слепая зона Афанасия Фета

 
   Кто же такой этот строгий человек, что смотрит на нас с портрета? Это рачительный помещик, военный лекарь, мировой судья? Или это ревностный владетель трепетного сердца, тщательно его скрывающий? Конечно, в творце, в истинном творце есть два сердца: одно бьётся, обыденно, житийно, а другое бьётся так, как просит природа, как повелевает бог, как льётся ручей по камням. Бывает так, что сердца эти создают собой резонанс, - тогда это народный творец. А бывает так, что сердца эти отторгают друг друга и занимают позиции далёкие друг от друга, живут в человеке порознь, будто договорившись о владениях и поделивши его мир надвое. Такой творец - ювелир сердца. Он заглядывает в мир, в котором нет места баррикадам, призывам и народным плачам, в котором нет крайностей - здесь всё живёт в единстве. В этом мире не может быть широких мазков, строгих графических фигур, обширных панорам. Здесь только макросъёмка. Здесь вглядывание в каждую молекулу и озарение в ней всего мира:
... И как в росинке чуть заметной
Весь солнца лик ты узнаёшь,
Так слитно, в глубине заветной
Всё мирозданье ты найдёшь...
 
    Здесь наблюдение за одним только зерном, постоянное, неусыпное слежение и записывание каждого его шевеления, каждого его колебания. И даже живописание изображает пейзаж только для того, чтобы передать воздух - "пленер" мысли, а остальная картина только окаймляет этот воздух. Деревья, лес, река, лодка выстроены только для того, чтобы отразить одну качнувшуюся ветку, тронутую ветром и извлечь из этого опыт. Мгновенный опыт. Можно назвать это импрессионизмом. Много смелостей можно сказать о поэзии Фета. Можно предположить, что это не поэзия, а настоящая музыка:
 
 
Поделись живыми снами,
Говори душе моей;
Что не выскажешь словами -
Звуком н; душу навей.
 
   Фет прекрасно справляется с предложенной самим собой задачей. Пётр Ильич Чайковский говорил об исключительности Фета и даже утверждал, что он "в лучшие свои минуты выходит из пределов, указанных поэзии, и смело делает шаг в нашу область".
 
...А в отдалении колокол вдруг запоет - и тихонько
В комнату звуки плывут; я предаюсь им вполне.
Сердце в них находило всегда какую-то влагу,
Точно как будто росой ночи омыты они...
Звук всё тот же поет, но с каждым порывом иначе:
То в нем меди тугой более, то серебра.
Странно, что ухо в ту пору как будто не слушая слышит;
В мыслях иное совсем, думы - волна за волной...
 
   Доказательством музыкальности Фета служит ещё и малое обращение к его поэзии композиторов. Это объяснимо тем, что 19 век не обладал такими музыкальными средствами, чтобы выразить звуком фетовскую наблюдательность, а может и тем, что столь музыкальная поэзия вовсе не нуждается в музыкальном оплодотворении. Да, совершенно точно нельзя положить Фета на музыку, можно лишь попытаться извлечь её из самих стихов и подвести под строки - аккуратно и нежно соединить линию слов и линию мелодии воедино, распылив предварительно гармоническое облако. Это невозможно было в 19 веке, в 20 веке нашлись другие задачи и появились новые поэты, куда более удобные для музыкального опыта и, может быть, потому что не было такого композитора, которому была бы созвучна фетовская тема, поэтому его стихи не пошли в музыку широко. Скромно замечу, что имея небольшие способности в написании хоровой музыки, я осуществлял попытки соединить несколько стихотворений с музыкой. Сложно сказать, получилось ли мне это, но уже то полезно, что опыт сей доказал – некоторые стихотворения настолько переполнены музыкальностью, что даже сама музыка не идёт им навстречу и они никогда не лягут в хоровое русло, а тем более в романсовое. Я бы хотел рассмотреть Фета, как живописца, но, к сожалению, не имею никаких к этому способностей. Хотя очень интересно было бы выразить его кистью на холсте. Фет вообще - тот художник, который не видит границ, и потому "смело делает шаг" в любую сторону.
 
С гнезд замахали крикливые цапли,
С листьев скатились последние капли,
Солнце, с прозрачных сияя небес,
В тихих струях опрокинуло лес...
 
   Через несколько секунд после прочтения в сознании опрокидывается лес и схватывается действие, именно живописное действие. Здесь ничего не происходит - уже всё произошло: солнце садится, удлиняются тени, падая на реку, а мы в одной фразе - от сияющего с небес солнца до опрокинутых теней - проскальзываем несколько часов, улавливаем, своего рода вечерение дня. И это вместе с мгновенным взлётом цапли и скатившейся одной-другой каплей. Это всё находится в нескольких временных плоскостях, но объединено одним коротким сплошным движением и это очень кинематографично, похоже на убыстренные или замедленные кадры. Даже в одном и том же стихотворении Фет может шагнуть куда угодно. Чаще всего, он смотрится в природу как в зеркало и видит там себя. Видит совпадения своих движений с природными:
 
...С сердца куда-то слетела забота,
Вижу, опять улыбается кто-то;
Или весна выручает свое?
Или и солнышко всходит мое?
 
   С одной стороны у него солнце садится, а с другой только восходит. Цапли - заботы - слетают с сердца - гнезда. Всё очень точно. Благодаря природному сравнению мы можем понять состояние автора. Здесь первая часть не живёт без второй, и вторая не живёт без первой. Зеркало. Это несомненно и живопись, только вместо красок в ней используются любые материалы: живые птицы, ветер, колокольные звуки, медь-серебро; словом, всё, что ни окружает поэта, всё годится для картин. Почему именно картины? Ведь только в картинах действие остановлено, схвачено, извлечено из потока. У Фета "всё схвачено". Огромным достоинством картины является ещё и некоторое остаточное движение, своего рода - инерция мгновения, которое "остановилось". Как если бы человек сошёл с карусели и уже твёрдо стоял на земле, но в голове его ещё проносились бы ветки деревьев, люди, огни, всё что мелькало перед ним в полёте. Такая инерция появилась впервые в скульптуре Древнего Рима. В отличие от греческой статуи выражающей красоту статичную, римская статуя готова была сорваться в бой, метнуть копьё или слиться в поцелуе с своей половиной каждую секунду. Такое мгновение было остановлено с трудом, и только мрамор сдерживал его ринуться дальше. Фетовское мгновение - уникально, оно подчас сочетает в себе несколько времён, или же, располагаясь в одном времени, указывает нам совсем на другое:
 
Я долго стоял неподвижно,
В далекие звезды вглядясь,-
Меж теми звездами и мною
Какая-то связь родилась.

Я думал... не помню, что думал;
Я слушал таинственный хор,
И звезды тихонько дрожали,
И звезды люблю я с тех пор...
 
   Здесь автор рассказывает нам о том, что уже произошло когда-то давно, в совершенном прошедшем времени, но в конце, он вставляет "люблю" в настоящем времени и мгновенно, тем самым, переносит всю описанную картину в настоящее время, или же отправляет нас к тому моменту.
   Анализ стихотворений Фета может занимать множество страниц и простираться довольно далеко, но я вернусь к "лирике" - тому термину, который сопутствует фетовской поэзии больше всего.
 
   Звание лирика прикрепилось к Фету окончательно и уже нельзя сказать "Фета", чтобы не поставить прежде "лирика", а иногда и после слова "лирика" хочется сказать "Фета". Лирик ли он, и почему именно лирик?
   Поэзия Фета уникальна прежде всего тем, что отнести её к какому либо жанру очень трудно, так же как Чайковского или Пушкина трудно окрестить классиком или романтиком, лириком или эпиком. В искусстве наступает такое время, когда многое смешивается и, если Моцарт - несомненный классик, то Бетховена уже называют первым романтиком. Хотя есть версия, что Бетховен, оттого что был глух, идеализировал звучание рояля, который звучал тогда не очень "романтично" и из-за этого переплеснул из одной чаши в другую. Фет же стоит вообще особняком, как и Пушкин, как и Чайковский, с той лишь разницей, что последние - художники всенародные, всемирные, а Фет - художник уединённый. Его не интересовали судьбы человечества, а если и интересовали, то в поэзии он об этом умалчивал, он не был широким философом, его философия сводилась к природе и человеку, но не к обществу; он молчал в стихах о многом. На мой взгляд - это объяснимо вполне земными причинами: происхождением Фета.
   В 1820 году Шарлотта Фёт уезжает из Германии с родовитым помещиком Афанасием Шеншиным в Россию в Орловскую губернию, где через два месяца появляется на свет будущий поэт. Четырнадцать лет он живёт с фамилией Шеншин, но в 1934 году его отправляют в пансион Кроммера в Лифляндской губернии, он узнаёт о своём происхождении и получает фамилию Фет, чтобы никто не знал о его незаконнорожденности. "Спросите меня: в чём источник всех моих бед, я отвечу: имя им - Фет", говорил он сам. Эта сложная ситуация навсегда изменила жизнь Фета. Лишаясь фамилии, он лишался и дворянского звания. Многие годы он потратил на попытки обрести это звание вновь и добился этого уже только в старости, когда это уже не играло никакой роли. Одним из путей получения звания дворянина была служба в армии. Фет поступил в армию. В 1845 г. он был принят в кирасирский полк; в 1853 г. перешел в уланский гвардейский полк; в крымскую кампанию находился в составе войск, охранявших Эстляндское побережье; в 1858 г. вышел в отставку. Двенадцатилетняя служба не дала ему титула дворянина, так как по мере роста звания Фета, менялись условия получения титула: на время вступления в службу титул дворянина давался офицеру, но когда Фет достиг звания офицера - нужен был уже чин полковника. Как ни трудно это признавать, но самые сложные вопросы для великих художников лежали всегда в плоскости отстоящей далеко от сферы их величия. Поэзия - это островок, уединение для Фета, возможность вести другую жизнь, отдельную от условного, но основного мира. Потому-то не смешиваются, не звучат в его поэзии оба сердца - житийное и сокровенное. Житийное сердце бьётся о том, чтобы поднять хозяйство, упрочить положение, установить жизнь, а то самое - сердце поэта - живёт ночью. Ночь - это лучшая подруга Фета или даже сестра. Ночь у него повсюду: тихая, бурная, грозная зловещая, часто она изображается косвенно – "луна мертвецом". Фет так близко соприкасается с ночью, что мы видим строки:
 
Ночь и я, мы оба дышим...
 
   Такое простое обращение с ночью налагает на поэта большие поэтические обязанности, чтобы оправдать своё "братание" с обширным природным и жизненным явлением. И он - "природы праздный соглядатай" (слова принадлежат Тютчеву) - справляется с этой задачей.
 
 Ночь и я, мы оба дышим,
Цветом липы воздух пьян,
И, безмолвные, мы слышим,
Что, струей своей колышим,
Напевает нам фонтан.

— Я, и кровь, и мысль, и тело —
Мы послушные рабы:
До известного предела
Все возносимся мы смело
Под давлением судьбы.

Мысль несется, сердце бьется.,
Мгле мерцаньем не помочь;
К сердцу кровь опять вернется,
В водоем мой луч прольется,
И заря потушит ночь.
 
   Здесь он сравнивает себя с ночью и подводит ночь к заре, а себя лучом устремляет в водоём, завершая, тем самым и себя и ночь. Но здесь снова всё вывернуто. Он как бы тот самый луч зари, которая потушит ночь. В прочем, только читая, можно ощутить весь механизм, изобретённый Фетом, увидеть множество шестерёнок и маятничков, из которых собрано стихотворение и увидеть, как легко играют друг с другом явления, как строки могут связываться между собой не последовательно, а через одну или через две, как ловко прячется мысль за этой игрой.  Если говорить о шестерёнках и маятничках, то нужно привести ещё одно стихотворение, найденное на полях блокнота Фета и не имеющее даже даты:   
Целый мир от красоты,
От велика и до мала,
И напрасно ищешь ты
Отыскать ее начало.

Что такое день иль век
Перед тем, что бесконечно?
Хоть не вечен человек,
То, что вечно,— человечно.
   Здесь я вижу не стихотворение и не механизм, здесь формула. На первый взгляд - это только игра слов: вечно, человечно, век, человек. Кажется, будто поэт недоговорил, не развил свою формулу, но на то она и формула, чтобы быть только первой строкой мысли, чтобы давать только сигнал к развитию (мысли). Фет здесь, словно бы, заигрывает с мыслями, для "мышления" которыми не достаточно даже человеческого языка. Поэзия и музыка в целом очень сильно сплетены и проникают друг в друга повсеместно, но если взять один лишь аспект – выразительность, можно их сопоставить. Музыка, поскольку она совершенно абстрактна, не способна понятно выражать точные мысли, а поэзия отстаёт от музыки по выразительности существенно. "Где кончается поэзия, там начинается музыка" (Генрих Гейне) Если выстраивать восходящую линию выразительности от самой плоской поэзии до самой утончённой музыки, то где-то на стыке их будет маленькая "слепая зона" - ещё не музыка, но уже и не поэзия. Вот сюда-то и залетает Фет. Здесь слова уже обретают истинную музыкальность и, вместе с ней, теряют понятность, но теряют при этом часть словесной поэтичности, взамен новой музыкальной звучности. Безусловно, поэзия и музыка равно великие искусства и сравнение их бессмысленно. И возможно выглятит такое сопоставление нелепо, но, мне кажется, оно как-то выявляет зрительно, схематически способность проникновения одного рода искусства в другой, при том – самостоятельно, без взаимного участия. Для более зримого сравнения приведу ещё пример. Цвет. И то, как человеческий глаз улавливает его. У человека эту функцию выполняет сетчатка, в которой за восприятие цвета отвечают особые клетки — колбочки. Колбочки у человка существуют всего трёх типов: воспринимающие цвет в фиолетово-синей, зелено-жёлтой и желто-красной частях спектра. Каждый вид колбочек интегрирует поступающую лучистую энергию в довольно широком диапазоне длин волн, и диапазоны чувствительности трёх видов колбочек перекрываются, различаясь лишь степенью чувствительности _..:::.._ Таким образом образуются некие "слепые зоны", в которых человеческий глаз менее чувствителен к переходным цветам. В науке это явление называют "метамерия". Если глядеть на радугу, то можно заметить, что цвета между собой как будто имеют промежутки лишённые тона. На самом деле, цвета переходят из одного в другой с одинаковой насыщенностью, но человеческий глаз не различает этих промежуточных оттенков, так как привык стремиться к серединным, ярко выраженным цветам. Поэтому человек может не увидеть объекты, имеющие такие промежуточные цвета. Человек, вообще, много чего может не видеть, не слышать, не чувствовать в этом мире, и потому уверен, что ничего другого нет, кроме того, что он умеет видеть и слышать. Фет же, видит гораздо больше, чем обычный человек. Он свободно разгуливает по "слепым зонам". Ведь даже там, где мысли не ясны - они есть.
   Если говорить о "формульности" стихов Фета, то она встречается нередко. Конструкция таких стихов нелогична, форма непонятна. И дело здесь не в недодуманности или спонтанности сочинения, а именно в тех самых "провалах" в "слепую зону". Мы не улавливаем перехода, поэтому нам кажется нелогичным изменение темы:   
ДОБРО И ЗЛО
Два мира властвуют от века,
Два равноправных бытия:
Один объемлет человека,
Другой — душа и мысль моя.
    Здесь речь идёт будто бы о двух мирах, разделённых друг от друга. Притом нет указаний в самом стихотворении, что это добро и зло, но это будто проецируется из названия, читатель уже воспринимает это сопоставление, как сопоставление добра и зла. Но дальше, будто искусственная вставка:
И как в росинке чуть заметной
Весь солнца лик ты узнаешь,
Так слитно в глубине заветной
Всё мирозданье ты найдешь.
Фет отсылает нас вроде бы в другую область. Человек содержит в себе проекцию всего мира.
Не лжива юная отвага:
Согнись над роковым трудом —
И мир свои раскроет блага;
Но быть не мысли божеством.   
   Затем он буквально наставляет, призывает к труду и уже в четвёртой строке выстреливает в новую мысль. Или не мысль. Это новая линия. Уже четвёртая линия вплетается в стихотворение.
И даже в час отдохновенья.
Подъемля потное чело,
Не бойся горького сравненья
И различай добро и зло.
Эта линия продолжается и уже не прерывается до конца.
 

Но если на крылах гордыни
Познать дерзаешь ты как бог,
Не заноси же в мир святыни
Своих невольничьих тревог.

Пари всезрящий и всесильный,
И с незапятнанных высот
Добро и зло, как прах могильный,
В толпы людские отпадет.
    Зачем нужны эти строки про мир в росинке? Они не сопутствуют мысли о добре и зле. А "юная отвага" и "роковой труд" не указывают на добро и зло. Вначале Фет показывает направление к "миру святыни" через "юную отвагу" и "роковой труд". Ещё раньше он показывает, что в человеке есть всё, что человек может достигнуть любых пределов, если будет трудиться. А в самом начале он закладывает мысль, что добро и зло в человеке не есть противоположности, а лишь только два разных мира человека: внешний (заботы, дела, суета), он же - зло, и внутренний - "душа и мысль" - он, так же - добро. Проводя эту мысль аркой через всё стихотворение он показывает условность добра и зла с "незапятнанных высот". Удивительность этого стихотворения ещё и в том, что оно не разбирается, и вся моя попытка разобрать его тщетна. Он будто пишет на другом языке, косвенном русскому. И добро у него – не добро, и зло – не зло. И, главное, здесь я ощущаю условность человеческого языка, скованность его и косность. И ведь даже русского языка, языка без границ, в высшей степени свободомыслящего языка!
   Это стихотворение нельзя отнести к лирике. Оно же - опровергает мнение о том, что Фет - не философ. Он философ "слепой зоны", он парит между поэзией и музыкой. Лирика же его лишь оттого к нему прикрепилась, что она наиболее понятна и менее всего требует проникновенности от читателя, потому как, сама проникает в читателя.
   Вспоминаю слова одного моего друга: "Стихи для всех, поэзия только для поэтов". Видимо действительно, чтобы "видеть" и "слышать" поэзию, надо самому быть хотя бы немножечко поэтом. Тогда Фет предстанет в более широком смысле, нежели просто лирик, тогда появится исследователь человеческой жизни - не филосов, обсасывающий долгое время некий набор идей, а бесконечно изменяющийся, ускользающий опыт самой жизни. Конечно, таких проникновенных, сложных творений у Фета не много, а их и не может быть много.
   Нельзя отрицать, что Фет лирик, но не это главное его достижение - "природа создала Фета для того, чтобы самоё себя подслушать и подсмотреть и самоё себя понять. Для того, чтобы узнать, что думает о ней, природе, человек, её детище, как её он воспринимает..." (Л. Озеров)


   Василий Буйлов
Москва
2008 июнь 27