Герои забытой эпохи Вторая и третья главы

II. «Поющий Дракон»

Звезды плыли над трактом, и вместе с ними проплывало время, а следопыт все также недвижно покоился в окружении изувеченных тел.

Лунный серп тихо одаривал землю мертвенно­бледным пламенем, и прозрачная висела синева, ясная, как пасмурный день, все было видно: деревья, повозку, вот только следов на одетой снегом дороге было не видать. Верно, за последние часы не проехало здесь ни единого путника, а ежели и проехал кто, и следы его попросту замело тоскливыми ветрами, так ему было явно безразлично все, что разразилось на этом самом месте накануне вечером.

Издали, с востока, донесся топот копыт, едва различимый, приглушенный ветром, завывающим, как стая волков, и в сумрачной пелене, подсвеченной серебряным сиянием луны, возникла фигура всадника, словно вылепленная из черной мглы. Помедлив, незнакомец подступился к месту былой бойни и, придерживая за уздцы взъерепенившегося скакуна – животное уловило дух смерти – начал свысока всматриваться в лица покойников в надежде отыскать среди этой свалки мертвецов хоть единого, кого не оставила жизнь. Вдруг рослый муж, отмеченный стрелами в плечах, пошевельнулся, что­то бормоча себе под нос в бреду; всадник спйшился и склонился над Аинуром:

– Сударь? – прорезался в студеной ночной мгле хриплый голос. Ответа не последовало. Путник внимательно окинул взором остальных. Людские тела лежали, не шевелясь, словно тени, забытые своими хозяевами. Затем он приковал взгляд к черному оперенью торчащих из груди следопыта разбойничьих стрел, и страшная правда открылась ему.

– Эта ночь преподнесла вам лишь боль и страдание, но звезды хранят вас, и удача вернулась, – промолвил он. – Вы попали в хорошие руки. Терпите. Я доставлю вас в более безопасное место и, как смогу, постараюсь поставить на ноги, – путник, выказав немалую силу рук, поднял с холодной земли следопыта и взвалил его на спину скакуна; вскочив в седло, он резво пришпорил коня и галопом сорвался вперед, в ночь.



Когда забрезжил рассвет, тускло озаривший седые вершины гор, Аинур приоткрыл глаза и далеко впереди, на западе, сквозь слезную муть различил большой дом, примостившийся справа от дороги и надвигающийся так же стремительно, как жизнь покидала его ослабевшее тело. Затем веки следопыта потяжелели. И обрывки сознания вновь провалились в тревожное, опустошенное тьмой небытие.



***

– Добро пожаловать в живой мир... – послышался голос, знакомый, но как будто давно забытый.

И Аинур, словно пробудившись от долгого сна, попытался раскрыть очи, но дневной свет, как вспышка молнии, ослепил его.

– В час, когда судьба свела нас, затерявшийся между мирами, ты смотрел на дальние дороги, – вновь послышался голос. – Сквозь пространство и время они ведут в долину холодных туманов. И хорошо, что тебе хватило мужества не ступить на них. Но опасность уже миновала.

На этот раз следопыт распахнул веки и узрел своего спасителя. Высокий старец боком стоял справа у окна. Волосы серебристой дымкой спадали на его плечи. Лицо было смуглым и морщинистым, как обезвоженная почва. Остроконечная борода, словно девственный снег, мерцала в солнечных лучах. Облаченный в струящийся плащ цвета кедровой хвои, он курил трубку, и голубой дым плавал вокруг него, и, точно далекие, утопленные в тумане огоньки, очи старца, проницательные и напоенные стальной волей, вспыхивали приветливым светом. Рядом на подоконнике покоилась отороченная мехом шапочка с серо­бурым лисьим хвостом, а подле, опершись на стену, стоял грубый посох – привычный инструмент для путешественника.

Лишь таинственный старец, и никто более, находился под сводом комнаты, овеянной уютом янтарного дерева и теплом потрескивающего очага. И только сейчас, когда темная пелена оставила взор следопыта, он понял, что полунагой и по пояс укрытый одеялом, возлежит на кровати. Внезапная и призрачная боль, выплывшая из глубин памяти, осветила перед его взором две пронзающие ночь стрелы, и плоть следопыта содрогнулась под эхом тревожных чувств, но, прикоснувшись перстами к плечам, он узрел лишь шрамы, подобные алым звездам.

– Кто вы? – приподнявшись и четче вглядываясь в предметы, спросил Аинур.

– Этот вопрос следовало бы задать мне, – усмехнулся старец. – Но я отвечу. Я ношу много прозвищ. Отшельник, Хранитель мудрости... Однако имя у меня одно. Арагмус, – на мгновение отвлекшись от созерцания дали сквозь окно, он перевел взгляд на Аинура и слегка поклонился. – А твое имя, следопыт Запада?

– Аинур... Что со мной произошло?

– Проклятие, в последнее время черной тенью поразившее округу, обрушилось на тебя, – морщинки подле глаз старца углубились, взгляд, вновь уставленный вдаль, полыхнул темным огнем. – Головорезы Грозбира... – с гневом и отвращением протянул он. – Ты стал их жертвой, и, увы, не первой. Я давно приглядываю за ними и давно бы покончил, знай стезю в их логовище.

– Где Глам? – спросил Аинур, и лик его, словно за окном померк дневной свет, покрылся пепельной синевой.

– Глам? Хм... – брови старца насупились. – Я слышал о нем, но никогда не встречал, – тут голос его упал до шепота, так, будто он обращался к самому себе. – Выходит, я был прав, полагая, что это тебя и кого­то еще, гнома или человека, из окна своей обители видел ниспускающимися с горы... – затем седые брови приняли свое обыкновенное положение, и старец твердо изрек: – Было темно, я мог перепутать его с другими людьми, каких принял за разбойников, ведь этот гном­знахарь, как я слышал, так похож на человека, широкого, но человека. Однако сердце подсказывает мне, его там не было.

– Ошибается ваше сердце или нет, никто не сможет твердо сказать, жив ли мой друг или уже отправился в ту долину, лишь на пороге коей я побывал...

– Он жив, – заверил мудрец. – Потому что ни тебе, ни мне не ведомо, какая судьба постигла его. Пусть свет надежды согревает твое сердце. – Затем он взял посох и поднял с подоконника головной убор.

– Арагмус, вы уходите? – в голосе следопыта звучало явное нежелание этого. – Я задал не все вопросы, на которые хотел бы услышать ответ.

– Увы, вопросов всегда больше, чем ответов... – старец надел шапочку и сделался каким­то неприметным, словно внутренний огонь в нем притушил свои пламенные языки.

– Теперь ты здоров, и я покидаю тебя, – прибавил он, однако эти слова, чувствовалось, не были прощальными. Увидев, что к устам Аинура подступают новые вопросы, Арагмус воздел ладонь, призывая следопыта к молчанию. – Признаться, я весьма удивлен тем, что и ты справляешься о знахаре из Далграда. Помолчи, успокойся – для тебя это сейчас чрезвычайно важно. Если желание отыскать друга не покинет твоего сердца, тебе помогут в этом честном деле. Двое, кто знакомы мне и пришли издалека. Покуда ты отдыхал, а раны твои заживали, я говорил с ними. Они тоже спрашивали Глама. Повинуясь голосу сердца, я попросил их остаться, подождать. Когда почувствуешь, что силы вернулись к тебе, спускайся, они будут ждать тебя. А я прощаюсь с тобой, мой друг Аинур, и, может быть, когда­нибудь мы еще встретимся.

– Постойте! Почему вы помогли мне?

– Порядок, на коем зиждется свободный мир, давно бы рухнул и наступили сумерки времен, начни люди проходить мимо тех, кто нуждается в помощи, – старец отворил дверь и покинул взор следопыта, и уже никогда впредь не оказался перед ним.



Аинур, ввергнутый в раздумья, хотел было вновь опуститься на мягкую подушку, ибо дремота тянула его к себе, как тепло огня притягивает замерзшие руки, но еще больший огонь испепелял его изнутри, и имя ему – любопытство: следопыту не терпелось узнать, кто и зачем спрашивал Глама.

Но для этого требовалось подняться с кровати. Первый шаг дался ему с великим трудом; неокрепшая рука держалась за край ложа. Со вторым он почувствовал, что слабость, словно спавшая с плеч тяжелая мантия, остается позади. Третий был тверд и уверен, каким и должен быть шаг человека, чья стезя протянулась даже сквозь смерть.

Подступившись к окну, Аинур увидел легкий снегопад, хвойные деревья, темнеющие среди холодной серости дня, и фонарный столб в снежной шапке, вырастающий во дворе трактира. Сентябрь еще не исчерпал своих чисел, а казалось, уже тянулся январь. Одевшись и накинув на плечи потертый плащ, следопыт вдруг ощутил, что рядом чего­то не хватает, чего­то, что прежде всегда было под рукой. «Ему было не до них, когда он нашел меня...» – успокоил себя Аинур, вспомнив меч и котомку, кои служили ему уже очень много лет. Итак, наш путешественник, восставший из предсмертного забвения, отправился вниз в главную, прозванную не иначе как пивной, залу, дабы узреть и внять словам тех, кто тоже интересовался его пропавшим другом.



Зала, сумрачная, пропитанная запахом табака и пива, оказалась почти пустой, за исключением двоих. Они сидели у дальней стены, в углу, едва тронутом светом.

Лишь когда Аинур подступился к таинственной паре, темные силуэты сложились в очертания. За столом, обремененным четой высоких, обтекающих белой пеной кружек, сидели гномы.

Один, огненно­рыжий, настороженно сверкал во мгле единственным зрячим глазом: на бледнокожем, обветренном лике его подсиненным полумесяцем покоилась печать, возложенная как будто тяжелой подковой, обрекшей этого злосчастного гнома лицезреть мир в полутьме. Второй, с власами серыми, как горный туман, был приземистого роста и походил на вырубленное изо льда изваяние, ибо веяло от него холодной рассудительностью. Облаченные в сверкающие кольчуги с длинными, по пальцы, рукавами, они носили темные дорожные плащи с островерхими капюшонами. Первый, по рыжей бороде коего стекала пивная пена, десницей, смуглой, как выкопанный из земли валун, держал у плеча самый настоящий мушкетон, чье дуло подобно змее обвивала пропитавшаяся порохом тряпица; он первым и заговорил:

– Это ты тот небоскреб, встречу с коим нам завещал Отшельник, прежде чем покинуть этот славный трактир? – под стать облику гнома, немногим отличавшемуся от давешних головорезов, был его пренебрежительный тон.

– Мое имя Аинур, – величие человека, рожденного на Западе, звенело в голосе следопыта. – Теперь скажите, кто вы и зачем разыскиваете доброго знахаря из Далграда?

– Аинур, оставь дерзость для невежд и глупцов, – послышался тихий, но объятый силой голос второго незнакомца. – Представился ты, настала и наша очередь. Я – Магниус, друзья называют меня просто Магни, а это мой старинный приятель Айзенмун. Мир разделился на тех, кто именует моего доброго спутника Айзи, а кто – Подкова. Как его нарекать, решать тебе. Но прежде чем требовать от нас причину поисков нашего общего друга, открой свою.

Аинур изумился учтивости, излитой устами гнома, ибо прежде за этим своенравным и гордым племенем, за исключением Глама, подобного не наблюдалось. Он опустился за стол, так, чтобы видеть перед собой сразу двух собеседников, одного по правую руку, другого – по левую, и согласно просьбе принялся рассказывать, заставив головы слушателей наклониться вперед.

– На Западе вы могли уловить краем уха, будто король Онай созывает совет, на коем решится судьба короны. Но это лишь слухи, ибо Онай не из тех людей, что в своих решениях руководствуются мнением других, нет, он и без советчиков найдет достойного преемника. Но совет состоится, и на него приглашены самые разные имена со всех концов этого мира, и среди них Глам. – Следопыт откинулся на спинку стула. – Я, старый друг и соратник Глама, должен был оповестить его и уговорить, и вместе мы должны были вернуться в Ангилион. Да, должны были, но судьба распорядилась иначе.

– Мы знаем, – с горечью обронил Айзенмун, – старик успел многое поведать нам. – И, нахмурившись, прибавил: – На сердце тяжело, как будто свинцовый слиток повесили. Мрак застилает судьбу Глама. Одно утешает. Это твое чудесное спасение. Ибо не встреть мы тебя, следопыт, и доберись­таки до Далграда, так ни за что бы не узнали, куда подевался старый домосед.

На какое­то мгновение повисла тишина. Казалось, будто грусть, разбуженная речью гнома, сгустилась над столом.

– Это звучит странно... – Магниус поднял взор, уставившись в болезненно­бледное лицо Аинура, в его зеленые внимательные глаза. – Оказывается, все это время мы искали вовсе не Глама, мы искали тебя, Аинур, – в этот миг что­то мрачное промелькнуло во взгляде гнома.

– Да, но мы не отступимся и не успокоимся, пока не отыщем нашего старого друга живым или мертвым! – выпалил Подкова и обрушил на стол свой могучий кулак.



Пустынная зала, в коей лишь изредка объявлялись трактирщик да постояльцы, покидавшие его уютное заведение, показалась гномам чересчур шумной и обремененной лишними ушами. Втроем поднялись наверх, в пристанище следопыта, и только теперь в залитой светом комнате Аинур смог ясно разглядеть своих новоявленных соратников. За поясом Подковы он приметил увесистую секиру, чьи лезвия были исполнены в виде вздымающихся крыл, а на Магниусе – короткий меч в ножнах у бедра и черный арбалет за плечом. Аинур замер возле окна, гномы встали у кровати.

– Какие тайны вы принесли с собой? – осведомился он, поддавшись настороженности и скрытой тревоге, исходящей от гномов, и по воле инстинкта вглядываясь в окно на заснеженный, охваченный светом мир, выискивая тени недругов.

– Лишь одну... – ответил Айзенмун и развернул тяжелый сверток.

И свет, доселе озаряющий каждый уголок комнаты, словно сжался и покинул ее. И вопреки дню, сияющему за окнами, в комнате сгустился мрак, ибо в ней взошло свое солнце, маленькое и ослепительно яркое, поглотившее весь иной свет.

– Возьми его! – раздался голос Магниуса.

Аинур окунул десницу в слепящее пламя и словно взялся за осколок льда. Мрак тут же отступил, солнечные лучи вновь хлынули сквозь окно и в одночасье затопили комнату.

Аинур держал в руке меч, как близнец похожий на его былой, утраченный. Но этот, удивительно соразмерный, совершенный, как зачерпнутая в ладони кристально чистая вода, переливающаяся искрами, и словно высеченный из сияния солнца и луны, казался ему самым прекрасным творением. Странно, но чувство, взывающее о том, что он не достоин столь величественного дара, неожиданно проснулось в сердце следопыта, однако в ответ из глубин поднялась темная волна, огромная и могучая, накрепко убедившая его, что только он один, и никто другой на всех землях мира, имеет право обладать этим сокровищем! Очи Аинура полыхнули, как у древнего и грозного правителя, это не укрылось от гномов, и они отшатнулись.

– В скитаниях своих мы повстречали путника, очень странного и мрачного, но источающего силу, что превыше древних клинков, – начал Магниус, и лик его застлала тень ужаса. – Огромного роста, закованный в черный, чернее ночи, доспех и закутанный в длинный, багряный, как пламя недр, плащ, он не имел лица, лишь два горящих кроваво­красным огнем ока, источавших жестокость и стальную волю. Они были прикованы к нам и словно прожигали насквозь. Ни лица, ни плоти, ни крови он не имел и походил скорее на дух, восставший из преданий темной старины. – Гном выдохнул, так, точно описывая свое воспоминание, заглянул в глаза смерти. Теплый, напоенный жизнью оттенок было вернулся на его лицо, однако ненадолго.

– Он сказал... – куском льда слова застряли в горле Магниуса; гном вновь сделался белым, словно покоившийся на дворе снег. – Его голос, тихий, ледяной, пробирающий до костей, исходил как будто из­под земли, как будто из могилы. Его голос замораживал наши сердца и сокрушал волю. Он вложил нам в руки меч... и велел ступать на Край Света и вручить его тому, кто границы страны усопших поведал. И невозможно было ослушаться слова его, ибо, мы чувствовали, судьбоносно оно.

– Аинур, ты должен знать: меч, что ныне в руках твоих, обладает собственной волей. Он меняет размер и форму когда ему вздумается! Временами он тяжелый, ровно наковальня, а иной раз легкий, как перышко. А порой он как будто разговаривает с тобою, проникая в самые мысли... – с опаской поглядывая на дивный клинок, Подкова шепотом предостерег Аинура. Но тот лишь ухмыльнулся ему в ответ.

– Какое место наш общий друг занимает в вашей истории, от которой прямо кровь стынет в жилах? Брр... – спросил следопыт, видно, не тронутый рассказом, и заключил сияющий меч в ножны, доселе пустовавшие на его поясе.

– Глам – единственный, кто знаком нам в этой далекой стране, – встрял Магниус, и голос его, озябший, еще помнил упомянутого путника.

– А как же Арагмус, он вам, как я выведал из уст его, давно знаком?

– Его мы повстречать не надеялись, ибо странствует он попуще нашего, – ответил Подкова.

– Но судьба свела всех нас под одной крышей, – взял слово Магниус, освободившийся от оков озноба. – Арагмус, спустившись незадолго до тебя, поведал нам о вашем с ним приключении и о том, как вернул тебя к жизни, а затем удалился. И тогда мы все поняли и ужаснулись, вспомнив мрачного черного путника и смекнув, что тот видел и знал все наперед, словно ему было ведомо какое­то пророчество, средь строк которого наша судьба была предопределена.

– И славно, что это пророчество для нас закончилось, – подхватил Айзенмун, сердито, с облегчением. – Но я не назову себя свободным до тех пор, пока не сыщу своего друга, пока не исполню долг чести!



Следопыту в компании новообретенных спутников для начала поисков предстояло воротиться на тот участок тракта, где совсем недавно пролилась кровь и где разошлись пути двух злосчастных путешественников. Но Аинур располагал лишь мечом и ничем иным, однако соратники радушно предложили ему свою дорожную провизию, опрятно уложенную для долгого пути. Ступать охотникам, а иначе их назвать нельзя, предстояло на своих двоих, ибо гномы, как и все порядочные сыны своего племени, прибыли в трактир именно на них, и хотя, как ведомо всем, у странников сего народца всегда сыщется увесистый, свисающий с упругого пояса мешочек золота, увы, «Поющий Дракон» был не из тех трактиров, где можно разжиться лошадью. Итак, окруженные снегом, окутавшим леса и дороги и плавящимся в ярких лучах полуденного солнца, Аинур и гномы отправились на восток по Почтовому Тракту, и вскоре, часа три­четыре спустя, их взору открылось эхо давешней сечи. Повозка, перевернутая и припорошенная снежком, зияла посреди дороги.

– Намедни сыпал снег, но его едва хватило, чтобы прикрыть землю по щиколотки моих сапог, – осматриваясь, молвил Подкова. С каждым новым словом огонь негодования в нем разгорался сильнее. – Верно, ослеп мой второй глаз! Где же истинные следы побоища, а не эта раскуроченная колымага, следы из плоти и крови?! Крови!

Аинур замер как вкопанный, а в очах его на мгновение застыло дикое удивление: той ночью, что навсегда пребудет в памяти следопыта, его ныне утраченный меч погасил немало жизней, словно сквозной ветер огоньки свечей, но тела сраженных им ворогов и почившего вечным сном Мольсофора словно испарились!..

Вернув самообладание, Аинур промолвил:

– Мы возьмемся за другие следы, что приведут нас ко всем разгадкам.

Он и сейчас пред внутренним взором видел разбойников, выступающих из мглистой чащи по оба крыла тракта, а это значило, что их логово, куда, скорее всего, затащили Глама, живого или мертвого, могло находиться по любую сторону от дороги. Столь искушенному в своем ремесле следопыту, как Аинур, было бы минутным делом вывести из плеяды следов нужный, если бы не снег, едва не сровнявший всякий отпечаток с дорогой. Склонившись и пытливо всматриваясь в землю, казалось, он погрузился в какой­то свой мир, где среди мрака световыми полосами выступал хаос следов, почти уничтоженных своенравной погодой. Но, как оказалось, ни снег, ни дождь, ни ветер не смогли бы сокрыть от зоркого ока следопыта Запада ту отметину, что, подобно печати, оставляет живое существо. Аинур выпрямился, с лязгом обнажил клинок и негромко решительным голосом вымолвил:

– Наш путь лежит на юг, во мрак этого хмурого леса. Оружие держите наготове, здесь может быть небезопасно.

И, оставив мрачное, ужасающее воображение место, охотники продвинулись далее на восток, а затем, поравнявшись с ветхим и зловещим деревом (отличающимся, надо сказать, неживой чернотой среди прочих дерев, облетевших с преждевременными студеными ветрами), свернули и сошли под хвойный полог старого, угрюмого леса. Аинур шел впереди.

Мох зелеными бородами ниспадал с колких, узловатых веток. Корни, твердые, как камень, и ухватистые, змеились под ногами. Следопыт ступал тайной тропой, словно следуя за призрачным, видимым лишь ему одному проводником.

Вековые деревья огромной высоты, широкоплечие и покрытые грубой корой, словно закованные в прочную броню, высились вдоль стежки подобно непреклонным стражам, ограждающим спинами какой­то свой, полный загадок мир. Пышные кроны мудрых кедров и душистых елей, теряющиеся в вышине, переплетаясь, срастались в темный свод, сквозь редкие отверстия коего золотыми снопами прорезал толщу сумрака искристый свет.

Вскоре никто из охотников уже не смог бы припомнить, как долго они пробираются через неприветную чащу. Меж тем усталь, вязкая, как мед, ложилась на их ноги, казалось бы, выносливые, и передавалась всему телу. Вдобавок игра сумрака и света умаляла всякую мысль в голове, заставляя лишь неуклонно, бездумно глядеть перед собой. Но тут – словно бы одолев сумеречный тоннель и в конце его повернув ручку двери в страну вечного дня – охотники вышли на луг, широкий и напоенный, будто чаша, светом и свежестью.

В самом сердце луга вырастал старинный пень, принадлежащий некогда исполинскому древу. Усталый странник мог приложиться к нему спиной и отдохнуть. Так и сделали. И показалось тогда охотникам, что сам старый лес своей невидимой рукой прикрыл им зеницы, и, не в силах совладать с его величием и волей, они поддались дреме, забылись блаженным сном.



***

Ау­ау! Ау­у­ууу! – раздался пронзительный, затерянный в глухом лесу волчий вой. Подкова с испугу распахнул вежды. Обрывки сна таяли в его разрозненных мыслях. На сердце, словно уголек, дотлевала тревога, внезапно распоровшая сонное пространство, словно вспышка молнии. Пред взором гнома расстилалась черная мгла, тускло подсвеченная высыпающими в вышине звездами.

– Проклятая роща... проклятое колдунство! – проворчал он и вскочил на ноги. Различив во мраке лишь силуэт Магни, что все так же, завернувшись по пояс в одеяло и прислонившись спиной к пню, дремал с припорошенными снежком плечами (ибо в воздухе вновь кружили белые мушки), Айзенмун воззрился затем в непроницаемо­черную даль, на юг, куда змеилась стежка под сенью деревьев, и очи его полыхнули гневом. – Предатель...

И вдруг, словно шелест листы, из мрака донесся ответ:

– Вряд ли диковинную хвою, чей аромат нов для моего нюха и одурманил нас, можно назвать колдовством, ровно как и меня – предателем, – высокая фигура следопыта, черная тень среди озаренного ночными светилами мира, выросла между двумя древесными стволами, походящими на колонны. – Маяк, на невидимый свет которого мы продвигались все это время, не обманул нас: след уходит к курганам, лежащим впереди, и обрывается. Логово наших врагов уже недалеко.

Подкова, нахмурив брови, взглянул на Магниуса, как будто желая удостовериться, что горло его друга не обагрено кровью, затем перевел грозный взор на Аинура и, словно бы простив его, опустил топор.

– Наши ссоры только на руку супротивнику, – к всеобщему удивлению возгласил Магни, как оказалось, вовсе не дремавший и слышавший весь разговор. Сбросив одеяло и поднявшись, он выступил из густой тени пня­исполина, и лунный свет очертил его вдумчивый лик. – Веди нас, Аинур. Никто не знает, что за муки выпали на долю Глама. Но известно одно: мы не оставим своего друга на растерзание волкам или тем, кто им сродни! Веди.

Лес заметно редел, деревья расступались, и перед путниками словно раскрывались огромные темные врата. Поднялся ветер, и тысячи сухих, еще не опавших листьев запели тревожным шелестом. Могучий музыкальный хор, струящийся из уст природы, опустился на лес и до корней пронизал его трепетом, тотчас передавшимся нашим охотникам, лишь ступили они на опушку, лишь взору их предстали темные молчаливые холмы, высившиеся, как островки, в море тускло­зеленого тумана. Впереди, закрывая звезды, вырастала одинокая и угрюмая обитель, опоясанная высокой оградой с широким, по центру, проемом, на пороге коего памятником воинственной старины покоились некогда прочные, но ныне развалившиеся на куски врата. Превозмогая страх, сковавший члены, и необоримое, тревожное чувство надвигающейся беды, путники, встав поближе друг к другу, медленно продвигались к зловещей башне, омытой тоскливым сиянием ночного светила.

Айзенмун подбадривал себя, напевая:



Огнебородый, одноокий гном...

Ни стар, ни молод он...

В руке топор, ружье за плечом...

Ни тьма, ни страх ему нипочем...



Охотники, или перед лицом общей опасности уже друзья, они понимали и предчувствовали, что там, за хмурыми стенами руин, их поджидает одно лишь лихо, но вопреки всему, что заставляло их сердца в груди греметь подобно барабану, они делали новый, очередной шаг, ибо, воспламеняя верностью чести и самоотверженностью, двигало ими чувство дружбы.



III. Тень Севера

Солнце вставало за белоснежными пиками гор на востоке, золотя седые склоны, разгоняя мрак, расползшийся по сонной земле. Заснеженные кроны старых, пробудившихся и вдохнувших воздух нового дня деревьев вспыхивали, словно охваченные белым пламенем. Но там, куда уходят корни деревьев, там, куда не проникает ни зарево, ни тепло дневного светила, словно в могиле, извечно царит слепой мрак, холод и сырость...



Мало­помалу Глам приходил в себя. Он чувствовал щекой холодный, гладкий камень. Силы, подобно туману в наступающих сумерках, вновь стали сгущаться в нем. Веки гнома, липкие, как после глубоко сна, приоткрылись, но он ничего не увидел – все застилала плотная завеса темноты. Однако со временем картина, размытая, словно ее краски размякли от влаги, начала проясняться, и в полутьме, тающей в мягком свету факелов, он разглядел кости и черепа. Упершись в пол мозолистыми ладонями, Глам приподнялся, встал на ноги и застыл перед железной решеткой. Неумолимые прутья, холодное единство, не оставляющая надежд прочность. Сквозь отверстия просматривался коридор, тонувший в неизвестности справа и слева. Глам, откашлявшись, глубоко вдохнул сырой, прохладный воздух подземелья.

– Аинур... – со щемящей печалью в сердце гном вспомнил последнюю на его памяти ночь. – Друг, отныне ты свободен от всех мирских сует, а вот я, похоже, из домоседа превратился в узника. – Мысли сами собой легли на уста и огласили сумрак едва уловимым шепотом.

– Из домоседа в узника... – словно эхо, отозвалось из левого затянутого непроглядной тенью угла.

Глам, было, и вправду решил, что это всего лишь отзвук, хотя и хрипучий и грубоватый, но вдруг во тьме кроваво­красным огнем вспыхнули два ока, словно там притаился грозный хищник!

– Шторм, так звучит мое имя на вашем языке, – из темноты выступила рослая широкоплечая фигура с толстыми руками и ногами, и очи гнома застыли в удивлении, а в сердце его проснулся гнев, ибо перед ним предстал не кто иной, как орк! Клыкастая пасть зияла на вопиющем лике, ужасном, как искаженная злобой морда дикого зверя, и багровые, налитые кровью глаза печатью неиспепеляемой ярости полыхали во мгле и внушали иступленный ужас. Кольца зловеще сверкали в носу и ушах орка. Власы, черные как смоль, тяжелые и маслянистые, ниспадали на могучие плечи и крепкую, вздыхающую густой порослью волос грудь. Зеленая, грубая, как древесная кора, чешуя, лишь напоминающая кожу, в какую одеты люди, эльфы и гномы, служила оркам плотью. – Добро пожаловать в царство неволи, сосед.

Несколько мгновений в спертом воздухе звенела тишина.

– Орк?.. Что ты тут делаешь?.. – наконец вымолвил Глам, сглотнув. Он не мог поверить своим глазам. От нахлынувшего смятения перед взором его сгущался мрак, пронизанный точечными вспышками света. Руки гнома, готовые сомкнуть пальцы на шее извечного врага, покалывали ненависть и ярость, давно забытые, но ныне восставшие в нем с новой силой. Но Фулгора, его славного молота, сокрушившего в прошлом великое множество орков и сейчас бы свершившего казнь лишь над одним, не оказалось рядом, о чем бесконечно скорбело усталое сердце старого гнома.

– То же, что и ты, – беззаботно ответствовал Шторм.

– Откуда тебе знаком западный язык? – любопытство сжигало Глама, словно раскаленный уголь в груди.

– Я младший сын Ахриурука, великого вождя Орды, и предводитель немногих оставшихся из моего народа и вытесненных на ледяные берега Вершины Мира! – эти слова, словно эхо пережитого ужаса, укололи сердце гнома, заставили его рассудок похолодеть, ибо коварная судьба свела его с сыном того, чье убийство сделало его славнейшим героем Великой Войны.

– Мой отец владел языком тех, кто приходился ему врагом, и как его сын я унаследовал многое из его знаний, – орк, морщась, изрыгал сквозь могучие клыки непривычную для него речь, свысока взирая на низкорослого соседа. – Унаследовал по праву рода. Мудрые старцы, долгое время бывшие рядом с моим отцом, пережившие войну и изгнанные – вот кто были моими наставниками. Сам же я никогда его не видел... равно как и своих братьев. Все они давно уже лишь духи, блуждающие среди великих предков.

– Я – Глам и я убил твоего отца, – назвался гном, выпрямившись и крепко сжав кулаки.

Повисла напряженная, ничем не рушимая тишина, и лишь звон, словно натянутая тетива, поражал слух.

– Когда­то и не зная этого, я не оставил бы тебя в живых, но сейчас, тут, за железной решеткой, объединившей две судьбы, мы – братья, – нарушил молчание Шторм, и низкий глас его был лишен чувств, но вот взор, тяжелый и безжалостный, полыхал, словно грозовые небеса.

– Враг моего врага – мой друг, – согласился гном. – Расскажи мне, как ты оказался тут из далеких заморских земель.

– Это долгая история, мрачная и печальная, – сухо, словно скрывая боль, тронувшую его сердце, обронил Шторм и устремил вдаль нахмуренный, невидящий взор. – Я был рожден на Вершине Мира и лишь из уст отцов и дедов  внимал ненависть к Западу и страшную горечь поражения, которая разбросала по свету наш народ. Я узнал, что где­то очень далеко, где­то на юге другой земли, которой я никогда не видел, среди безжизненных почв и черных скал скрываются разрозненные кланы моих соплеменников, избежавших, укрывшихся от гнева Лиги, лишь одно упоминание о которой взывало мое сердце к ненависти и жажде мщения! – твердокаменные мускулы орка, испещренные выпуклыми венами, набухли силой, он стиснул кулаки, но оставался недвижен, все еще утопая в воспоминаниях. – Вершина Мира с ее вечными снегами, пенистым морским прибоем, качающим на волнах наши старые, израненные корабли, и ледяными скалами была моей родиной, и другого мира я не знал. Но мы оказались не единственными, кто силился выжить среди свирепых северных ветров. Мы, орки, не строим жилищ, только крепости и стены, и в пещерах, уходящих глубоко подо льды, мы обрели дом. Мы рубили лес вокруг Великого Холма и жгли огромные костры, мы охотились на лохматых зверей и множились, а над нами, высоко, там, где плывут облака, на вершинах гор жили гордые люди, могучие телом и ростом, вооруженные огромными мечами и топорами. Они были похожи на нас, но были сродни нашим былым врагам, однако суровые условия и схожие обычаи сделали нас друзьями. Мы прозвали их берсергами из­за их пылкого нрава и любви к оружию, и любовь их была небеспочвенна... – теперь очи орка преисполнились гнева и мужества, восставших против ужаса, жившего в его памяти. – Могильщики... порождение подземного мрака. Эти твари досаждали нам, как крысы тихим хозяевам! Эти зловещие существа передвигаются быстро и на четвереньках, как животные, но ходят и на двух ногах, и, выпрямившись, становятся худы и высоки. Их кожа бела как снег, холодна и скользка как лед. Они приходят бесшумно, словно тени, и исчезают как призраки. Их почти невозможно увидеть, лишь горящие во тьме красные очи... предвестники боли и погибели. Они пугливы, коварны и беспощадны. У них длинные сильные пальцы и лысая гладкая кожа. Они быстры и ловки и не брезгуют ничем, даже усопшими, разграбляя курганы и пожирая останки. Кажется, что у этих тварей вовсе нет лица, но это не так: помимо тускло горящих глаз, у них имеется рот, лишенный губ, огромный и полный мелких, острых зубов. Могильщики подобно змеям, проглатывающим огромные яйца, могут запустить себе в глотку пищу размером вдвое больше себя. Эти твари жили на Вершине Мира всегда, задолго до берсергов.

– Так я рос, в дружбе с горцами и в борьбе с исчадиями подземного мира. И этот порядок еще бы долго лежал в основе нашей жизни... – рассказчик умолк, точно сдерживая в душе приступ невыносимой боли. Когда он продолжил, его голос звучал иначе, пережитый ужас говорил о себе. – Тень, чернее ночи, явившаяся над Великим Холмом, посреди дня затопила небосвод. Охотники не вернулись. И тогда, словно смертоносный вихрь, несущий впереди себя ужас и отчаяние, на нас обрушились они, – взгляд орка потух, лик побледнел, а на очи сошел мрак, словно бы он увидел призрака.

– Кто они? – воскликнул Глам, в угрюмых словах собеседника предчувствуя лихо, надвигающееся огромной черной тучей.

– Те, кого предали земле, но кто восстал из нее и пришел к нашим домам, пришел другим, пришел, дабы лишить нас того, что отняла у них судьба. Их было полчище. Они, вгрызаясь в плоть живых, залили нашу землю реками крови, и те, кто был сражен ими, вставал из мертвых и продолжал бой, но не за жизнь, а за смерть. Мне не ведомо, откуда они взялись. Это был ночной кошмар наяву. Однако те, в чьих жилах кровь давно остыла, не так быстры, как рука бравого орка. Но они пришли не одни. Проклятые могильщики, наши вечные враги, встали с ними под одни знамена, знамена ужаса, боли и уничтожения! Но это и не удивительно, ведь у них много общего: их тела холодны, словно обескровлены, они, подобно саранче, нападают огромной стаей, и ими движет один лишь вечный голод, – нестерпимая печаль и боль невосполнимой утраты, сдавили пылкое сердце орка. – Они уничтожили наш дом и мою былую жизнь. Многие из соплеменников, не пожелавшие покидать ставшую им родной землю, бежали в горы, и вместе с берсергами держали оборону неприступных вершин. Иные, кто остался рядом с вождем, переступили великий запрет и на парусах отчаяния вернулись в старый мир, дабы спасти хотя бы его!.. Мы бросили многое, что было дорого нашим сердцам, но не смогли оставить на погибель наших верных волков.

– Совсем недавно я видел огромного снежно­белого волка с ясными человеческими очами! – подхватил Глам.

И хмурое, раздавленное мрачными воспоминаниями лицо орка вдруг посветлело, а в глазах зажегся огонь надежды.

– Это теплая весть, воистину, – произнес он окрепшим голосом. – Но мой рассказ еще не окончен. Мы взяли корабли, ветхие, но как я знал всегда, дожидающиеся своего часа, и сквозь бурю и молнии на водяных горах долетели до земли, родной моим отцам и дедам! Это случилось около месяца назад, а две недели спустя, в лесу, неожиданным ударом судьба бросила меня в эту клетку, и теперь я здесь, разговариваю с тобой.

«Совет... Аинур... Так вот, значит, в чем дело! Но истина открылась слишком поздно. Или нет? Или еще есть время? Но в одном можно не сомневаться, почти можно. Из всех, кому дозволено жить на этой славной земле и путешествовать по ее просторам, истина открылась лишь мне одному. – Мысли, тревожные, подгоняющие вперед, к действиям, словно магма в жерле вулкана, бурлили в голове Глама. – Ангелинор, опора свободного Запада, со всех концов света созывает паладинов, поклявшихся в верности королю Онайу, созывает даже с самых дальних рубежей. Могучая держава готовится отразить новый, пока еще призрачный, натиск! Видимо, мореходы северных берегов заприметили нечто странное. Но все, даже самые мудрые в Ангилионе, полагают, что на черных парусках ветер принесет по волнам именно орков, но они ошибаются. Грядет новая война, и вовсе не с дикими племенами, вновь скопившими мощь, а с заблудшими в этом мире, затерявшимися меж миром живых и миром мертвых».

Ноги его онемели, сердце стучало в груди, как бешеное. Дикий ужас обуял все его существо. Над миром, знакомом ему и любимом, свой черный кулак вознесла угроза, какой не знали с древних дней, а он, единственный, кто владеет истиной и может известить короля, ничего не может поделать, ибо заточен глубоко под землей, скрывшей от него свет солнца и звезд.

– У берегов Вершины Мира остались корабли? – спросил Глам, стараясь усмирить в себе пыл, затуманивающий мысли.

– Много, много судов, – протянул орк.

И вновь опустилась тишина, и напряжение, сдавливающие виски, зависло в воздухе.

– Ты что­то говорил про спасение хотя бы этого мира. Что это значит? – поинтересовался Глам, утопая в вопросах и недоумении.

– Это мое дело и дело моего народа, – отрезал Шторм, кинув на гнома решительный взгляд. – Этот мир накроет тьма, и, возгордившиеся, вы не искорените ее, как когда­то искоренили силы Орды.

– Слова твои – не слова пророка, Шторм. Время откроет нам истину, а пока благодарю тебя за рассказ, – гном бы поклонился, как требовал того обычай, но только не орку, и, оглядевшись по сторонам, добавил: – Где есть вход, там найдется и выход.



Ни удар кованого сапога, от коего бы рухнула крепко запертая дверь, ни могучее плечо гнома, ничто не могло даже пошелохнуть старую железную решетку, лишь насмешливо звеневшую в ответ.

– Все потуги твои тщетны, – отметил орк. – Эту темницу возвели мои предки, и в своем ремесле они знали толк не хуже вас, гномов, когда дело касается камня и наковальни.

Глам, отчаявшись, прислонился к решету и, внимая мучительным стонам и душераздирающим воплям, наполнявшим сумрачный коридор, в ответ промолвил:

– Шторм, тебе ведомо, кто держит нас здесь и зачем?

– Я одно лишь знаю – здесь дрянная кормежка!

И тут, словно отвечая на слова орка, в той стороне тоннеля, где ярче всего полыхали факелы, выросла огромная, реющая на стенах и полу хромая тень, и донесся противный, каркающий голос:

– Подъем! Вставайте, крысюки, и радуйтесь: жратва пришла к вам в гости! – грубые слова сливались со стуком дубины о прутья решеток. – А ну, дохляк, вставай, вставай. На, жри! Мертвым ты хозяину не сгодишься. Хотя и для покойничков у нас найдется дельце, – по голосу легко можно было догадаться, что обладатель тени злорадно ухмыльнулся. – Кормить­то вас чем­то нужно.

Послышался хруст, и жалостный, болезненный вопль огласил мрачное подземелье: видно, это хрустнули пальцы узника, вцепившегося в клетку и молящего о свободе.

– Так, так, так, – ропот, походящий на шипение змеи, приближался к темнице наших героев. – Орк и гном. Голубки. – За прутьями показался тюремщик: тщедушный человек со сморщенным косоглазым лицом, покрытый болезненно­желтой, словно засохшая грязь, кожей. – Я, выходит, зря надеялся, что эта зеленокожая образина живьем тебя проглотит. Огорчил ты меня, приятель, огорчил. Мы с парнями уж спор затеяли, кто из вас кого, а ты возьми да и сдружись с ним! Видать, ты – гном или человек, поди, разбери, кто ты есть – внутри такой же черный, как и эта вонючая тварь. Паек нынче один на двоих, – тюремщик швырнул к ногам Глама миску, ее содержимое расплескалось. Ощерив в отвратной улыбке истлевшие зубы, он было двинулся дальше, но вдруг замер и ехидно прибавил через плечо: – Не забуду полюбоваться, как вы перегрызете друг другу глотки.

Страстное желание придать обидчика ужаснейшей из смертей снедало Глама. Резко протянув десницу сквозь решетку, он поймал руку человека и стиснул ее железной хваткой. Испугавшись и криво дернувшись, тюремщик впал в какое­то трусливое буйство, всеми силами стараясь вырваться. Вдруг, словно музыка судьбы, звякнуло что­то металлическое. Глам увидел на поясе тюремщика, за курткой, увесистую связку ключей. Рука гнома, не выпуская руки жертвы, словно сама собой дернулась назад. Человек, настигнув головой железную решетку, без чувств растянулся на холодном каменном полу.

Глам потянулся и сорвал связку. Шторм застыл в изумлении, но его очи, словно огоньки, готовые взорваться знойным пламенем, вспыхивали в предвкушении сладостной воли.

Отперев клетку, ступили в длинный широкий коридор. Один край его терялся в густой черной мгле. Второй – обрывался отвесной стеной, в толще коей зиял арочный проем, подсвеченный двумя факелами, словно маячками, указывающими путь к свободе.

– Где есть вход, там найдется и выход, каким бы он ни был, – повторил старый гном и, отвечая на отчаянные вопли заложников, доносившиеся из тянувшихся по бокам тоннеля клеток, метнул ключи в протянутые сквозь решетку смуглые ладони и сурово, решительно добавил: – Побег начался.

Орк, чьему племени чужда жалость и пощада, тяжелым железным сапогом наступил на горло тюремщика, и улыбка, обезображенная чудовищными клыками, выступила на его жестоком лице.



Словно охотники, гонящиеся за добычей (неуловимой свободой), а вовсе не беглецы, былые узники, оставив позади тоннель, взбегали по ступеням винтовой лестницы, что вздымалась сразу за аркой. Навстречу им, перегородив путь и ощетинившись мечами, высыпалось трое рослых мужей! Шторм, мчавшийся впереди, словно дикий, вырвавшийся из сбруи жеребец, когтистой лапой молниеносно схватил одного за лицо и громадной силы ударом впечатал в стену, в каменную твердь, второго стражника настиг его огромный кулак. Третий ринулся на орка и хотел было перерезать горло, но Глам вырвался вперед и своей головой, словно тараном, ударил человека в живот и, перекинув через себя, пустил вниз по ступенькам, где двух беглецов нагоняли иные беженцы, безумные и жаждущие возмездия. Соратники подняли клинки. Глам вынул из настенной опоры яркий факел, и они продолжили путь, надеясь, что там, наверху, в их лица ударит теплый солнечный свет, а власы овеет прохладный восточный ветерок, но грезы рассеялись, как туман, когда вместо ясного неба их встретил затянутый сумраком лабиринт из коридоров и дверей. Позади раздавалось шлепанье десятков ступней, но и впереди, вперемешку с бряцанием стали, доносились громкие, отражающиеся от стен голоса и тяжелый приближающийся топот.

Бесшумно, словно тени, соратники скрылись в одном из тоннелей. Едва за их спинами поднялся гомон битвы, занявшейся между стражей и иными беглецами, как они наткнулись на развилку. Однако выбора, куда бежать, не было: с каждой стороны приближался топот и лязг кольчуг! Путь назад тоже был отрезан. В стене между двумя коридорами из густой тени проступали очертания двери. Массивный железный замок поблескивал в тусклом свете факела. Тогда, обменявшись тревожным, тронутым отчаянием взглядом, наши беглецы размяли пальцы и, объединив усилия, хваткой загнанных псов вцепились в холодное железо! Стиснутые до боли зубы скрежетали так, точно сошлись и, рассыпая град искр, терлись огромные кристаллы. Мускулы, испещренные паутиной вен, набухли и выпирали, подобно граням древнего утеса. Горькими, истончающимися зернами пот струился по лбам и широким, горячим, как уголь, спинам, щипля глаза и покалывая лоснящуюся плоть. Но труды не остались без ответа: замок поддался и, озарившись яркой, подобной молнии, вспышкой, треснул и разломился пополам; окно спасения отворилось.

Глам, очутившись внутри, во мраке, и прислонившись к двери, слышал, как встретились два отряда, слышал грубые голоса и звон оружия, а потом гулкие, тающие шаги.



– Сама судьба, подгоняя, хлестала наши спины своим огненным бичом, но она, истинно, знала, куда ведет нас, – пламенно возгласил Шторм, проницая взглядом окутанное тьмой помещение.

Глам, внимая словам орка, повернулся и воздел факел. Блеклые лучи, словно отражаясь от многочисленных зеркал, разогнали черную мглу и наполнили помещение ярким светом.

– Воистину... – только и смог пробормотать гном.

Он лицезрел пред собой залу, наводненную оружием и доспехами. Они покоились везде, куда только ни глянь, и сверкали, точно горы самоцветов! Но взгляд гнома, блистающий, возбужденный, был устремлен вдаль залы, туда, где, словно хрустальная, напоенная звездным светом, лампа, возлежал огромный молот.

– Фулгор... – шепот, исполненный сердечного торжества, сорвался с уст Глама, едва он вновь коснулся холодной адамантовой рукояти. – Страдания бы мои были велики, и небесная твердь не казалась бы мне яркой, и блеск луны бы потускнел, покинь я это подземелье и оставь тебя здесь на веки веков.

Глам вновь обрел часть себя, ненадолго утерянную, разлученную с ним судьбой. Рядом он приметил и иное свое снаряжение, за исключением плаща и котомки. Облачившись в сверкающую стальную шкурку и перехватив ее поясом, поныне овешанным флягами, но полуопустошенным руками грабителей, он обдал соратника светом факела и тотчас поразился, ибо орк преобразился до неузнаваемости. Отныне длинная, до колен, кольчуга, выкованная из вороненой стали и обрамленная на вороте червонным золотом, тймно, как обсидиан, блистала на нем и делала его похожим на грозного воителя древности. В руках орк держал тяжелый меч, лезвием походящий на ятаган, только огромный, с множеством колец, продетых сквозь лезвие по всей линии обуха. Этот меч Глам узнал и промолвил:

– Я помню, когда­то этот клинок сжимала десница твоего отца.

– А молот, что ныне в деснице моего спутника, сокрушил его, – резко ответил Шторм, и глаза его налились кровью, но хриплый, зычный голос был свободен от злобы и ненависти, лишь смирение звучало в нем.



Покинув щедрое, ниспосланное удачей пристанище, беглецы, не слыша ни шагов, ни голосов, ни иных признаков стражи или схватки, крались, как крадется волк, зная, что охотник рядом. Сердца, глухо и судорожно оглашая стуком все тело, вырывались из груди, ноги, словно связанные натугой, покалывало дикое желание сорваться молнией вперед и не оглядываться назад, но стопы вновь и вновь мягкой поступью бесшумно ложились на пыльный, гладкий пол. Казалось, уже миновала вечность, когда соратники заслышали впереди, за поворотом, сонм предвещающих стражу звуков. И вновь, подобно зверькам, унюхавшим огромного хищника, былые узники взалкали укромной тени, и вновь одинокая, к счастью, не запертая дверь приютила их, словно укрыла крылом.

И воздух исполнился сочным, дразнящим ароматом горячих яств. Когда перестук тяжелых сапог за дверью удалился и смолк, беглецы, обернувшись, узрели подле огромного очага длинный дощатый стол, ломившийся от жареных кур, жбанов пива и прочей вкуснятины, местами покусанной, обглоданной, недопитой, и взгляды их блеснули, словно все тревоги остались позади, а на их лица пролился желанный свет! И вокруг сделалось тихо, как в могиле, и устремись они дальше, вперед, к свободе! но нет, они избрали иное: дикий, скручивающий живот голод не пустил их.

– Пожалуй, какой бы черной не была натура, она почитает блага этой жизни также высоко, и даже выше, чем те, кого ненавидит! – отметил гном, прежде чем сковать перстами смачный кусок мяса и, словно дикий зверь, запустить в него зубы.

Однако было не до пиршеств, ибо зловещая тень погони выжидала за порогом. Утолив голод, но не утратив бдительности, соратники оставили залу, где совсем недавно наслаждались трапезой их враги, и вдруг, к великому своему удивлению, ощутив на лицах веяние легкого освежающего ветерка, чудом заглянувшего под земной свод, серыми призраками, скрывающимися в тенях, последовали к истоку его, как думали они, к ходу под ясный купол безбрежных небес, ходу к свободе.

И сладостное дыхание внешнего мира – путеводная звезда наших героев – привело их, однако, лишь к новой развилке, где, оглашая эхом все подземелье, сгрудилась огромная толпа свирепых, хорошо вооруженных людей. Притаившись, Глам и Шторм подслушали их разговор.

– Глупцы! – густым, грохотавшим, как гром, басом извергался могучий человек. Мрачный и огромного роста, он высился над всеми, словно грозовая туча. Мрачный, ибо наружность его являла собой отвращение и ужас, и ничто, ни маленькие, черные, как уголь, очи, зверски взирающие из­под тяжелых сросшихся бровей, ни смуглая, обтянувшая его изрубленный шрамами лик кожа не устрашали так, как обрамленный пышной кроваво­красной бородой, жуткий, лишенный губ оскал, полный острых, как у дикого зверя, зубов, сверкающих, словно мокрые серые камни. – Мало, что вы едва не прикончили западного человека, кого Владыка наказал и пальцем не тронуть, так спутника его, кого следовало изрубить на куски, притащили сюда, в мой прекрасный чертог! И теперь, когда этот дикий горец, на проклятой дороге лишивший жизни стольких славных парней, бежал, вы говорите, что не можете отыскать его?!

– Мой господин, там, на дороге, всему виной проклятый гном, его легко спутать с человеком, – послышался в ответ  голос, пронизанный одновременно решимостью и трепетом.

Украдкой воззрившись на становище, беглецы видели, как в жуткой злобе исказился леденящий лик великана, воздевшего из ножен огромный меч и одним махом срубившего голову с плеч человека, отважившегося на оправдание.

– За дело! – вновь громыхнул бас командира, длинным языком слизавшего с лезвия теплую кровь. – Отыщите их, отыщите, сегодня я хочу полакомиться свежатиной!

Но Глам не слышал этих слов, ибо диковинное чувство с тяжестью холма обрушилось на его плечи, и словно растаял туман и исчезли тени, а его ослепил свет истины! И мысли, яркие как искры, сами собой обернулись словами в его голове: «Не злого рока копье пронзило наш путь злосчастной ночью, а темный замысел. И случись все так, как желали того враги, я бы давно покоился в алом снегу вместо Аинура!.. Но кому выгодна гибель старого оседлого гнома? И зачем им Аинур?» Ответ же, словно зачерпнутая в ладони вода, ускользал сквозь пальцы и удалялся в туманную, полную загадок даль, а вот отряд свирепых разбойников, отделившийся от общей толпы, направлялся – было слышно тяжелые шаги – прямо туда, где хоронились наши беглецы. Дважды судьба, словно орлица чадо свое, от лиха оградила их крылами, дав возможность скрыться, но в третий раз им предстояло доказать, достойны ли они, и, понимая, что отступать поздно и их вот­вот обнаружат, схватят и закуют в железные кандалы или вспорют глотки, соратники, выдохнув и крепче взявшись за оружия, выскочили недругам навстречу и обрушились на них, словно внезапная смертоносная гроза!

Вняв лязгу и воплям за спиной, раздавшимся, точно гром среди ясного неба, иные разбойники, покинувшие было развилку, вздрогнули и вновь, в один миг, словно волки, сбились в стаю, и пред беглецами зачернела огромная толпа. Вожак исказился в зловещей ухмылке, очи его полыхнули темным пламенем. Он махнул ручищей, и волна мужей, разразившись оглушительным ревом, помчалась вперед. Но не схлестнулись клинки...

Лишь смерти дуновение коснулось лика гнома, он, отбросив факел, совершил шаг вперед, и словно вырос, и очи его сверкали, подобно звездам. Он вознес Фулгор, сияющий, словно хранивший память о солнце, и с ужасной силой обрушил молот на землю. Пол и стены подземелья содрогнулись, точно рядом наступил великан. Сеткой трещин оделся оплавившийся камень. Разбойников, словно сухие листья на ветру, отнесло к дальней стене, и никто не поднялся: из всех, казалось, выбило дух – все уснули вечным сном. Все, кроме одного...

– Я Грозбир, сенешаль  Темного Ордена, и твои дешевые фокусы со мной не пройдут, – прохрипел вожак, выпрямившись и расправив могучие плечи.

Ослепленный вспышкой, сорвавшейся из­под молота, Шторм попятился, потирая обожженные ярким светом очи. Но лишь вернулось зрение, он тотчас словно бы протрезвел, ибо увидел, как вожак, высоко вскинув клинок, в ярости мчится на гнома, что, понурившись, пал на колено, точно великая усталь поразила его. Дикий ужас обуял сердце орка! Но не дрогнула десница его. Вознеся меч, словно знамя отваги, он ринулся наперехват – столкнулись лезвия, и искр фонтан разлился над недругами! Но недолгой оказалась схватка. Древний, закаленный клинок в лапах Шторма с яркой, словно небесное пламя, вспышкой разрубил меч Грозбира, а вместе с ним и жуткую голову его владетеля.



Предсмертный вопль, разлетевшийся по коридорам и пошатнувший пламя факелов, затих. В подземелье воцарилась тишина.

Шторм, лукаво взирая на Глама, первым нарушил тяжкое безмолвие, всегда выпадающие в осадок после драки.

– Мой отец слыл искушенным в колдовстве, но и противник, одолевший его, оказался воином непростым, – отметил орк.

– Мы, гномы, не дружим с ворожбой, но оружие, что вышло из­под горных кузниц, поистине таит в себе грозную силу, – Глам поднялся на ноги и хмуро оперся на молот.

– Отныне мы квиты, – мускулы Шторма дышали полнокровной бодростью, в голосе звучала гордость. – На первых ступенях этого опасного пути ты уберег меня от гибели, ныне же, на краю последних, я отплатил долг чести.

Глам оставил без ответа почтительные слова. Он огляделся по сторонам и, задумчиво насупив брови, промолвил:

– Путь открыт, но мы допустили ошибку, – гном припомнил пиршественную залу, но обратный путь до нее никак не шел ему на память.

В глазах орка блеснуло удивление.

– Мы спешили к выходу, и вот мы стоим на пороге того, чтобы завершить этот побег и обрести свободу, – продолжал Глам, – но не переступим его, ибо далеко не уйдем без провизии.

– Над нами простираются леса, приютившие тысячи зверей. Мы выживем.

– Нет, эти леса давно опустели: видно, зверь чувствовал приближение великого лиха, – помянутая напасть обескровила лик Глама, но сам он остался суров. Казалось, все его существо вздыхало решимостью, словно горел в нем внутренний огонь. – Покинув это подземелье, я отправлюсь далеко на запад, и долгим будет мой путь. Шторм, выбор за тобой. Прислушайся к своему сердцу и поступи так, как оно того велит, ежели велит уйти, уходи, но я возвращаюсь, чтобы прихватить с собой надежду не пасть голодной смертью где­нибудь в недели пути от этого проклятого места.

– Сердца орков подчиняются лишь самим оркам, и сейчас я выбираю идти за тобой, веди ты хоть в пламя подземного мира! – возгласил Шторм, после чего они покинули развилку, дабы вернуться к ней, но уже готовыми к долгому странствию.

Подземелье на деле оказалось вовсе не таким большим. Дверей в нем было не больше, чем веток на обветшалом дереве. Соратники, не забывая про осторожность, заглядывали в каждую открытую и взламывали каждую запертую из них. После часа исканий, не менее, они наткнулись на предмет своих поисков.

Под потолком, густо затянутым паутиной, высился серый холм, сложенный из котомок, сумок, вьюков и иной дорожной утвари, нагло сорванной сподвижниками покойного Грозбира с плеча мирных пилигримов. Глам с блеском в глазах кинулся к навалу и принялся разгребать его, точно стог сена, отсеивая неведомые ему котомки. Вскоре гном с радостью, как будто он отыскал огромный самоцвет в груде неотесанных каменьев, поднял свою старую, потертую котомку, уже не столь увесистую, ибо не преминула сойти в нее рука грабителя. Под котомкой нашелся и свернутый меховой плащ, тот самый, что согревал Глама в пути. И вновь с могучих плеч гнома водопадом ниспали меха. Шторм, в отличие от гнома, не спешил выискивать отнятую у него поклажу, а присвоив самый огромный, перехваченный ремнем мешок, из иных ссыпал в него снедь и, закинув его за плечо, остался доволен.

– Нам сегодня несказанно везет, напарник, – заметил орк и тут же сам подивился, насколько громко и раскатисто эхо отозвалось от стен; уже чуть глуше, он прибавил: – Знаешь ли, стервятники, сцапавшие нас, не больно­то обнюхивают свою добычу. Халатность этих тщедушных созданий – людей – сбережет нам немного времени: не придется искать ту конуру, коей мы оба обязаны своими сытыми животами.

Глам, казалось, не слышал своего спутника. Охваченный порывом страсти и нетерпения, он раскрыл котомку, запустил в нее руку и в следующее мгновение с трепетом вынул кисет душистого табаку, а следом и резную курительную трубку. Старый гном, улыбнувшись, поцеловал гладкое холодное дерево и затем негромко промолвил в сердцах: «На север и юг, запад иль восток, но без доброй трубочки не упоителен путь этот и тот!» Он спрятал трубку за упругий пояс, положил обратно кисет, и вновь его просветленный драгоценной находкой голос отразился от стен кладовой: «Ну, теперь и в дорогу можно!»

Однако вся радость, что в сердцах былых узников расправила свои пламенные крылья, и все предвкушение сладостной воли, так глубоко ощутимой под дневносияющим небосводом, когда ветерок, прохладный, нисходящий со снежных горных пиков, касается лица, ласкаемого солнечным светом, так ощутимой мелодичным шелестом осенней листвы под каждым новым, неспешным шагом, погасли, словно огонь, залитый водой. Ибо едва соратники, осененные призрачным торжеством, покинули кладовую, как на выходе во множестве их встретили суровые лица и крепкие руки, сжимавшие мечи. Гном и орк замерли, словно вкопанные, не решаясь даже пошелохнуться, ибо отряд разбойников – как сразу становилось ясно, последний уцелевший, – ощетинившись клинками, зажал их стальным кольцом, из коего, точно из грозовой тучи, не сиял ни единый просвет.

– Еще никому не удавалось бежать отсюда, – подал голос высочайший из всех человек. Его глаза, волосы и кожа были так же темны, как тени в неосвещенных углах. – Здесь, на этом самом месте, ваше несказанное везение заканчивается.

Темный человек не в пример своим соратникам размеренно ступал из стороны в сторону, не глядя на беженцев и поигрывая оружием в руках.

– Вы расправились с Грозбиром. Такой поступок я одобряю, – продолжал он в той же манере. – Но от ваших рук пали мои друзья. Этого я простить не могу. И еще одно «но». Проклятый людоед был не первым и не последним (тут он смаковал излагаемую мысль) старшиной нашего славного братства. Новый же, хотя он и не искушен в колдовском ремесле, все же гораздо достойнее. – Темный человек замер, и по его самодовольной физиономии читалось, что новый старшина – это он сам. Не сводя с беглецов жестокого взгляда, полнящегося предвкушением пытки, которую, вероятно, возглавит он сам, предводитель отряда ожидал от беглецов ответа, но гном и орк стойко хранили молчание.

Однако издался ответ. Вдруг, словно все вокруг накрыл стеклянный купол, все звуки стихли, и за спиной главаря пророчащей погибель тенью поднялся свирепый, вселяющий трепет рык... Страх и сомнение завладели сердцами, но никто не шелохнулся. Очи главаря остекленели от ужаса, ибо, словно нож у горла, он леденяще ощущал за спиной огромного зверя; и, вознеся клинок, он обернулся. Обернулся, чтобы встретить смерть, глядя ей прямо в глаза.

...Сквозь царство запахов ведомый следом и бесшумно, как могут лишь хищники дикого мира, тайком прокравшийся под своды подземелья, за спиной главаря оказался огромный снежно­белый волк. Могучим прыжком оторвавшись от земли, зверь подмял под собой мягкое тело человека, и огромные клыки, словно кинжалы, впились в шею жертвы.

Гном и орк, не раздумывая, взялись за руку помощи, протянутую судьбой, и лишь воздели они оружия, дабы возложить кровавую печать на плоть врагов, как оные, оказавшись между кровожадным зверем и грозными воителями, со звоном побросали клинки и обратились в бегство.



– Мне знаком сей волк, – возвестил Глам, уловив на себе пронзительный, исполненный дружбы взгляд зверя. Лишь очи волка, напоенные мыслью, оставались чистыми, не запятнанными кровью растерзанной жертвы. – Не иной хищник встретил меня в лучах рассвета того дня, вечер коего принес тьму не только на просторы воздушных морей, но и в мою жизнь.

– Я знаю, что знаком, – отметил орк. – Лишь упомянул ты встречу с диковинным волком, в моем сердце не осталось сомнений, что он отыщет меня, нас.

Шторм совершил шаг вперед и почтительно обратился к зверю.

– Вирф, в час великой нужды ты вернулся, и спасение служило тебе всадником.

Волк склонил голову, словно в поклоне, и тогда Шторм опустил на него десницу и вновь, но уже обращаясь к спутнику, возгласил:

– Здесь наши пути расходятся, – лик орка оставался суровым и непроницаемым, как камень, но в очах, подобных островку ясного неба средь хмурых туч, сквозило глубокое сожаление. – На Запад ведет твоя стезя, но эта страна лишь для тебя приветный оплот, для меня она – очаг погибели. Мне неведом мой путь. На моих плечах нелегкое бремя. Ныне судьба этого мира подобна тонкому волоску, что вот­вот порвется, и этот волосок лег в мою ладонь.

Так звучали последние, прощальные слова Шторма, и Глам нескоро вновь услышал этот хриплый глас. Старый гном решил не омрачать час расставания, и его слова, когда он произнес их, лучились теплом и светом, словно над серой завесой печали и отчаяния взошло яркое лучистое солнце.

– Через тебя, Шторм, достойнейший из орков, твой народ заслуживает уважения. О, если бы каждый сын каждого народа явился в этот мир таким, тогда бы ему стали чужды рознь и война!



Отвесив поклоны, соратники разминулись. Рослый силуэт орка, сопровождаемый тенью огромного волка, вскоре растаял в сумраке. Шторм возвращался вниз, к темницам, дабы подарить измученным душам то, что сам он вернул силой и ратным навыком. Глам, проводив его взглядом, придался воле последнего неизведанного тоннеля, и вывел он гнома к высоким ступеням, словно к сияющим небесам, восходящим к арке, исполненной слепящего света свободы!

Одолев подъем, Глам взошел под ветхую кровлю просторной полутемной залы. В просветы узких, прорезанных у самого потолка оконцев выглядывало ночное, усыпанное звездами небо. Косыми лучами холодное сияние ночных светил проливалось под своды зала и поджигало толщу властвующей над всем вокруг пыли, напоминавшей синий, стелящийся под ногами туман. Окутанный мглой, словно парящими в полумраке призраками, Глам подступился к двери на краю залы. Перста гнома нажали на старое, окованное железом дерево, и дверь, повиснув на петлях, со скрипом провалилась в ночь.

Лишь взойдя под полог ночных небес, бездонных и темных, как глубины океана, но прекрасных, ибо словно сияющим жемчугом и яркими льдинками алмазов были расшиты они далекими светилами, он ощутил на щеках приятное дуновение прохладного, срывающегося с волн восточного моря ветерка. А когда глаза его привыкли к ночной, подтаивающей в мягком свете морозного месяца тьме, то узрел курганы, задумчивые и одинокие.

– Гиблое местечко, гиблое. Истиной обернулись мрачные байки хуторян, – хмуро протянул Глам, оглядевшись и признав вдали угрюмые деревья Могильной Заросли, грозными тенями обступившие опушку. Глубоко вдохнув свежий осенний воздух свободного мира, дремотного и загадочного, гном добавил: – Но и это местечко, после подземной тьмы и дыхания смерти, словно бальзам на старое сердце!

Казалось, с этими словами звезды еще ярче расцвели на небосводе.



Всюду, сливаясь с темной далью, чернел бескрайний, курящийся туманами лес. Лишь на западе, отражая лунный свет, высились величественные, увенчанные коронами из вечных снегов, подернутые искристой дымкой громады Каменных Холмов – гор, служивших границей между Бродами, сердцем королевства Азианор, и восточными рубежами мира. Затмевая звезды, остроконечные, вперенные в пустоту ночных небес горные вершины повергали земли у своих подножий в слепой мрак. Окутанные тьмой, Каменные Холмы словно источали тусклое сияние и казались единственно реальными в этот молчаливый час.

Глам смотрел на горы и думал: «Ты, старина, спешишь на запад, и где бы ни был тракт, далеко ли, близко ли, ты изрядно срежешь путь, одолей эти неприступные пики». В прошлом наш путешественник слыл искусным следопытом (наверное, оттого, что путь его разделял великий мастер своего ремесла, Аинур), и он все еще превосходно помнил старые карты.

Вдруг где­то далеко ночную тишину пронзил волчий, исполненный бесконечной тоски вой, и тотчас, словно отвечая на одинокий зов, рассказ орка, восстав из памяти гнома, вновь предстал перед слухом Глама, ныне внутренним, и вновь холодная дрожь коснулась плоти нашего путешественника, а члены его сковал ужас, и гном плотнее укутался в плащ, словно желая укрыться от грядущего лиха.

Но рано или поздно дурные мысли остались позади, а вместе с ними и молчаливые, таящие в себе память о древних днях курганы, и одинокая, затерянная в лесу твердыня.

Поначалу туман лишь клубился в ногах, но стоило гному подступиться к грозно высившейся опушке леса и шагнуть под свод, подобный высокой, сплетенной из сухих ветвей арке, как плотная серая мгла поглотила его.



***

Древней тропой, проложенной еще тяжелыми сапогами орков, Глам, крепко опираясь на молот, словно одинокий путешественник на свой дорожный посох, ступал под мрачной сенью темного леса. Раздели его путь иной гном, он бы подивился невозмутимости Глама, ибо всякий порядочный сын сего племени страшится густых лесов. Но только не наш гном, в поисках целебных трав изведавший все окружающие Далград рощи. Сурово ступающий к своей цели, словно на свет далекого маяка, вновь и вновь он вершил новый шаг навстречу судьбе.

Хмурые, измученные годами деревья, казалось, смотрели страннику вслед, и ничего, кроме древнего, окрепшего с годами гнева не чувствовалось в их призрачном взгляде. В узких прощелинах меж угрюмыми стволами теснилась мгла, словно притаившийся, готовый навеки поглотить сошедшего с тропы путника огромный паук. Весь лес, от неприступных крон до глубочайших, подтачивающих недра земли корней, был исполнен грозного напряжения подобно нелюдимому гневному хозяину, в чью затерянную обитель вдруг вторгся незнакомец.

Желая развеять тоску, томившую и тело, и дух, Глам затянул было песню, но слова потонули в спертом, словно деревья обступали стежку все теснее, воздухе. И тогда рука гнома сама потянулась к упругому поясу. Вскоре ароматный сизый дым окутал нашего путешественника, и очи его вспыхивали, словно угольки, отражая жар тлеющих в трубочке листьев. Но мрак, разлившийся вокруг и навевающий отчаяние, душил Глама, и желая одарить свои очи ласковым светом звезд, он поднял взор, но сквозь древесную сень узрел лишь могучие, отливающие серебром скалистые пики и темный лес на коленях гор. Туда ныне лежала его стезя: в пустынное царство вечных снегов, царство ледяных ветров.



Серый рассвет, окрасив в золотисто­розовые тона склоны далеких восточных гор, забрезжил за спиной путника.

Ночь, начавшаяся с приключения, встряхнувшего старые, десять лет лелеемые кости гнома, наконец­то была на исходе, как и недолгий, сквозь дебри старого леса путь Глама. Недавние свершения истомили гнома, и он нынче валился с ног.

В лучах, знаменующих новый день, лес неожиданно преобразился, словно он скинул темную мантию, коей прикрывался от ночных врагов. Деревья очнулись и вздохнули листвой – редкой, но блестящей, жадно испивающей тепло восходящего солнца. Ныне их взгляды, свободные от гнева, были устремлены в небеса, где таяла холодная тьма, и на смену ей разгоралась теплая, налитая светом синева.

Настигнув звонко поющий ручей, что брал исток в снегах горных вершин и струился в гладком каменном ложе, Глам приложился спиной к широкому шершавому стволу одного раскидистого дуба. Могучие корни змеились в хладные, как лед, воды потока. Ветви старого древа нависали над ручьем, и редкие сохранившиеся на них живые листья сверкали в водном отражении, словно отлитые из яркого золота. Дрема, подобно прекрасной деве, обняла путника и унесла его в свой далекий, лишенный границ мир.

Горы впереди вздымались над дремлющим гномом, как подлинные владыки мира, величественные и сверкающие. И вдруг с их неприступных вершин донесся оглушительный гром, вспоровший вечернюю лесную тишину и вырвавший Глама из сна.

Дикий, засыпающий мир реял в алом пламени заката, и сквозь вечереющий небосвод прорезались первые холодные лучики звездного света.

Путник очнулся, однако далекие раскаты, подобные эху разразившейся в поднебесье битвы, продолжали содрогать его слух. Эти раскаты звучали вовсе не из пропасти дремы, они были также явственны, как журчание хрустального потока.

Но сильнее любопытства оказался голод.

Отведав скудной своей снеди, Глам припал к морозным водам ручья и, вдоволь напившись, наполнил бурдюк. Вброд одолев мелкий, звенящий поток, путешественник пустился по заросшей стежке. Вдоль старых и задумчивых деревьев вилась она вверх к мрачному зеву тенистого ущелья – скальным извечно растворенным вратам, поделившим лес надвое: на тот, что покорно лежал у подножья гор, и тот, что подобно темному поясу охватывал их твердый каменный стан. Едва стены ущелья грозно нависли над гномом, а под ногами его оживился бледный туман, как он ощутил дрожь, испускаемую холодными скалами, словно там, среди ледяных пиков, полыхало могучее сражение.

За темным коридором, прорубленным в каменной тверди, вновь последовал лес, но ныне он редел, уступая пространство древним утесам. Сумерки сгущались. Из пучины небес, затянутых тоскливой серой пеленой, сеялся снежок, пушком застывающий на плечах путника. Внезапно – будто рядом в скалы ударила молния – вспышка белого света ослепила очи гнома.

– Что за лихо притаилось в этих горах?.. – отшатнувшись, шепотом промолвил Глам.



Рано ли, поздно ли глухой лес остался позади, в низовьях гор, где­то на глубине темной пропасти за спиной путника, пропасти, что становилась все глубже и шире с каждым его новым шагом, все отдалявшей его от привычного равнинного мира, все приближавшей к загадочному миру высокогорных легенд. Но он вовсе не задумывался об этом. Прямо перед взором его, подернутым дымкой усталости, вырастали угрюмые, убеленные снегами отроги Каменных Холмов. Величественные горы казались неприступными. Он крепче сжимал рукоятку молота, которым, словно посохом, помогал себе при восхождении. Выбор, сделанный там, внизу, не оказался ошибочным, знание не подвело. Проделав немалый путь, гном подступился к утеснившейся в скалах тропе – где привычная тропинка упиралась в каменную, взметнувшуюся на громадную высоту стену, начинались ступени, неизвестно кем в глубокую старину высеченные в тверди гор. Он верил, эта тропа поможет ему одолеть древние, самодовольно мерцающие в лунном свете вершины, поможет исполнить задуманное.

Глам посмотрел ввысь. Диковинная лестница змеилась к облакам и тонула в них – в густом тумане, окутавшем горы. Поправив котомку, одинокий путник, опираясь на холодный молот, словно горец на свою клюку, начал восход по ступеням, толком не зная, куда они его заведут.



Много разных историй о Каменных Холмах гуляло по свету. Ни один путешественник, как вещала молва, не исходил вдоль сии протянувшиеся с севера на юг горы и не отыскал их конца и края, а ежели и был такой отчаянный храбрец, так давно сгинул в брюхе какого­нибудь неведомого чудища. Но главной байкой, на коей зиждилась мрачная слава сих вершин седых, были, безусловно, людоеды. «Их лики грозны, словно раскаты грома, и темной печатью на них покоятся звериные, хищно мерцающие очи. Их огромные узловатые кулаки подобны древним валунам, а силы в них достанет выкорчевать старинный дуб», – так, нависши над кружкой ледяного пива, поминали их старые следопыты, одетые в высокие, с въевшейся грязью сапоги. Говорили, что горные людоеды исполины, что их челюсти размалывают в муку даже самые крепкие кости и что единственные, кому они уступают в свирепости, – это пещерные тролли, томящиеся в сыром мраке под твердью Инистых Гор.

Много, много всякого можно было тогда услышать о Каменных Холмах. Доставало спросить любого прохожего, и он с радостью, но шепотом, поведал бы историю, слышанную им под кровлей какой­нибудь славной таверны. Но порой слухи оказывались противоречивыми, и со временем веры в них поубавилось: все, вздохнув с легкостью, сошлись во мнении, что когда прокаженное древо страхов – Орду – наконец выкорчевали, тогда и проклятие Каменных Холмов развеялось, словно осенняя листва. И с тех пор согревала сердца граждан Азианора вера в то, что людоеды, исполнившись ужаса пред величественными королями Запада, потеснившими пламя Войны на Восток, бежали в горные пустоши далекого Севера, туда, где еще никогда не ступала нога человека или гнома. Но истина всегда оставалась загадкой.



Подъем казался бесконечным, но Глам неуклонно делал новый шаг, зная, вершина покорится ему, это лишь вопрос времени. Горный воздух наполнял его легкие. Мороз насквозь пронизывал все истомленное долгим переходом тело. Одна лишь ночь, украшенная ожерельями звезд, не давала угаснуть бодрости, она подогревала в сердце страсть путешествия. Едва ли кто­нибудь другой – не гном – одолел бы эту стезю. Но чем ближе наш путешественник становился к вершине, тем шире разрасталось в нем тревожное чувство, что в этих омраченных тишиной скалах он не одинок.

Завывая во тьме среди утесов, ветер доносил до слуха далекие звуки, походящие на обрывки слов.

Глам взошел с последней ступени и замер, оцепенев, словно увидел призрака.

Пред ним расстлалось заснеженное плато. На востоке, откуда пришел гном, таилась во мраке бездонная пропасть, а на западе, озаренная тоскливым лунным светом, вырастала отвесная скальная стена. И, привалившись спиной к холодному камню, суровым, угасающим взглядом нашего путника встретило диковинное, а вместе с тем грозное существо, в коем Глам сразу признал людоеда. Он был огромных размеров и обладал синей, словно зимнее погожее утро, шкурой, прочной, как кольчуга. Белые, как снег, власы, собранные в хвост, венчающий крепкую хмурую голову, реяли на свежем горном ветру. Тяжкая десница все еще сжимала гигантскую, вырубленную из твердого дерева дубину, перехваченную у вершины тремя железными, покрытыми шипами кольцами. С могучих плеч ниспадал огромный меховой плащ – единственное, не считая набедренной повязки, одеяние свирепого горца. Из­под сросшихся, тяжелых бровей взирали раскосые, темные, словно агаты, очи, исполненные непреклонной гордыни и пламенеющие гневом. И словно бы отдыхал он, но могучее тело людоеда, истекавшее кровью, покрывали жуткие, оставленные не иначе как с помощью огромного лезвия раны.

– Гном... – тяжело, словно каждое слово давалось ему с огромным трудом, протянул людоед (молвил он на наречии Запада, что весьма странно, ибо этот чужой для диких племен Востока язык был знаком лишь властителям Орды, но нашему путешественнику еще предстояло узнать, с кем сошлись его пути­дороги). – Судьба ниспослала тебя завершить мои страдания... Грр... Окуни свое сердце во пламя гнева и верши же то, за чем пришел... Имир сражен, но честь его незыблема!

Глам, погрузившийся в раздумья, мог исполнить то, чего в агонии желало меркнущее сознание исполина, чего желало и его собственное сердце, клейменное ненавистью к врагам западного мира. Он мог сдержаться и пройти мимо, оставив врага былой, отгремевшей войны на верную гибель. Но выбор, вставший перед гномом, не был так чист и прозрачен, ибо помимо этих двух одинаково смертоносных решений в сосуде его души, в мутном зелье, варившемся там, присутствовали и иные компоненты. За десять лет степенной жизни в седобородом герое войны поубавилось кровожадности. К тому же, еще совсем недавно он обменивался почтительными речами с тем, подобных кому привык гневно презирать, с тем, кто оказался достойнее его многих товарищей. Но даже не будь в его жизни десяти лет мира и спокойствия, не будь встречи с достойным Штормом, он принял бы то же решение, которое принял сейчас. Над пылкими чувствами возвысив рассудок, он не избрал ни того, ни другого, ибо мудрость, воспитанная отцами и дедами, нашептывала ему, что ежели встреча, какой бы она ни была, состоялась, значит, так велено звездами, и лишь верность правосудию не означает отступиться, не пренебречь высшим законом.

– Да, судьба свела нас под одними звездами, и я не стану лгать, что мое сердце свободно от ненависти, но я не палач, это в прошлом, я странник, – поведал Глам. – Однако я избавлю тебя от страданий, ежели поведаешь мне свою историю. Если честь венчает твои свершения – ты восстанешь над болью и печалью. Если же темными окажутся помыслы твои – я пройду мимо, и ты останешься здесь, на вершине утеса, останешься на растерзание морозным снегам и ледяному ветру, и смерть твоя будет бесславна. Если ложь стечет с твоих уст, я увижу ее в твоих глазах, и ты уже знаешь, каков тогда будет твой исход.

– Кто же ты?.. – вымолвил людоед. Его обессиленный взгляд, словно дотлевающий уголек жаром, озарялся блеском удивления.

Глам молчал, прислушиваясь к ночному ветру. Огромная снежно­белая звезда, подобная хрустальному, напоенному чистейшим светом сосуду, сияла над ним в темных небесах. И тут, нарушив кроткую тишь задумчивых гор, прозвучали слова:

– Может, призрак, привидевшийся тебе на пороге Царства Предков, а может, паладин, поборовший ненависть в своем сердце.



Людоед бессильно уронил голову, крепкую, блестящую, как валун, и рассказ, словно прорезающийся сквозь скалы источник, зазвучал из его сухих, истрескивающихся уст:

– Мое имя Имир. Я владыка Огрона, древнейшего города этой земли. Долгие годы я восседал на престоле родных мне гор, – гор, которые ты видишь вокруг себя. Да, долгие, очень долгие. Покуда вчерашний закат не стал моим закатом... – внезапный порыв охватившей сердце людоеда ярости придал ему сил, и он поднял тяжкую голову, во тьме гневливым огнем загорелись два жестоких ока, и выпрямился, но вдруг, словно прорвавший платину бурный поток, кровь хлынула из ран, и вновь опустилось могучее тело, растянулось в снегу у подножия громадного утеса.

– Боротрон... – продолжил исполин, и в чахлом голосе его звучало презрение и скорбь. – Множество лет он скитался вдали от своих братьев. Он изведал самые дальние рубежи Севера, там, где горные вершины касаются звезд. И безжалостно палящее солнце сделало его плоть грубой, как кора деревьев, и придало ей темный, багряный, словно моя кровь, оттенок, и ныне он не похож ни на кого из нас. А морозные ночи, когда буйство снегов и ветра пронизывает твою шкуру насквозь, подобно тысячи копьям, сделали его сердце холодным, словно лед. Эти ночи опустошили сердце отшельника и наполнили его ненавистью и злобой. И более всего на свете он ненавидел и жаждал отмщения Имиру, тому, кто изгнал его – братоубийцу. – Лик Имира оставался непроницаемым, как камень, но очи, исполненные ненависти и печали, словно маячок света во тьме ночи, вещали о стенаниях мятежного духа.

– Днем ранее от нашей встречи, гном, Боротрон явился к вратам моей твердыни и воззвал к моему имени, и ставни звенели от его громоподобного гласа. Я вышел, и ничего, кроме презрения и отвращения, не испытывал к изгнаннику, но, взирая на него, я понимал, что суровые дни воспитали в нем могучего, поистине могучего воина, наверное, единственного равного несокрушимому Имиру. И Боротрон призвал меня на бой, объявив место и время. И я принял вызов, дабы раз и навсегда покончить с тем, кто презрел закон и порядок! – очи людоеда вспыхнули, а кулаки сжались. – С первыми звездами на вершине утеса, что возвышается над нами, гном, схлестнулись честь и злодейство, вождь и преступник! Да, он был силен, сильнее всех, с кем схваткой одарила меня судьба, но я поборол его и взял верх! Он преклонился предо мной и жалкий, как избитый пес, молил о пощаде, о прощении, но я был полон решимости завершить эту сагу и предать забвению его имя. – Взгляд Имира потух, и лишь нестерпимая горечь стояла в очах его, устремивших взор вдаль, во мрак ночи.

– Предатель. Гнусный предатель. Нарви... – и дикая, смешанная с презрением, ненависть исказила лик исполина, и стал он ужасен, как гром небес. – Младший брат Боротрона, он предал своего вождя. Он предал меня! В час отмщения, уготовленного для его старшего брата, он, подобно жалкому стервятнику, нанес удар мне в спину. И ныне я здесь... словно раненый волк, дожидаюсь проводника духов.



– За закатом приходит рассвет, – возгласил Глам. – И твой рассвет настал. Ты спрашивал меня: кто я? И я отвечу. Мое имя Глам.

Прозвучавшее заставило вспыхнуть взгляд людоеда.

– Я тот, кто принес клятву чистейшему началу своего сердца. Я один из немногих, кто следит, чтобы не померк последний оплот света. Света, что вложен в нас с предначальных времен. Я дал клятву оберегать Белую Державу – твердыню моей присяги – от всех врагов и искоренять их всюду, где только сведет с ними судьба. И она свела, но я не стану вершить обещанного, ибо это противоречит моей совести: единственному светочу, указывающему мне верный путь в этом темном мире.

Глам отстегнул от пояса одну из фляг, метнул ее в руки исполина и добавил:

– Я все сказал. Ты проведешь меня через снежные лабиринты этих родных тебе вершин. А теперь, ежели все еще желаешь восстать над поражением и восстановить справедливость, пей!

– Глам... Глам... – протянул Имир, с черной ненавистью смакуя это имя. – Я слышал про тебя, я знаю, кто ты. Ты – уголек, приведший к пожару, спалившему наши грезы! И я, возрадовавшись как никогда, низверг бы тебя в небытие, где тебе самое место, но ты мудр и жесток и лишил меня радости мщения, заручившись моим долгом перед твоим милосердием. Я проведу тебя! – издыхающий исполин, словно чашу надежды, поднес флягу к губам и испил с животной жадностью.

Казалось, все оставалось неизменным. Однако кровь более не струилась из ран, а в очах людоеда зажегся огонек жизни, такой, какой обычно горит во взгляде в час, когда за окном стоит холодная ветреная осень, взвивающая фонтаны сухих листьев, а ты, нежно потягиваясь, просыпаешься в теплом ложе.

Имир выпрямился, подобно башне возвысившись над гномом, и глас его, словно рокот земли, прокатился над хмурыми горными далями.

– Я проведу тебя, Глам. Но этот путь пролегает сквозь узлы коварства, кои, буде ты поистине желаешь покорить эти гордые, как сердце Имира, вершины, предстоит распутать нам!

– Я готов, – твердо сказал Глам. – Веди.



Наперекор ветру, взметающему снега и безжалостно хлестающему по лицам, наши герои продвигались по заснеженным горным пустошам, затерянным среди бесконечных отрогов Каменных Холмов. Луна ярко сверкала на полотне ночного небосвода, освещая странникам путь. Имир шел впереди, ибо, как старому волку деревья в родном лесу, ему был ведом каждый камень, каждый вековечный утес. Три, казалось, бесконечных дня под палящим солнцем, пылавшим прямо над головой, и три долгих холодных ночи, расшитых гирляндами звезд, пилигримы, прерывая свой путь лишь недолгими привалами в тени угрюмых гротов, следовали к своей цели. И вот, обагренные пламенем вечерней зари, они, наконец, подступились к цели своих странствий.

На громадную вышину, отбрасывая грозную тень, пред взором путешественников, словно перст судьбы, вырастал величавый утес, коронованный срезанной, точно у вулкана, вершиной. На склонах его мирно, тая смертоносную мощь, покоились девственные снега, тронутые раскаленными лучами заката и сверкающие, словно хрусталь под сиянием свечи. Одинокий и хмурый, словно последний страж, утес возвышался на фоне вечереющих небес. За ним более не стремились к звездам призрачные отроги – последний, он испокон веку высился на стыке миров: поднебесного и земного.

– Огрон! – с гордостью возгласил Имир. – Дом...

Лишь приблизились спутники к подножию утеса, как взгляду открылась огромная вырубленная в скалах арка. Но вряд ли кто­либо переступил бы ее порог, ибо стены проема упирались в плоский, замуровавший вход под гору, сплошной камень. Ступив под тенистые своды арки, Имир троекратно обрушил на плиту могучий кулак. Камень глубин ответил истошным гулом, но затем вновь сгустилась тишина, рушимая лишь ветрами, беспечно блуждающими по долам и меж седоглавых утесов. И тогда содрогающий кости вековечных гор глас Имира воздался до звезд, высыпающих во мгле чернеющих небес.

Глам, как и любой другой, кому выпало слышать исконное наречие людоедов, внял лишь громоподобным рыкам, звучавшим вроде «Дуумм» или «Ррок». Однако излучаемое могучим духом и внятное каждому величие истинного повелителя громыхало в суровых словах исполина.

Казалось, и ныне все останется неизменным, и вновь ответом послужит тишина, но нет: вдруг, пронизав скалы глухим рокотом, плита медленно поплыла в сторону. Вскоре в горной толще открылся проход, напоенный мягким янтарным светом, словно внутри горел костер. Спутники шагнули вперед и сразу же – Глам поморщился – вдохнули застоявшиеся ароматы крови и тлена и ощутили на лицах сухость и тепло помещения. Ветра и морозы остались позади. Под кровлей скал и вправду, рисуя на стенах реющие тени, полыхал небольшой костер.

За спиной – гном оглянулся – вырастало громадное каменное колесо, служившее тайному городу своего рода вратами. А справа от него, нагнав на Глама волну оцепенения, в поклоне застыло поистине ужасающее своими размерами существо. Это был людоед, определенно, и он превосходил своего вождя ростом и, в чем не приходилось сомневаться, силой. В очах могучего привратника читалось настроение, словно бы после темной ночи, обещавшей длиться вечно, вдруг, осененное теплым светом надежды, взошло солнце.

– Встань, Колосс, – на родном наречье возгласил Имир. – Твой вождь вернулся, и старым добрым временам славного Огрона еще не настали сумерки.



В стене напротив гигантского колеса имелся темный зев, там начинался тоннель. Путники шагнули под его высоченный свод и переступили порог тьмы. Гламу оставалось полагаться лишь на зрение своего провожатого, пронзающее слепой мрак. Тоннель, извилистый, словно лесная тропинка, казалось, тянется в бесконечность. Но всему когда­нибудь наступает передел. Тоннель закончился, и путники выступили из мрака в громадную сумеречную залу, – залу, или город...

Как площади достославного Велигнорфа, древней столицы гномьего королевства, была просторна подгорная обитель, отражавшаяся в глазах нашего путешественника и глубоко поразившая его сердце своей подлинной, нетронутой резцом каменщика красотой. Серебристое озеро наполняло самое сердце залы, его гладь была удивительно ровной и ясной, словно полированное зеркало. Теряющиеся в вышине своды оканчивались огромным отверстием, расположенным прямо над озером (наверное, это эхо когда­то давным­давно провалившейся кровли подземелья). Луна выглядывала из просвета в потолке, затапливая пещеру холодным сапфировым светом. Студеные озерные воды отражали лунный свет и весь ночной таинственный мир, раскрывающийся в небесной вышине.

Спутники двигались вдоль озера, и Глам не мог отделаться от чувства, будто ему зловеще дышат в затылок, так, точно сзади подкрался свирепый, голодный медведь, от чувства, что за ним наблюдают. Вскоре наш странник, украдкой озираясь, завидел множество взглядов, горящих алым пламенем, словно то глядели очи диких хищных зверей. Они следили за шествием могучего Имира и за ним, гномом. Да, людоеды Огрона наблюдали за своим истинным и возродившемся вождем, но выжидали, не решаясь выступить из тьмы. Причиной тому был страх или изумление, навеянное загадочным спутником их повелителя, или что­то еще – так и осталось для Глама тайной, как и широта рубежей чудного города, терявшаяся в черной мгле.

Глам и не заметил, как над ним вновь сомкнулись стены нового тоннеля. Мрак, окутавший зримый мир, дышал кровью и напряжением. Гул от тяжкой подступи рядом вышагивающего Имира стал еще громозвучнее, ныне он уподобился бою барабанов, еще сильнее содрогался грубый каменный пол. Задумчивый, но полный решимости, Имир наперевес вооружился своей мрачной дубиной. Глам последовал примеру спутника и обеими руками взялся за Фулгор.

Черная завеса подземного мрака сделалась серебристо­серой и будто раздвинулась в стороны, и взору предстали напоенные сумрачным светом величественные покои. Могучие колонны, рожденные временем, поддерживали высокий свод. Пол под пятой стелился ровный, словно гладь ночного озера. Лишь глаза привыкли к полумраку, как Глам приметил высившийся у дальней стены огромный, высеченный из темного камня трон, залитый рыжим заревом отрытого очага, полыхавшего рядом. На троне, подобно грозному владыке земли, гор и небес, восседал зловещего облика людоед. На хмуром челе его не блистала корона или венец, нет, но на деснице темно сверкала железная рукавица. На коленях сурового правителя возлежал огромный, диковинного виду меч, выкованный из вороненой стали. Властвующий людоед, словно брат, был похож на Имира, и меховой же могучий плащ ниспадал с его широких плеч, но багряная, точно тлеющий уголь, шкура вещала о том, что это был не кто иной, как Боротрон.

– А, Имир... Ты вернулся и привел с собой седовласого гнома, – как ни в чем не бывало властитель поприветствовал своих гостей.

– Это наш бой, Боротрон, и он не окончен, – твердо ответствовал горделивый спутник нашего героя, выпрямившись во весь свой невероятный рост и ставши перед троном, на коем издавна восседал он сам.

– Нет, только мой, Имир! И на этот раз в живых останется лишь один – победитель! – гневно воскликнул Боротрон. Ярость в его сердце вскинула пламенные языки, и, воздев грозный клинок, он ястребом низринулся на тень своей ненависти, возродившуюся тень возмездия.

Подобно юрким ящерицам соратники отпрянули в стороны, и смертоносное лезвие в лапах Боротрона, озарившись яркой вспышкой, угодило в каменный пол. Мгновенье – и могучие соплеменники, обуянные гневом и ненавистью, сошлись в яростной схватке, подобной войне грозовых небес с земной твердью!

Но в стихийной сече не было места Гламу; никто из великих витязей, охваченных знойным пламенем битвы, не обращал на него внимания. И Глам понурился и отступил. Но черной, пророчащей погибель тучей, как бесчестный разбойник, со спины надвигалось на него лихо, желавшее отправить старого гнома в свое ненасытное брюхо. И лишь обернулся Глам на шаги, гулкие, ниспускающие по полу дрожь, как тотчас, едва успевши, отскочил и повалился с ног. В место, где только что стоял он, с чудовищной силой вонзилось огромное, увенчанное широким лезвием копье! Толстые пальцы, сжимавшие рукоять древкового оружия, принадлежали твари, что более напоминала пещерного тролля, нежели гордого, подобного Имиру, людоеда. Но не вдохнуло зловещее чудовище ужаса в отчаянное сердце седобрадого гнома (чьи холодные сумеречные мысли рассеялись, как утренний туман, и на смену им, переполняя сердце, пришло дикое жгучее пламя), и он поднялся, и в крепких руках его, словно короны вековечных Звездных Гор, снежно­белым светом сиял Фулгор!

– Тангар ай­инэмо! – яростно крикнул Глам.

Долог был тот бой, и в тронных палатах Огрона стало жарко, словно в кузнице. Охваченные битвой Имир, Боротрон, Глам и черноподлый Нарви озаряли сумрак фонтанами ярких искр, оглашали глухие стены иступленным ревом и кличем, воспламеняющими воинский дух силой, свежей, как воды горных рек.

Но всему приходит конец, и не всегда великие ростом и могучие руками в силах покорить тех, кто меньше и слабее их. Так, в очередной раз увернувшись от машистой атаки гневливого исполина, Глам, крепко, как в тесках, сжав рукоять Фулгора, обрушил молот на голень, казалось было, неодолимого противника. Послышался хруст, и, перекрывая все звуки, оглушительный, истошный вопль прокатился по залам Огрона! Нарви, словно могучее подпиленное древо с грохотом повалился наземь. Над сверженным, беззащитным противником гном хладнокровно вознес свой тяжкий молот, и в этот час жалость была чужда его сердцу.



***

Словно глас разверзшихся небес, отгрохотал за спиной Глама утробный вопль. Гном оглянулся и застал истинного владыку Огрона гордо возвышающимся над поверженным врагом. У ног Имира, обагренного печатью битвы, покоились осколки клинка. Боротрон был низвергнут.

– Вот и подошла к концу наша повесть, мой маленький, но несокрушимый друг, – промолвил Имир, вернув железную рукавицу, знак верховной власти Огрона, на ее исконное место – свою десницу. – Более чем исполнена твоя часть сделки, гном Глам. Дело осталось за мной. Чего желает твое сердце?

– Я не охотник за наживой, Имир, я паладин – рыцарь благодетели, – ответствовал Глам, задумчивый и суровый. – Мой путь – возвращение к сюзерену , и одного желает мое сердце: скорее увидеть за своей спиной западные пределы этих славных гор.

– Будь по сему. Однако мы не разделим пиршественный стол, как того требует братский долг, – а ныне, Глам, ты мне как брат – и учтивость, которую ты заслужил, но не потому, что я не почитаю твоей заслуги, нет, потому, что даже я, Имир, не в силах нарушить закон. Ибо тот, кто желает, чтобы незыблемым оставался закон, сам не должен преступать его. В путь, коли пожелаешь, отправишься завтра на рассвете. Пока же передохни.



У темных вод озера, в меховом шатре, где суровым уютом дышало убранство, Глам обрел ночной приют. В центре пристанища, обложенный каменьями, полыхал, потрескивая, костерок, и тонкой серой струйкой выдыхаемый им дым уплывал сквозь проделанное в своде отверстие. Пол ковром устилали огромные, покрытые мягкой курчавой шерстью бараньи шкуры. Путешественник вместо подушки подложил под голову старую потертую котомку. После всех странствий и битвы смертельная усталь обняла его. Но не успел он сомкнуть очей, как пробудился, почувствовав, что в обитель его кто­то норовит войти.

– Кто ты? – бросил он в подзвездный мрак, сомкнув пальцы на рукояти Фулгора.

– У меня много имен. Ты же называй меня Громом, – в ответ донеслось из тьмы. – На крыльях роковых вестей ты прилетел сюда. Я знаю, я видел. Грядет Война, тучи сгущаются, грядут темные времена. Я видел владык Запада и Востока, я видел тебя, гном...

– Открой свое лицо, мудрец, – призвал Глам.

Из мглы, словно скинув сумрачный плащ, выступил огромного роста людоед. Длиннобородый, седой, он был очень стар, но в очах его теплилась сила и мудрость.

– Дикий огонь, – продолжил незваный гость, – что потух с жизнью последнего всеордынского вождя – Ахриурука, вновь разгорается в наших жилах. Гнев и ненависть к Западу вновь черной тенью вздымается в наших сердцах. Многие жаждут мести. Но мы должны, должны совладать с желаниями своими, иначе ледяное пламя испепелит этот мир, наш мир.

– Что, повелитель духов, ты хочешь сказать?

– Орда возродится. Но вы, сыны Запада, не должны искать с ней войны. Я видел.

– Я знаю больше, чем мог увидеть ты в своих пророческих снах, – отозвался Глам, нащупав нить повествования. – Хотел ты предупредить меня, ибо грядущее приоткрыла тебе судьба, но она сама позаботилась обо всем. Теперь, если у тебя не осталось ко мне слов, ступай, ступай с миром, но помни – возможно, таким мудрецам, как ты, Гром, придется первыми встать на его защиту.

И благостный дремотный мрак вновь окутал нашего путешественника, и он не знал, во сне ли ему эта странная встреча привиделась или наяву.



– Глам, время пришло, – донеслось откуда­то из глубин запредельной тьмы.

Распахнув глаза, словно от испуга, в мутной спросонья яви Глам различил нависший над ним неизменно грозный лик Имира, тронутый тревогой и оттого пуще мрачный, и темные, вперившие в гнома напряженный взгляд очи, исполненные огня спешки.

– Время пришло, – молвил Вождь, отступив от гнома, блуждающего на рубеже меж миром снов и явью. – Былая ненависть с новой силой гложет сердца моего племени. Старые раны их дум при виде твоем кровоточат. Старики ропщут, молодые сквозь зубы поминают, что забыли они вкус гномов, и своей возможности вспомнить его они упускать не намерены. Тебе, друг мой, пора уходить. Иначе вновь прольется кровь.

– Давно мир не знал миссии столь важной и ответственной, как та, что тяжким бременем пала на плечи мои, – негромко изрек Глам, застегивая увесистый пояс. – И судьба неустанно гонит меня вперед.

Лишь спутники покинули шатер, Имир возгласил:

– Мне неведома твоя стезя, твои тайны, на то они и твои. Но ныне путь твой станет менее тягостен, и ты скорее одолеешь его, ведь четыре ноги лучше двух. Я не мог не отблагодарить тебя, брат.

На прохладном берегу озера их кротко дожидалось диковинное животное. Это был баран благородного обличия, но огромный, размером со взрослую лошадь. Гладкая его шкура серебрилась в блеске ночных светил. Могучие рога устрашали всесокрушающей мощью. Напоенные мыслью, добродушные очи царственного зверя сияли, словно звезды.

– Каждый новый истекший час придвигает этот мир к войне, к темной пропасти, – задумчиво промолвил Глам, грубой дланью поглаживая теплую шелковистую шею животного. – Это лучший дар, коего мог я возжелать, Имир. Темный ветер наполняет силой черные паруса, вздымает из хладных вод Северных Морей грозные пенистые волны, но стремительнее всех ветров я должен мчаться на Запад, к белым стенам сияющего Ангилиона.

– Ангилион... – протянул Имир, и тень воспоминаний омрачила его лик.

– Что за имя носит этот дивный зверь? – вопросил Глам.

– Славный, славный унгулокорн, и хотя еще слишком молодой, за быстроту ураганную и неудержимую мощь был он вознагражден именем, однако оно слишком велико, да и уста твои, брат мой, не привыкли к выговору детей Каменных Холмов. Ты вправе сам наречь свой дар.

– Как возвещает молва, могуч и стремителен ты, словно ураган, – возгласил Глам, обращаясь к смиренному животному. – Отныне имя тебе Хазэль – «Горный Буран»!

– Прозревающий­в­Даль просил передать тебе вот это, – Имир протянул Гламу черную флягу. Гном откупорил пробку, втянул аромат, поморщился, но глаза его блеснули.

– Вместе со словами, – добавил Вождь, – «солнце, звезды, луна, не за горами война, коль мрак настигнет в пути, ты старого зелья хлебни: раны не станет, мертвый восстанет; зелье то береги».

Много, много разных ароматов, и приятных, и зловонных, помнил и знал нюх нашего героя, и во фляге той, Глам не сомневался, плескался отвар, изготовленный не без участия драконовой крови.

– Нынче в путь, – скомандовал Имир.

Без труда, словно на живой холм, гном, хватаясь за густые упругие космы, взобрался на спину величавого Хазэля. Верхом на унгулокорне гном сперва держался неуверенно (и это­то Глам! который один из немногих сынов своего племени славился ездой на самой настоящей лошади), ибо сейчас он чувствовал себя так, словно вскарабкался на слишком высокое дерево. Но вскоре оказалось, что езда на огромном баране – дело пустяшное, сиди себе да сиди, только держись крепче.

Следуя древними подгорными тропами, в седые времена прорытыми во мраке неведомыми существами, спутники удалились от недвижного, словно стекло, сумеречного озера и углубились во тьму Огрона, плотную и зловещую. Небольшой чадящий факел в руках Имира освещал нашим заговорщикам их мирный с виду, но тревожный в сердцах путь. Много ли, мало ли минуло часов – Глам не знал, прежде чем затянутые черной мглой своды тоннеля остались позади, а глаза ослепила серая предрассветная пелена, окутавшая мир, что с высоты гор предстал перед спутниками во всей своей невероятной широте. После непроницаемой подземной черноты дремучий сумрак казался светел, как хмурый осенний день.

Звезды льдисто сияли на западе, где еще хоронилась увядающая ночь. Спутники застыли пред спуском в подернутую туманом долину. Позади величественно возвышались увенчанные снежными шлемами горные пики.

Глам спешился.

– Вот старинный путь, – указал Имир на заросшую пожухлой травой стежку, что брала начало от темного зева пещеры и, стекая вниз по склону, тонула в густых, подсвеченных звездами туманах. – В давние времена, славные времена, когда еще не отгорели последние костры войны, от Огрона до самых Инистых Гор, не сворачивая, этой тропой можно было добраться.

– Кратким было наше знакомство, но долгой пребудет дружба, – ответствовал Глам. – Сейчас судьба разводит наши стези, но сердце подсказывает мне, мы свидимся вновь. Сквозь страх и отчаяние мы пронесем в своих сердцах тепло дружбы, внезапной, как затмение, но крепкой, как кости гор, и, быть может, для многих она воссияет лучом надежды. Время течет неумолимо, и было оно не нашей стороне, но судьба познакомила меня с тобой, Имир, и отчаяние сменилось надеждой.

Так расстались Глам и Имир, и были ли слова старого гнома пророчеством – знало лишь время.



Едва Глам воссел на широкую спину Хазеля, как тотчас из­за пиков Каменных Холмов поднялось солнце, золотя серую гладь небес. Горные вершины засверкали, точно унизанные жемчугом, и туманы отступили.

Взору путешественника предстал распадок. Чистейший ручеек, срываясь от поднебесных хранилищ снегов, с певчим журчанием струился по дну распадка, и вместе с бурыми скалами полого нисходил к первым, редко растущим деревьям, и дальше, к целому лесному морю, еще тускло хранящему зеленый летний свет.

Там, внизу, у западного подножья Каменных Холмов, простирались тихие рощи Сумеречного Леса или, как величали сей лиственный океан на высоком наречии Запада, Финаркона. Там лежали восточные рубежи земли, что издревле звались Бродами, где над тысячами рек, и большими, и малыми, возвышалось сердце Азианора – стольный его град Перегритон.