Не заслоняя глаз от света. Начало

( в продолжение "Руки, протянутой сквозь темноту")

Весеннее солнце пронзительно. Сосульки горят. Все жестяные карнизы возомнили себя зеркалами и бьют в глаза ослепительным блеском. Ручьи переливаются стеклянными искрами – острыми, колкими, как стальные иглы. Глаза режет даже мне, и приходится щуриться на свет.
- Ты так на кота похож, Уотсон. Жмуришься – точь-в-точь кот. И глаза зелёные. И усы так же топорщатся. Как же я этого раньше не замечал!
Холмс смеётся, хотя от слёз его мохнатые ресницы слиплись, и на переносице влажная дорожка.
 - Надень очки, несносный! Тебе что Раух сказал? Ведь плачешь уже, а всё равно упрямишься.
- Не хочу! Очки искажают все краски, мир становится тусклым и скучным. А это ни в коем случае не соответствует действительности. У-эй!
Он в приподнятом настроении. В сильно приподнятом, я бы сказал. В необыкновенно для него приподнятом – буквально, скачет и резвится, как телёнок на лугу. Подпрыгнул, взмахнул тростью, сбил сосульку, гикнул, осыпал мои плечи мокрым снегом с кровли  - и радостно расхохотался, запрокинув голову. Как он заразительно смеётся! Как давно я не слышал этого смеха!
Позади несколько месяцев полной темноты, депрессии, суицидальных мыслей. Позади коматозный статус больше недели, когда нам с Раухом казалось, что всё кончено. Позади парез, неуверенность в себе, раздражение и страх. И остались от этого времени только тёмные очки и предписание носить их, не снимая. А Холмсу эти очки кажутся отвратительным насекомым, заползшим в светлый солнечный день из темноты, и приходится всё время напоминать, уговаривать, чуть ли ни заставлять силой.
- А ведь ты – фетишист, Холмс,  - осеняет меня, когда я вспоминаю соверен на часовой цепочке, медальон в ящике стола и выщербленный пулей портсигар, тщательно хранимый в комнате в шкафу. – Отсюда и такое неприязненное отношение  к очкам. Они олицетворяют для тебя слепоту – вот в чём всё дело. Не думал я раньше, что ты – фетишист.
- Ну, всё-всё, надеваю. Не волнуйся так, - он нацепляет очки, но нарочно на самый кончик носа. А смотрит всё равно поверх стёкол.
- Холмс! – теряю я терпение. - В конце-концов, это не у меня потом будет голова болеть.
И снова он весело смеётся надо мной.
- Придём домой – выпьешь успокоительное, - строго говорю я.
- Зачем мне успокоительное?
- Ты перевозбуждён.
- Я не перевозбуждён.
 - Это ещё хуже: ты не чувствуешь, что перевозбуждён.
- Ну ладно, я перевозбуждён. По-твоему, у меня нет повода?
- У тебя всё есть – и повод, и причина. Но твоим нервам от этого не легче. Придём домой – выпьешь успокоительное. И надень очки так, чтобы смотреть сквозь стёкла. Препарат, который ввёл тебе Раух, повышает чувствительность сетчатки к свету. Может быть, ты хочешь её сжечь? Тогда не надевай. Может быть, тебе понравилось быть слепым?
Он вздрагивает и бледнеет – так резко, что я пугаюсь. Отвечает быстро и тихо:
- Мне не понравилось быть слепым. Но я думал, ты и так знаешь об этом, - и поправляет очки.
- Извини, – виновато бормочу я.
Свет меркнет – солнце зашло за тучу. И сразу становится сыро и пасмурно – это одна из метафор ранней весны. Холмс зябко вздрагивает, поднимает воротник, а мне теперь уже кажется, что всё из-за того, что я напомнил ему о слепоте. И солнце зашло из-за этого, и мрачно в мире сделалось тоже из-за моих слов. А тут ещё мальчишка-газетчик кричит, размахивая своим товаром: «Досрочная сессия суда! Будет оглашён приговор по делу Уайтчэпельских убийств!»
- Ты слышал, Уотсон? Будь добр, купи газету.
- Зачем? Анонса вполне достаточно.
- Купи, - настаивает он.
- Ну, если тебе это доставляет особое извращённое наслаждение... Эй, газетчик! – я расплатился мелкой монетой и, забрав свой экземпляр, снова обернулся к Холмсу. -  Только имей в виду, что читать Раух тебе тоже пока запретил. У тебя зрачки расширены, а значит, мы опять возвращаемся к вопросу об уязвимости твоей сетчатки.
- Хорошо, читай сам, читай вслух.
Вздохнув, я покоряюсь. Как и следовало ожидать, репортаж в газете излишне цветист, излишне мелодраматичен. В нём многое приукрашено и искажено до неузнаваемости. Но обвиняемые – члены правления общества слепых – названы поимённо. И вся история с изнасилованием девушки и сумасшедшим полицейским – мстителем изложена верно. Это должно восприниматься Холмсом, как триумф, а Холмс слушает и морщится, как от уксуса.
- Выходит, Лестрейд поступил не по-твоему и не стал блюсти корпоративную честь? – поддеваю я его.
- Когда преступник – полицейский, это обстоятельство можно обратить и «про»,  и «контра». Как доказательство принципиальной позиции Скотланд-Ярда в нашем случае. Приходится извлекать алмазы и из навозной кучи.
- Ты что-то помрачнел. Тебе не надо было заставлять меня это читать, - сокрушённо вздохнул я. – Теперь ты расстроен. Мой дорогой, волноваться тебе пока что тоже нельзя – нужно быть осторожным. Ведь я тебя уже не чаял здоровым видеть. Эти дни. Когда ты был в коме. Ты не понимаешь... Ведь умри ты, я бы себя в твоей смерти винил до конца дней, я бы...
- Всё в порядке, Уотсон, - он положил мне на плечо свою узкую ладонь. – Я не умер. Я выздоровел. Благодаря тебе, благодаря вам с Раухом. Пойдём домой. Пойдём – ты озяб.
Его возбуждение ушло, сменившись необыкновенной мягкостью, и остаток дня мы провели очень хорошо – за чаем, за приятной беседой. Наконец, когда совсем стемнело, Холмс потянулся к скрипке:
- Я давно не брал её в руки. Что-нибудь успокаивающее перед сном, да? – и заиграл какой-то незнакомый  ноктюрн.
Тревога последних дней отпустила меня, музыка убаюкивала, я почти засыпал.
Как вдруг он перестал играть и виновато улыбнулся мне:
- Вот ведь я глупец! Хочется спать – и боюсь ложиться. Кажется, усну – всё вернётся: темнота, страх...
- Ничего не вернётся, Холмс, не нужно бояться.
- Знаю, Уотсон, знаю, - тоскливо откликнулся он. –Всё понимаю...умом.
- Пойдём, - я решительно встал. – Пойдём, ты ляжешь, я посижу с тобой, пока ты не уснёшь. Может быть, правда, дать тебе успокоительное?
- Не нужно. Просто посиди со мной, пока я не усну, - слово в слово повторил он за мной.
Мы отправились в его спальню, и он вытянулся на своей широкой кровати, как и обычно, заваленной пледами и подушками в самом невообразимом сочетании. Я присел с краю.
- Не надо, не стесняй себя, - сказал он. – Видно же, что ты до смерти устал. Приляг – места здесь достаточно. А мне тоже будет достаточно просто твоего присутствия, даже если ты и заснёшь. За эти месяцы я как-то уже привык к тому, что ты рядом – в пределах досягаемости протянутой руки. Я пока не готов тебя отпустить.
- Да я и не прошу отпустить меня никуда, Холмс. Что это на тебя нашло? Спи лучше – ты ещё не окреп, тебе нужен отдых.
Он послушно закрыл глаза. А я облокотился на край изголовья его кровати и задумался о том, что теперь Холмсу придётся заново учиться жить зрячим так же, как он учился жить слепым. Вот разве только уроки эти будут не в пример радостнее.
Незаметно для себя я задремал и проснулся от крика Холмса.  Мой друг кричал, крепко зажмурив глаза, кричал пронзительно, в ужасе.
- О, боже! – я схватил его за плечи, сам изрядно перепугавшись. – Что такое с тобой? Открой глаза! Холмс!
- Я не вижу! Не вижу! – выл он и рвался из моих рук, по-прежнему не открывая плотно зажмуренных глаз.
- Да открой же глаза, господи! Проснись! Это у тебя кошмар! Просто кошмар!  Открой глаза!
Не то, чтобы я сам в этом ничуть не сомневался, но он открыл глаза, наконец, и по тому, как сократились зрачки, как метнулись туда-сюда глазные яблоки, я понял, что он точно, видит. От облегчения у меня ослабели руки. 
- Уотсон! – он вцепился в мою рубашку, весь дрожа, как в жесточайшем ознобе. У него зубы стучали, а сорочка вся взмокла, словно его облили водой.
- Тихо-тихо-тихо, - я обнял его, и сердце его колотило мне в рёбра так, что впору спутать, в чьей груди оно находится. – Успокойся, это просто сон. Приснилось, что снова не видишь, да? Ты будешь этого бояться ещё какое-то время, я знаю. Но потом это всё пройдёт. Надо перетерпеть. Завтра проконсультируюсь с Раухом – может, имеет смысл какое-то время попринимать успокоительные. Сейчас в любом случае выпей – у тебя сильное сердцебиение. И отпусти, чтобы я мог дать тебе лекарство.
Не сразу, но судорожно сведённые пальцы он разжал и потянулся за папиросами, криво жалобно усмехаясь:
- Предсказуемо, не правда ли?
Чиркнул спичкой, сломал, чиркнул другой – и сломал тоже.
- Ну, успокойся, успокойся – всё же в порядке, сам видишь, - я отнял у него спички, дал прикурить, прикурил сам, высыпал в стакан порошок и долил воды:
- Выпей это, прошу тебя.
Он послушно проглотил лекарство, отодвинул стакан.
- Ложись.
Он покачал головой.
- Ложись, с этой микстурой ничего тебе не приснится.
- Я боюсь не снов...
- Ладно, ладно, не ложись. Докури и иди сюда. Сядь рядом. Голова не кружится? Подожди, уронишь папиросу. Дай мне. Не волнуйся – всё хорошо. Клади голову сюда. Ну, не спи, не спи – не хочешь, не спи. Голову просто положи, а то она у тебя прямо не держится. Да-да, здесь я, здесь, никуда не уйду. Ничего я тебя не травил – просто лёгкое успокоительное. Да не засыпаешь ты, не бойся. Ты же меня слышишь – значит, не спишь. Тш-ш... тихо... успокойся.., - и осторожно валю бесчувственное тело в подушки.
Остаток ночи Холмс проспал крепко и без отчётливых сновидений  под действием сильного снотворного. Я же сам спал плохо и проснулся рано, разбуженный отчётливой мыслью о том, что это – не выход. Необходимо было успокоить его сознание, а не держать постоянно в бессознательном состоянии.
Я написал записку Рауху и, отправив её с посыльным, стал нервозно поджидать ответа, не в силах ничем серьёзно заняться. Холмс тревожил меня – он спал, не делая никаких попыток проснуться. И даже позы, по-моему, ни разу не сменил. Дышал, правда, ровно, и пульс был такой, какой надо, но после той индуцированной комы – чёрт его знает! Поэтому я обрадовался до беспамятства, услышав в передней резкий каркающий австрийский акцент Рауха.
- Меня ожидаль письмом. Ви меня провожать наверх нет – я зналь дорога в комната.
Миссис Хадсон, на которую, как и на большинство простых обывателей, от манер Рауха находила лёгкая оторопь, была всё же закалена проживанием под одной крышей с Холмсом, поэтому я услышал ответ, заставивший меня захохотать:
- Они ...бин шлафен ещё пока, герр Раух. Вы их сами ауф, пожалуйста, битте, если они вам шрайбен.
Было приятно взглянуть на обескураженную физиономию нашего гениального полиглота, когда он всё-таки появился в гостиной.
- Той же монетой – а, Раух? – смеясь, вскричал я. – Той же монетой!
- Ваша квартирная хозяйка – редкая женщина, - смущённо улыбаясь, признал он. И тут же снова стал серьёзным:
– Ну а что за паника, коллега?  Я же предупреждал, что маленькая нервная реакция будет – тот коктейль, что мы смешали в шейкере его тела, даёт густую пену не один день.
- Ваша «маленькая нервная реакция» - удушающие кошмары и выскакивающее из груди сердце. Я был вынужден дать ему лошадиную дозу сетронала,  чтобы успокоить, а это, по-моему, неполезно в его состоянии. Да и не будешь прибегать к такому средству снова и снова.
Раух нахмурил по большому счёту несуществующие брови:
- А содержание кошмаров?
- А вы как думаете? Возврат слепоты, разумеется.
-Ну-у.., - неопределённо протянул австриец. – Собственно, чем я могу помочь?
- Не знаю. Поговорите с ним – вам он доверяет больше, чем мне.
- Бог знает, что вы только несёте, Уотсон! – вздохнул Раух. – Так глубоко, как вам, он не только мне – даже себе не доверяет. Вы – вне конкуренции.
- Ну, хорошо. Но я  привычен, как разношенные тапочки. А ему нужен свежий взгляд. 
- Ерунда. Холмс адекватен. Он понимает всё не хуже нас с вами. И когда речь идёт о сознательных процессах, он – благодарный пациент, готовый сотрудничать. Снов я ему не переделаю. Время вылечит – вот всё, что я могу сказать.
- Пока время его лечит, сердце его погубит.
- У него больное сердце?
- Он в этом никогда не признается. Впрочем, для повседневной жизни и даже для его детективных эскапад он достаточно здоров. Я опасаюсь скорее нервных припадков и бессонницы, что кончится непременно кокаином. Беда в том. что здесь всё напоминает ему о травме. О слепоте. Вот, взять хоть эту сегодняшнюю газету, с которой всё началось.
- А всё началось с газеты?
- С полицейского отчёта о деле этой благотворительной банды, насилующей слепых подопечных в Ист-Энде. Холмс заставил прочитать ему заметку и словно погас.
- Возможно, он винит себя в смерти Пилтинга.
- Не винит. Считает, что Пилтинг ещё отделался легче, чем мог бы. Но он ощутил на примере этого дела всю беспомощность слепоты и теперь безумно боится её возвращения.
- Ах, вот оно что! Но и здесь, Уотсон, тоже, увы, ничего не поделаешь. Впрочем, я поговорю с ним. И с вами тоже – с вами обоими. Он ещё спит?
- Не знаю. Пойду взгляну.
Холмс не спал. Когда я зашёл в его комнату, он лежал ещё в постели, но закинув руки за голову и глядя в потолок. Хмурый, не вполне проснувшийся.
- Хандришь? – понимающе спросил я.
- С чего мне хандрить? Просто всё никак не могу прийти в себя от той отравы, которую ты вчера обманом влил в меня.
- Ох, ну извини. Не подумал, что ты предпочтёшь провести всю ночь в объятиях кошмаров.
-  Кошмары от снотворного никуда не исчезли.
- Зато теперь ты их не вспомнишь. Пожалуйста, выйди в гостиную – к нам пришёл Раух.
- Вернее, ты позвал его в панике спасать меня от страхов ночных.
- Проницателен, как всегда.  Выйдешь?
- Выйду. Дайте мне пять минут привести себя в порядок.
Он вышел, действительно, через пять минут, но в каком виде! Красные сафьяновые туфли с золотым шитьём, жёлтые восточные шаровары – я даже не представлял себе, что в его гардеробе такие есть, алый атласный халат с золотыми попугаями и золотым поясом и красная феска с кисточкой. Плюс тёмные очки.
- Ух, ты! – только и вымолвил Раух.
- Ты принял мусульманство, Холмс?
- Слово «наряд» происходит от слова «нарядный», - отрезал он.
- Да? Мне всегда казалось, что наоборот.
- Ну, конечно! Ты же у нас литератор  - не я. Итак, герр Раух, чего ради мой друг потревожил ваш утренний сон и заставил выйти в такую сырую промозглую погоду?
- Правильный вопрос «ради кого», герр Холмс. Ради вас.
- Из-за того, что мне на пять минут приснилась гадость?
- Из-за опасения, что ваши гадости будут и впредь досаждать вам и сведут на нет весь успех лечения.
Холмс слегка присмирел, как всегда перед невозмутимостью Рауха. И опустил голову, внимательно разглядывая свои ногти.
- Ну, а чем вы тут, собственно, поможете? – наконец, с наигранной небрежностью спросил он.
- Советом. Лечение такого рода часто прописывается при нервных расстройствах и, как правило, имеет успех.
- Не понимаю. Что вы имеете в виду?
- Смену обстановки. Вам надо на время оставить Лондон и отправиться куда-нибудь в тихую скучную сельскую местность, с которой вас ничто не связывает, где новизна впечатлений притупит остроту воспоминаний, и вы сможете восстановиться.
- Хм.., - пробормотал Холмс. – Какая же может быть новизна впечатлений в сельской местности?