего искать не будет.
На второй день он почувствовал взгляд, да вроде как не звериный, но не совсем и человеческий, в привычном его понимании.
Когда на передовой, или в разъездах, то изучающего тебя стрелка или кого еще из врагов, чуешь сразу. Это состояние, когда ты жертвой становишься, не спутаешь ни с чем. Здесь же любопытство чувствовалось, и разглядывали его без злых мыслей. Было еще что-то неопознанное, но абсолютно не опасное, а, наоборот, странно обволакивающее.
Несколько раз пытался уловить наблюдателя, заставить открыться, но никак не удавалось. Отчаявшись, выкрикнул:
— Выходи, давай, хватит в прятки играть, — но по-прежнему только тишина вокруг, да птиц щебетанье, озабоченных осенней подготовкой к зиме. А троп уже не было даже звериных, как реку Уду перешел, так все направления вверх и вверх. Воздух стал разреженный и ночью холодней намного.
Четвертого дня ночью почувствовал жар. Озноб был такой, что показалось, будто земля под нарубленным лапником подрагивает, вибрирует.
Пошли видения: вереница погибших товарищей в окровавленном обмундировании, покалеченные, пострелянные, порубленные.
Один рядовой шел неся отрубленную руку, бережно прижимая ее культей к груди. Закинув вверх голову с закрытыми глазами и прыгающей, как и прежде, походкой просеменил поручик Елисеев из Усть-Ордынского обоза.
Каждый из них, проходя мимо, кивал Егорову как старому знакомому. Елисеев даже рукой махнул, а у него и силы шевельнуться не было. Язык словно прилип к гортани, а так хотелось крикнуть: «Куда вы, братцы?», хотя ответ ему и не нужен был… И так ясно куда.
Странное чувство, видеть окружающий мир, не открывая глаз. Такое с Егоровым первый раз в детстве было, спал он тогда на спине и руки сложил на груди как покойник.
Вдруг будто в сумерках обстановку комнаты увидел. Лунный свет в окно через полузакрытые занавеси струится. Тут осознал, что глаза-то закрыты, попытался открыть — бесполезно, и голоса пошли: говорят, говорят, говорят и много народу вроде говорит, но все непонятно.
Попытался повернуться и ворочался-то резко, но будто внутри самого себя вращался, а тело осталось недвижимым. И страх накатил безмерный, когда понял, что не реальному миру он принадлежит теперь, а вроде как потустороннему, и жуть эта тоже не совсем человеческой природы была, вот загадка-то…
Еле-еле в тело «втиснулся» и проснулся тут же. А проснувшись и открыв глаза рассмотрел, что вся обстановка один в один как и видел с закрытыми глазами. Даже рубаха, брошенная и наполовину упавшая со стула, тоже лежала в лунном свете, как и в видении.
Рассказал об этом няньке, а та заохала да запричитала Впредь наказала, как покойнику не ложиться «вообче», мол, дядька ее так же пролежал до трех лет ни живой, ни мертвый, а опосля, вроде как умом тронулся. Все про путешествие свое рассказывал.
Имущество свое стал бедным раздавать. Так что его ни к чему до самой смерти в их небольшом хозяйстве и не допускали. А вскоре попал в пьяную драку с наемными работниками, пытался им объяснить, что драться нехорошо, да и незачем. Но, не разобравшись в его благих намерениях, те вдарили оглоблей и отпустили его исстрадавшуюся душу в путешествие — уже навсегда…
А мертвые все шли и шли. С собой не звали, но и вниманием не обходили. Смотрели сочувственно. Уже и рассвет начал заниматься. Ночная мгла, превращаясь в синюю дымку, таяла в ожидании первого удара солнечных лучей, обходила последние, укромные уголки леса. Заглядывала в каждую щелочку хозяйским глазом — все ли готово к наступлению дня.
И пришла, вдруг, мгла и укутала Егорова плотным покрывалом. Скрыла бесконечный поход убитой братии. Все звуки и чувства враз прекратили свое существование. Было ощущение не мига, а целой вечности, наполненного красотою безмолвия и присутствия некой тайны происходящего.
Тепло солнечного луча на щеке совпало с легким прикосновением извне. Было уже пополудни, судя по настойчивости солнца. Первое что опознал затуманенный жаром взгляд — странная обувь из шкур.
«Размер маленький, должно быть, ребенок».
Мысли формировалась болезненно медленно и вяло. За это время тучка успела прикрыть своей ладошкой глаза Егорова и снова выпустить на волю тугой пучок солнечных упругих прутьев жарко стеганувших по лицу.
Холодная ладошка прикоснулась ко лбу. Что-то знакомое было во всем этом и не из прошлой жизни, а из ближайших впечатлений.
«Тот самый взгляд…» — было последней мыслью перед неожиданно вскрывшейся и заполонившей собою окружающий мир черной пустотой.
Делая последние попытки уцепиться остатками сознания за краешек жесткой реальности и ощущая себя пылинкой, уносимой неведомым ураганом, он закричал: — Кто ты!? — Но лишь слегка шевельнулись губы, изобразив гримасу, похожую на кривую усмешку, а неимоверное усилие, вложенное в этот вопль, оборвало последнюю частичку сознания, вышвырнув Егорова в темную пустоту.


«»


Маленькая фигурка в странных расшитых национальных одеждах танцевала что-то одной ей понятное около дымящегося костра.
Высоко поднятые руки, с зажатыми в них палочками разрисованных пирограммами , будто совершали отдельный от туловища танец. В то же время необыкновенно его дополняли. В кульминациях палочки щелкали друг о друга. В отдельные моменты когда танцующая, а, судя по пластике и легкости это была девушка, приседала или наклонялась над огнем, доносился звук, напоминающий трещотку.
Фигурка крутилась все быстрее, волосы, заплетенные в косички, при поворотах развевались вместе с полосками, нашитыми на одежду. Все это создавало причудливый невиданный узор. Дым от костра и искры сопровождали движения, запутываясь в одеждах и развеваясь в танце.
У необычной картины, кроме раскрашенных осенними красками склонов и нетающих вершин был еще один увлеченный зритель — ворон, весьма недовольный появлением посторонних возле почти бездыханного тела.
Присутствие смерти он давно уже улавливал безошибочно и за десятки лет жизни не раз прерывал течение времени в отдельно взятых жизнях точным ударом клюва в сонную артерию.
Попадались ему и двуногие. Вот взять случай нынешней зимой, когда случайно сломавший ногу и замерзающий охотник. Тоф стал ему легкой добычей. Он так и не успел замерзнуть, а только-только начаал уходить в смертный сон.
Ворон кормился около него почти неделю, пока невесть откуда взявшиеся волки, наверное, поднятые с насиженных мест двуногими, не прекратили пиршество разом.
Лениво текли мыслеобразы ворона, оценивая обстановку: «Да, похоже, не поживиться. Припоздал.»
Да, наверное, и не успел бы. Он сразу заметил фигурку, следующую за пошатывающимся всадником, когда, повинуясь зову начала чужой смерти, прилетел из соседнего распадка.
Она шла поодаль, не прячась. Такая абсолютно незаметная в своих одеждах напоминающих узор осеннего леса. Шагала беззвучно с ружьем прикладом вверх и заплечным мешком, тенью сопровождала еле удерживающегося на коне всадника.
Когда же утром тот не смог подняться, и дыхание смерти стало очень сильным, метко брошенный камень отогнал падальщика, рассматривающего черным без зрачка глазом жертву и приготовившего к удару смертоносный клюв…
Ездовой коренастый конь пощипывал мох, привязанный к ели, всхрапывал и косил взглядом на склонившуюся над Егоровым девчонку. Расстегнув на груди нательную рубаху, та водила кожаным мешочком, напоминающим кисет, по оголившемуся телу. Прихватывала рукой дым из костра и гнала его к больному. Тоненьким голоском выводила ей одной понятную мелодию, повторяя фразу из четырех-пяти слов: «Еу-уай-орго, еу-уай-орго-тыш, еу-уай…».
Взяла кисет, растянула руками и высыпала на грудь Егорову несколько камушков желтого цвета. Расположила их в какую-то фигурку и, поднявшись, снова затанцевала и защелкала палочками…
У Егорова в полной, окутавшей его черноте вдруг замелькала желтая искра. Она показалось ему так далеко, что и заметить-то невозможно было бы, если б не тьма кромешная.
Неожиданно вся картина Мира вернулась к нему: «Так вот чей взгляд-то был…» Больное тело отказывалось повиноваться. Сил хватило, чтобы ухватить с груди кусочек металла, он, почему-то сначала показался раскаленным, но в руке стал холодным.
«Похоже, золото», — подумал Егоров.
Кусочек выпал из ослабевших пальцев обратно и опять почудилось жжение там, где он коснулся тела.
Глаза склонившейся над ним танцорши встретились с его уставшим взглядом. Она отбросила палочки в сторону и, выхватив из котомки стеклянную бутылочку, жестами показала, что бы он немного отпил. Подумалось: «Хуже не будет». Это оказался какой-то травяной настой, горьковатый на вкус.
Девчонка плеснула еще несколько капель на ладонь и жестко потерла ею кожу на груди, потом несколько капель щепотью бросила в костер.
Егорову показалось, ветерок подул. В ноздри ударили удесятеренные силой шаманского настоя запах мха, прелых листьев, глубинный запах сгорающего в костре дерева. Закрутился в глазах водоворот из пляшущего в костре огня, девушки, постукивающей палочками и развевающихся одежд вперемешку с тонкими косичками, искрами и дымом. Нестерпимо давили на грудь и жгли золотые самородки, но боль была явно обязательна, тело и душа мирились с необходимым.
Невидимые слуги и врачи матери природы меняли больное тело. Организм уловил так необходимую поддержку и с удвоенной энергией перекраивал и перестраивал все, что было необходимо.
В невидимые, открывшиеся шлюзы хлынула чистая энергия. Тело завибрировало, пульсируя в одном ему известном ритме. Егорову в уже угасающем сознании показалось, что у него два сердца, бьющихся поочередно как колотушки по барабану.
Огонь костра мощно уносились вверх, вместе со странной мелодией и перестуком палочек: «Еу–уай–орго, еу–уай–орго–тыш, еу…» – «Тра-та-та та-та та-та…» – «Еу–уай–оргоооооооо»…



"ИРКУТСК 1996 ГОД"

«»


Лучик солнца, напоминающий вязальную спицу, просочился в маленькую дырочку плотно задернутых старых штор и уткнулся мне в веко. Лениво повернувшись и спугнув с подушки задремавшегои отяжеленного моей кровью комара, я натянул угол одеяла на глаза, пытаясь продлить остатки утреннего сна.
Вспышка на веке продолжала присутствовать, вызывая размытыми краями похожими на чернильную кляксу по детски радостную ассоциацию — будто подарок обещан.
Я сел рывком на постели и лучик сразу же радостно уперся в подушку. Комар, напоминающий раздутым пузом дирижабль, взволнованно пошел на второй круг перед предполагаемой посадкой. Полумрак манил меня обратно под одеяло, но воспоминания о событиях вчерашнего дня уже упрочили мое существование в этом мир.
«Тот, кто забирает души на ночь и возвращает их обратно»  окончательно воссоединил меня с самим собой, сидящим на постели.
— Ты знаешь очень интересную вещь…, – запоздало зазвонил будильник.
— Ты владеешь секретом…, — забормотал на кухне холодильник.
— Тебе сильно повезло, не упусти!, — прорычал за окнами КАМаз с грузом.
Никуда не деться, весь окружающий мир пытался афишировать тень мелькнувшей удачи, хотя грех жаловаться! Удачей я не был обделен никогда, и без денежных знаков Господь мне существовать не позволял, разве что в начале жизни и то факультативно.

Все дело в том, что я уже третий год громко именуюсь, согласно приобретенной лицензии, частным детективом.
Появился я на арене г.Иркутска не случайно. После службы офицером в Советской Армии, мне в погоне за жилплощадью, пришлось освоить профессию участкового инспектора. В начале своей «карьеры» у меня были планы отчалить на вольные хлеба  получив квартиру, но, ощутив, что я все-таки нужен, и моя работа не бесполезна — прикипел и остался.
Через пару лет, в органах появились первые ласточки приспособленцев, которых идеология борьбы с уголовной преступностью при любых властях не интересовала и я сменил службу, уйдя в Уголовный розыск.
Потом эта не лучшая категория человечества появилась и в этой неприкасаемой доселе среде. Мне пришлось теперь, убегая от них становиться руководителем (заместителем начальника  Уголовного розыска), чего я никогда не любил...
Однако через год мутная пена начала девяностых вынесла первых представителей и сюда.
Последним моим оплотом и надолго, стало Восточно-Сибирское Управление по Борьбе с Организованной Преступностью (ВСРУБОП). Я даже успел провернуть здесь пару очень интересных проектов и завоевать достаточный авторитет, как в преступной, так и окончательно в милицейской среде. Но стоит каждому из нас подумать, что «так будет всегда», как  тут же появляются проблемы.
Это были те, от кого я убегал из Райотдела. Приспособленцы всех мастей и окрасок.  Стало ясно, что теперь мы будем работать только по указке руководства, и оно будет решать с кем из преступников нам бороться, а с кем нет. 
Непокорные рано или поздно, попадут под раздачу, а становиться холуем как большинство мне сильно не хотелось.
Ожидая последние полгода итоговой схватки, я обдумывал, чем же мне заняться… Решение было простым. Огромное количество моих старых знакомых, имеющих бОльшую коммерческую хватку, нежели я, вечный госслужащий уже успели заработать неплохие капиталы. Они спали и видели меня на службе у себя. Желательно при сохранении моего статуса, ну или хотя бы наработанного авторитета.
И это время настало…
Решившись на уход, я приобрел лицензию Частного Детектива деятельность, и избрал для себя следующий вид деятельности:  «Защита от преступных посягательств».
В простонародье это именовалось намного короче: «крыша». Только в моем случае это был скорее партнерский вариант. Мы просто помогали с клиентами друг другу выживать.
Получалось неплохо. С большинством, мы сохранили как дружеские, так и партнерские отношения по сей день…
 
«»


Завязка с одним из тех, тем, кто станет в дальнейшем связующим звеном, с событиями столетней давности произошла в 1993 году, когда его с подельниками взяли за рядовое вымогательство. 
Игорь Зырык – уголовный авторитет, «крытник» , молодой человек очень интеллигентной наружности. «Погоняло»   – Склеп.
Я тогда готовился тогда к отпуску и подбивал кое-какую документацию до ухода. Его посадили ко мне в кабинет, попросив понаблюдать, раз уж я здесь. Дело общее. Так принято было всегда, и просили только для проформы.
Он у меня взял предложенную сигаретку, и мы с ним поговорили о чем-то малозначительном. Я не ведал нюансов, но, примерно зная роли каждого из участников по их делу, предположил, что Игорь должен «соскочить»  . Он же эту возможность исключил сразу.
В азарте спора и, не выясняя причин, я предложил поспорить на литр водки. Он ответил, что хоть на ящик и обозначил, что он ни сегодня, ни завтра, ни в ближайший год, не выйдет…
Ударили по рукам, после еще пообщались и потравили анекдоты.
Ну, так как Вы думаете? Я ведь все-таки ошибся. Игорь был в розыске, за доказанную карманную кражу и естественно уехал в СИЗО. По какому именно уголовному делу мы спорили, я не уточнял, а значит и проиграл…
Долг он конечно платежом красен, но вряд ли ожидал Игорь, что я ему прямо в тюрьму пол-литра спирта принесу…
Вот собственно и все первое знакомство…
На горизонте, перед завязкой главного сюжета, этот персонаж в 1997 году мелькнул сначала не сам. Он отправил комне бывшего моего коллегу Леню Кирских.
В бытность свою начальником городского отдела милиции, на территории которого было кафе «Ташкент», он заставил уголовников, коммерсантов и власти, невзирая на смутную годину, с ним считаться по-настоящему. У него там, в «Ташкенте», даже кабинет свой был, чтобы спокойно пьянствовать, не отрываясь от производства, и вести негласный прием граждан, ну и, конечно, гражданок…
Ослепительный блондин разговаривал он как и многие бывшие сотрудники уголовного розыска с витиеватыми блатными оборотами. Даже походку перенял у бывшего контингента. Так по лагерю боком и запахнувшись в ватник, раньше ходила «отрицаловка».
Пересеклись мы не случайно, он меня вызвонил и сказал, что дело есть. Когда встретились, долго не изливался в приветствиях и перешел от рукопожатий сразу к делу:
— Мишаня, есть достаточно странная тема, но тебе это должно быть близко, ты же с антикварами дружишь?
У нас, как и во всех семьях, имеющих историю, уходящую корнями в дореволюционный период, имелись кое-какие вещички. Меня с детства влекло дыхание овеянных временем предметов.
Нравилось, например, разглядывать старинную прадедовскую серебряную солонку с тремя шариками вместо ножек. Представлять при этом, как едет с семьей купец третей гильдии Сахарнов из далекого российского города Углича, попытать счастья в далекой Сибири по мануфактурному делу.
Как маленькая девочка Серафима, которая в последствии будет моей бабушкой, болтая ножками, играет именно с ней, с этой самой солонкой. Дома-то конечно ей играть не давали, с солью она да на столе, а вот в дороге в самый раз…
В серьезное увлечение на тот период это, конечно, не переросло, однако к  вещам с историей я относился всегда трепетно. Изредка забегал на антикварно-филателистические тусовки, потому и была видимость, что я в теме.
Да, еще мне повезло с однокурсником Виктором. Это был фанатик нумизмат. Достаточно сказать, что, покупая свои первые Жигули в восьмидесятых годах, он просто продал обменный фонд своих монет.
Фанатизм его больше чем монеты не распространялся. Это был очень веселый и жизнерадостный парень. Большинство церквей у нас в Иркутске перекрыл лично он, а трудовая книжка много лет лежала в епархии с одной записью — кровельщик.
— Нравится мне, Миха, — как-то рассказывал он, — на самой маковке с листом железа! Ветер сдувает, а я, знай себе, кромки гну, да думаю когда же вниз и грамм сто под хлеб с сальцем. На улице-то под минус тридцать. Пронизывает насквозь, а я вниз вверх, вниз вверх…
Спросил его тогда, какая зарплата? Он засмеялся только: — Не получаю, — говорит, — чтобы на нее жить, надо сильно верующим быть…

На стрелке Склеп поблагодарил меня за тюремную посылочку и без долгих разговоров выложил на стол две бумажки — пять и десять долларов.
— Продать бы надо поинтереснее. Возьмешься, Мишаня? — спросил он.
Были они какие-то странные: чуть толще обычных, рисунки не совсем те, и размер, однако состояние — как будто вчера напечатали. А вот года выпуска меня впечатлили: пять долларов — 1895 года, а вторая — 1904 года…   
Я не стал вдаваться в подробности: что, да откуда. Виктор антиквар-кровельщик, присутствующий на беседе вместе со мной, тоже.
Мы тогда уже знали, что лишняя информация бывает иногда даже смертельной, и быть в курсе всего не есть хорошо. Так что лучше обойтись без лишних вопросов. Надо будет, сами расскажут. Вот только мой однокурсник был очень удивлен. Долго мял и щупал похожие на ткань бумажки с индейцем вместо президента, а потом вынес вердикт:
— Я такого состояния купюр не встречал. Под сто лет им, а как вчера из под станка. Буду Москву шевелить. Настоящий ценник там. Так что если дороже, то надо ждать…
Энтузиазма среди дольщиков эта информация, конечно, не встретила, но и мое ироничное предложение: «…отнести купюры в обменник…» — активности не вызвало.
"Будем ждать", — решило почтенное собрание, и каждый, преследуемый привычным чувством измены, т.е.недоверия к ближнему, двинул восвояси по делам текущим.
Мой антиквар позвонил спустя неделю и сообщил тоном, которого я от него до того не слышал. Сказал он, что уже приехал человек из Москвы по вопросу купюр, и де вопрос приобрел достаточно серьезную окраску! Так что думать теперь нам придется вместе.

«»


Его звали Яков Львович. Характерная внешность, обороты речи, и жестикуляция, генетически выдавали его принадлежность к определенным кругам, из века в век занимающимися финансами. Небесное указание «не давать серебра в рост» их будто бы не касается. Процветают всегда…
Разговор пошел сразу в деловом русле. Вопрос: какое количество имеется в наличии еще подобного материала, остался без ответа, мне и самому это было пока неизвестно. Склепа выловить с утра не получилось и, поэтому я предложил поговорить об имеющихся двух образцах. Тут наш финансовый магнат разговорился, мол, ценник зависит от того, сколько подобных бумажек имеется. Пока по две-три, ну или до десяти выдавать на рынок, то продавать интересно, а если сразу сто штук выплывет, то хорошей цены можно не ожидать.
Я угрюмо покачивался в кресле и какой-то червячок меня упорно точил не давая покоя. На подобных переговорах я знал: главное не продешевить. Если клиент заинтересован, то будет идти до последнего и торговаться. Особенно в нашем случае: по предметам, не имеющим каталожной стоимости.
«Будем делать историю», — решил я и заявил, что менее чем по полторы тысячи долларов эти бумажки не отдам.
То, что началось после этого, было не описать. Мой антиквар Виктор томно прикрыл глаза и откинулся в кресле. После он признался, что еще раз позавидовал моему умению чувствовать клиента и говорить «дай», объявляя «настоящую цену». А вот Яков Львович сразу обозначился как житель столицы, считающий нас мальчишками с периферии и недоумками.
Стерпев первую серию выпадов, и выдержав паузу, я обозначился: что рынок это штука свободная и, ежели господин хороший не сбавит тона, то все последующее можно посчитать за оскорбление. Тогда мы сразу перейдем в другую область, в которой, теперь уже, Яков Львович далеко не специалист — это раз. После чего ему придется выкатить круглую сумму без всяких причин, просто за "умение" и смелость необдуманно говорить грубости малознакомым людям — это два…
Раритетный перстень на мизинце с двух-каратным бриллиантом, взятый напрокат у товарища, при этом зловеще искрился и помаргивал в такт моим весомо выплевываемым тирадам.
Золотая оправа то снималась и витала в воздухе, обнажая всю бесцветную глубину отрепетированного около зеркала беспощадного взгляда, то водружалась на нос, создавая видимость определенной интеллигентности с нашей стороны.
Первое «цунами» откатилось и дальнейшая часть беседы протекала более спокойно и продуктивно. В итоге две купюры были проданы за 800 и 1200 долларов.
Дополнительное условие, которое выдвинул наш беспокойный московский покупатель, было всего лишь одно: если еще что-то будет, продавать только ему.
«Какие вопросы?» — рассудил я про себя. Чего не обещать, когда ни прочих покупателей, ни прочего товара пока нет?
Встреча со второй половиной «акционеров» состоялась в тот же день, спустя часа четыре. В шашлычной.
Суммы за купюры, всех впечатлили. На подзагаженном столе выданные мной доллары долго не задержались и сразу перекочевали в карманы дольщиков.
Наплевав на стынущие шашлычки и крадущихся к нему неизбежных местных мух, я повторил вопрос Яков Львовича о возможном количестве подобного материала. Ответа мне лучше было не знать. Понятие «золотая лихорадка» я знал только по Джеку Лондону и первую ее волну не опознал. А вот когда уже была первая бессонная ночь и все мысли только об этом…
Весь поворот мироощущений произошел буквально за время, необходимое для получения следующей информации: в подконтрольном мире присутствует ЦЕЛЫЙ ВИНТОВОЧНЫЙ ЯЩИК тугих зелененьких пачек!
Не скажу, конечно, что окружающее пространство сильно изменилось. Склеп повествовал. Кирских сытно улыбался, разглядывая людишек, в разноцветных железных штампованных коробочках, несущихся по улице Старокузмихинской и филейные части продавщиц в лосинах, умело продающих проезжающим арбузы и дыни из кучи.
Вот воспользовавшись отсутствием покупателей и интересующихся, худощавый узбек украдкой ущипнул девку в лиловом. Та вроде наигранно взбрыкнула. Их жизнь текла своим спокойным чередом, а вот наша, похоже, поворачивала с каждым словом Склепа в неведомое русло.
Повествование его было кратким но содержательным. За пару недель до первых разговоров отзвонился ему старый приятель из деревни Кулункун что под Усть-Ордой. Игорь назвал его Петровичем. Позвал в гости, мол, разговор есть небезынтересный.
Оказалось, один из охотников, сосед и товарищ приятеля Юричь, предложил для продажи пару ревнаганов, обрез кавалеристского карабина и несколько трехлинеек. Все дореволюционное.
В застолье, поглощая самогон под холостяцкую закуску, сосед, пояснил, что, будучи в Змеиных горах за Ордой по своим охотничьим делам, наткнулся на вымытый из песка край винтовочного ящика. Раскопав, обнаружил щель в скале. Там оказался еще один ящик — с деньгами, старыми, иностранными. О находке знает только он,  Юричь, Петрович, а теперь еще и Игорь.
Сам Склеп прогостил там несколько дней, общаясь и выпивая с Петровичем. Все вспоминали лагерное житье-бытье.
Вернувшийся на четвертый день из тайги сосед положил перед ними на покрытый клеенкой стол две купюры достоинством пять и десять долларов, которые и были проданы Якову Львовичу.
На мой вопрос, не пытался ли Игорь убедить фартового охотника вместе пробежаться до места, Склеп заулыбался и сообщилл, что побоялся Юричь их туда вести. Мол, дружба дружбой, а как увидят ту кучу добра, так и заколбасят его «верные» друзья.
Я объяснил Склепу, что прежде чем продолжать этот проект, надо узнать, чем мы реально располагаем. Рынок сбыта ограничен, единственный покупатель в столице, а на этой ситуации можно очень даже неплохо заработать.
Кирских оторвался от изучения ландшафтов. Посмотрел на нас, будто впервые увидел и изрек:
— Надо Михе ехать с ним поговорить, он его убедит. Из его лап никто еще не вырывался, да и беззащитный он с виду. В очочках-то...
Итоги оказались интересные. По самым скромным приброскам сумма в винтовочном ящике нас ожидала внушительная. Рыночная стоимость впечатляла настолько, что впервые в жизни я ощутил много раз описанные признаки «золотой лихорадки». Судя по блеску в глазах и несколько неадекватному поведению партнеров, и у них в головах бешено вертелись сетчики, бормоча историю о том, что вот и нам, наконец-то, повезло по-настоящему.
Печальное зрелище конечно дележ «шкуры неубитого медведя». Так мы и оказались чудной иллюстрацией к пословице — «дурак думками богатеет».
Не откладывая в долгий ящик договорились, что спустя три дня, ближе к выходным мы едем в Усть-Орду!

«»

Совокупность факторов, завершенность головоломок, в том числе и жизненных. Цепочки случайностей, сложившиеся в сплошные закономерности. Неожиданные встречи, позже опознаваемые как судьбоносные.
Наверное, можно бесконечно продолжать о законах, которые написали не мы, однако как понять этот глубинный механизм?
Вот сижу, пишу, а все как вчера:
пара купюр положенных передо мной на стол.
Леня Кирских. Я
ков Львович.
Игорь Зырык (Склеп), с которым мы так и не поехали в Усть–Орду через три дня.
Он всего-лишь пошел подстричься в парикмахерскую где ему нагрубил один из клиентов. 
Леня рассказал потом, что шибко большой он был, так что Игорю пришлось воспользоваться парикмахерскими ножницами чтоб «калибр уравнять».
Будущий потерпевший испугался сразу и выбежал в панике из парикмахерской прямо в объятия патрульно-постовой службы на милицейском уазике. Следом за ним понесся несся «наш герой» с ножницами наперевес, которыми приличные люди волосы стригут.
Дальнейшее можно не описывать. Игорь схлопотал три года строгого режима по статье 206 часть 3 старого Уголовного кодекса  : «…хулиганство с применением…»

Места расположения ни Юрича, ни Петровича мы не знали.
Историю о Змеиных горах и расстрелянных там белогвардейцах я выяснил у краеведов. Охотники там находиться не любят, название, говорят, соответствует, все больше на другую сторону тракта за зверем гуляют.
Склеп с тюрьмы всем отписал, что дело будем доделывать, только когда он «выскочит»  . Мы все сделали, чтобы вытащить его пораньше. Но уж слишком очевидное было дело, да и фигура яркая».
Усть-Ордынские фигуранты про нас и первую продажу тоже ничего не знали, поэтому сильно, наверное, не горевали…
Вот только Юрича через год привалило лесиной, причем сразу насмерть. Он, конечно, никому ничего, про драгоценный схрон не рассказал, так как помирать не собирался.
Петровича, по словам Лени, чуть «кондратий» не хватил, когда он весь «расклад»  узнал. Но это много позже было, уже после освобождения Склепа.
Яков Львович обо мне и слышать не хочет, все полагает, что мы товар другим каналом пустили.

А вот в Тофаларии, на берегу озера «Нету» я впервые услышал историю про призрак обоза и телегу.
Мол, в «час собаки» это когда солнца уже отсутствует, и сумерки почти взяли свое, иногда видно в бинокль: вроде как телега под горой за кустами стоит.
Дашь «кругаля», и нет там ничего, чисто призрак, какой.
После еще три раза бывая в Тофаларии, в разных местах и от разных людей одно и то же слышал. Два очевидца божились, что сами эти кругали до телеги выписывали и тоже пусто…

Еще мне довелось там пообщаться с шаманкой, которая и возраста своего не помнила. Меня к ней привел старший охотовед и хозяин всех территорий.
Сафа, (так звали старушку) после некоторых моих вопросов попросила снять очки и достала кожаный кисет. Закачала им перед моим лицом. Напевала что-то без слов. Потом растянула его руками и вынула оттуда небольшой кусочек желтого металла. Поводила мне по лбу и щекам, улыбнулась и сообщила что не время еще и все происшедшие события, это лишь только начало.
Позже ее правнук с явными славянскими кровями сообщил, что это прадеда (он был белогвардеец) и ее давняя тайна. Мол, обоз и клад есть, но найдется, когда время и хозяин придет. Про меня она, оказывается, ему сказала, что я, в этом как-то участвую. Вот только как, он не понял, то ли хранить что-то буду, тот ли хоронить кого…
От моих прочих вопросов отмахнулся и сказал, что Сафа всем, кто недостоин этой тайны, по просьбе прадеда глаза отвела. Так что если и коснется клада кто из посторонних и чуждых, так с тем может случиться что угодно.
Я рассказал ему про судьбы моих знакомых — участников недавней истории, он заулыбался:
— Вот видишь, а остальные вроде как проскочили. Недаром она на тебя так глядела, — и без перехода, — Водка есть?

Нам улетать было наутро. Я выудил бутылку из запасов, и мы его с ним ее распили, потом еще одну и еще.
Тофаларское небо раскинуло свои объятья и, глядя на нас низкими, как неоновая реклама звездами, улыбалось, нарождающимся месяцем.
Небольшие облака продолжали вечный облет земли хранящей миллионы секретов больших и малых, способных изменить общую картину бытия, либо чью-то в частности.
Где-то на планете происходили, либо зарождались события, которые еще потрясут человеческий разум…
«Час Собаки», — вспомнилось мне новое определение, — «Час собаки»…

«ЖИЗНЬ ВООБЩЕ, НАВЕРНОЕ, СПЛОШНОЙ ЧАС СОБАКИ СО ВСЕЙ СВОЕЙ НЕОПОЗНАННОСТЬЮ И НЕЯСНЫМИ ТЕНЯМИ!!!» — неожиданно подумалось мне.
Мир вращался вокруг меня в хаосе и упорядоченности. Как в шаманском танце развевались нашивки и косички. Стучала, пульсировала кровь в висках и казалось, что у меня в бешенном ритме стучат два сердца:
«Тра-та-та-та, тра-тата-та…» – «Еу–уай–оргооооооооо…»


2007 год Иркутск