Гаер

                ГАЕР

 Гранит набережной холодит затылок и я как – то выпал из пьянки. Брат, Кабан, и Андрюха горлопанят очередную дембельскую песню на спуске Английской набережной, а я склонил башку на плечо и слушаю Неву с последней ступеньки… И ведь слышу же. И ор собутыльников не помеха…
 Я без малого месяц, как дома, пью  без продыху, Энди пришел только вчера, но уже в шесть утра отзвонился мне из койки какой – то одноклассницы, и «привал» разгорелся с новой силой. Вон, аж в центр занесло. Понятно – почему, ведь не о новостройках же Сосновой Поляны мечтали два года… А вот как добраться сюда сподвигнулись – так ужратые - то? Видимо, все – таки здорово мечтали… И я просто смотрю на реку, через которую ходил по льду зимой в школу. И ни хрена – то мне больше не надо.
 - А вы хоть знаете, что это за здание?
 Чуть скрюченный палец тычет через Неву. Мужичок напыщен и неказист.
 - Пальцем не тычь. Академия Художеств…
 - А вот рядом – что?
 - Садик Соловьевский.
 - Неправильно! Румянцевский!
 - Обелиск в нем Румянцевский. «Румянцова – Победам!» А сад – Соловьевский…
 - Ошибаетесь! Знать надо город!
 - А шел бы ты, любезный, на хер…
 Я вяло двинул ногой, он, накрывшись ногами, бухнулся в прозрачную воду и не вынырнул.
 Мать твою, еще и плавать не умеет, тоже мне, питерский…
 Течка в Неве – будь здоров, даже у берега, и как ни здорово я оттолкнулся, прыгая с парапета, донырнул я до этого ишака чуть не у самого моста. А уж назад тащил против течения к спуску – так вообще – одурел. Хорошо, хоть он не брыкался особо.
 Хористы выводили рулады так самозабвенно, что весь этот цирк как - то их не потревожил, и пришлось орать из воды, чтоб они нас вытащили. Этот дятел, придя в себя, заорал:
 - Милиция!
 Я сам не сообразил, как дал ему в лоб и, поняв, что погорячился, хрюкнул:
 - Разбегаемся…
 Кабан с Андрюхой рванули к мосту лейтенанта Шмидта, а мы с братом – к Медному Всаднику, да так, что на шаг перешли уже перед розарием…

 Мне было двенадцать, брату – пять, когда мы жили здесь, неподалёку – на Конногвардейском. Когда отец надирался, мама забирала нас и гуляла с нами по городу. Наверное, поэтому гуляю я по Питеру в обнимку с грустью. Вот и сейчас… Зря, похоже, на шаг перешел – тоже вроде как гуляю. А сам пьян похлеще, чем папаша тогда, да еще корюшкой провонял весь – май как – никак, самый конец.
 Но сквозь запахи рыбы и спирта коснулась ноздрей розовая струйка – оттуда, из детства. И мама молода, и я - хоть и все понимаю, но подыгрываю ей – что мне невдомек, с чего это мы на ночь глядя гулять выскочили, а братишка только рад – пинает ногами жёлуди. И мы идем к огромной клумбе с розами в Адмиралтейском саду…
 Ну еще, еще хоть немного запаха!!! Дайте мне вдохнуть детства… Я вернулся…
 И я наклоняюсь ниже, брат тоже – у него это, наверное, еще острее, ведь ему было тогда всего пять… Еще… Еще… Ближе…
 Вместо взлета воспоминаний на нас навалилась непомерная серая тяжесть в плохо сшитых пиджаках с блестящими пуговицами – нас тащат в отделение на Якубовича. Понять ребят можно – ползают на четырех костях два хроника по самому, что ни на есть, центру великого города. Поди объясни, что просто розы нюхали.

 Брат буйствует уже пару часов – раз несколько схлопотал дубинкой, а я привалился к стене на нарах и не дергаюсь… С губой обезьянник сравниваю. Пес знает, что лучше.
 Ладно, хватит, выходить пора. Я долго, с минуту, втягиваю воздух. Подмороженные в казахской степи верхушки легких начинают шелестеть, потом – хрипеть, между лопатками как перышком кто защекотал, и я зашелся в кашле… Минут через пять я уже валился с нар, глаза вылезли из орбит, а тело билось и крючилось от кашля. Наконец в гортани забулькало, железный вкус коснулся языка и я с натугой харкнул в стену – туда, где посветлее…
 Брат аж побелел, увидев на стене кровавое пятно, а я откинулся на спину и запрокинул голову, окостенев, как покойник, - из угла рта стекала багровая струя. Вот теперь он загромыхал в дверь по – настоящему: прежнее буйство и в счет не шло. Он орал так, что прогибались стены, и я чуть не поморщился…
 Дверь распахнулась, и его ударом сапога отбросили к нарам, но он даже не заметил этого, и продолжал орать:
 Врача!!! Вы что, сдурели??? Врача!!!
 Меня оттащили в другую комнату, я и ее уже успел всю захаркать кровью, брата от меня было не оторвать – он держал мою голову на коленях, а за столом препирались дежурный и врачиха «Скорой».
 - Я его такого не возьму!!!
 - Обязаны!
 - А если он у меня в машине концы отдаст???
 - Мы такого тоже держать не имеем права!!!
 Митька, наконец, склонился надо мной – ура, никто не услышит…
 - Дома… Лекарство на серванте… Такси… - я шелестел еле слышно, но можно было и еще тише – он все равно разобрал бы, о чем речь…
 -  Дома лекарство есть!!! Отпускайте, я его на тачке отвезу!!!!
 Видеть надо было, с какой резвостью нам сунули все, что отобрали, даже деньги, и выпроводили на улицу. Брат подсел под мою руку, охватил за пояс и поволок к Исаакиевской площади…
 Мы завернули за угол, и он прислонил меня к стене.
 - Стоять можешь? Я тачку поймаю…
 - Погоди…
 Я вдохнул – медленно и осторожно, до половины, примерно, потом так же осторожно выдохнул. Щекотнуло и скрипнуло в груди, но я удержался. Еще разок… Еще… Порядок…
 - Лови тачку. Поехали к Кабану – у него водка осталась.
 - Ты!!! Ты!!! Сволочь!!!
 Он с размаху, как – то по - деревенски треснул мне по зубам.
 - Я ж тебе поверил!!!
 - Ну и правильно. Из ментуры – то выбрались… Тачку лови.
 Четверть века… А он мне так и не простил.