Мамина обида

   Недавно я обморозил руки. Точнее, пальцы рук – все 10. Каждый в разной степени, но пострадали все. Это было неделю назад. Сейчас они выглядят ужасно. Мизинцу левой руки досталось больше всех. Не знаю почему, я не левша, но именно он выглядит наиболее отвратительно. Мне его жалко. Нет, мне жалко их всех, но мизинец, - это Нечто…
   Кожа на них посинела, побагровела, кое-где побелела, пожелтела…, вобщем, не руки, а мольберт художника. Она сухая и сморщенная, словно гофрированный картон и совершенно чужая. Такое впечатление, будто я натянул на руки бумажные перчатки, разукрасил их разными красками, помял их и порвал в нескольких местах. Я так думаю, что, скоро она – кожа –  начнет отслаиваться, потому, что в тех местах, где она потрескалась, ее отмершие края задрались и цепляются за все что ни поподя, доставляя мне при этом дополнительную боль и кучу других неприятностей. Кроме того, на обоих мизинцах (бедненькие мои), а также на безымянном пальце правой и среднем пальце левой руки образовались темно-коричневые с желтыми гнойными окантовками язвочки, которые все время чешутся и немыслимо болят. Ноготь на левом моем многострадальном мизинце, скорее всего, будет слазить, он задрался кверху и торчит точно куриный коготь – фу! Подушечки пальцев я почти не чувствую, что мешает мне печатать, потому что я не могу рассчитать силу нажатия на клавиши. Иногда приходится одну кнопку нажимать несколько раз, это тоже, кстати, неприятно, знаете ли, раздражает. Часто приходится возвращаться к уже написанному тексту и исправлять нечаянные ошибки (я не люблю печатать с автозаменой).
   В общем, не смотря на то, что позавчера был Новый Год, настроение, почему-то, совсем не праздничное. Оно не было таковым и до Нового Года – по разным причинам, одна из которых – обмороженные руки и все, что с этим связано, другая – следствие первой. Это следствие не что иное, как мамина обида на меня непутевого.  Есть и другие причины, но я постараюсь, все же, быть последовательным.
***
   25-е декабря я не помню, потому как находился в состоянии жуткого похмелья. Все события этого дня всплывают в моей памяти обрывками каких-то страшных картин: осуждающие взгляды всех без исключения родных и близких, нервно хлопающие двери, слабый свет сквозь радужные круги в глазах, стойкий запах перегара в моей комнате, непроходящее чувство тошноты и головной боли и, о боже, мамины страшные глаза –  многозначительные и убийственные…. Их я помню точно, и еще – вонючий пластмассовый таз у изголовья моей кровати, наполненный содержимым моего же желудка  вперемешку с его собственными соками, секретами и еще бог знает чем. Все это смердело кислятиной и навевало тоскливые, а порой просто ужасные мысли суицидального характера. Чуть позже  к содержимому таза добавились сигаретные «бычки», а к запаху перегара в комнате - табачный дым, зловещая тяжесть тишины и чувство брошенности, ненужности, даже ненависти ко мне несчастному. Прибавьте к этому мою трехнедельную небритость и немытость, и получится очень колоритная картинка. Под обоими глазами чернели изящно-симметричные синяки, нижняя губа была разбита и уже успела опухнуть до неприличных размеров. На ней застыли безобразные наросты запекшейся крови. Лоб и правый висок отмечены двумя рядами глубоких царапин, еще несколько на локтях и одна на коленке. Это Было Я 25-го декабря, накануне всеми любимого и так долго ожидаемого Нового Года. В конце концов, этот страшный день провалился в черную бездну тяжелого полусна-полубреда через двадцать минут после приема двух таблеток фенозепема, о чем я ни капли не жалею.
***
   Утро 26-го не обещало ничего хорошего. Это я понял по угрюмому выражению лица сожительницы (ну, или гражданской жены, как хотите). Но то, что я смог это понять, меня, все же, обрадовало, ибо это был намек на то, что мое сознание постепенно ко мне возвращалось, к сожалению, как выяснилось потом. Я решил сделать нерешительную попытку встать с мокрой от пота кровати. Попытка удалась наполовину – я присел на край, пытаясь собрать в кучу разваливающуюся на тысячи клочков голову. Поборов приступ тошноты и слабость в ногах, я неловко привстал и в таком полусогнутом состоянии поплелся на кухню – очень хотелось курить и пить. Рядом ни того ни другого не было. Путь до кухни показался мне вечностью.
   Но вечность закончилась, когда я открыл дверь, а с нею и моя легкая радость по поводу возвращения сознания – мама!  За большим деревянным столом, на моем, кстати, почетном месте, сидела мама. Вся кухня, и все, что было в ней, вдруг сконцентрировалось в одной точке – в маминых многозначительных и убийственных глазах… Я на миг остановился на пороге, но лишь на миг, потому, что выдерживать ее вот этот взгляд более одного короткого мига просто невозможно. Это общее мнение всех ее троих детей (то есть мое и двух моих старших сестер) и не только детей, но и всех, кому приходилось сталкиваться с этим взглядом воочию. Быстро закрыв за собой дверь и, пытаясь придать себе отсутствующий вид, я метнулся в сторону ведра с колодезной водой. Не получилось…. Ни придать вид, ни зачерпнуть воды, так как в спину мне «воткнулась» короткая фраза – «Ну что, погулял?».
   Внутри меня вдруг пронеслась буря. Сначала в моих внутренних органах, здоровье которых и без того было подорвано, а затем и в мыслях. Сейчас трудно передать всю гамму чувств, которые я испытал в это короткое мгновенье, но мне вдруг стало легко…. Я зачерпнул-таки воды ковшиком, который висел на краю ведра, медленно утолил свою нечеловеческую жажду, повесил ковшик на место, медленно развернулся лицом к матери и, медленно же подошел к отопительному угольному котлу, где у меня по обыкновению лежат сигареты. Я присел на корточки рядом с ним – я часто так делаю, это моя любимая курительная поза на кухне, и медленно прикурил сигарету.
   Пауза затянулась. Кто-то должен был ее нарушить, но я твердо решил, что не я. Не я уселся на мое почетное место за столом, не я напустил на себя этот грозный осуждающий вид, не я собирался устраивать разбор полетов, не я буду «кричать в горах» и «подымать лавину», не я…
   - Пьянь! Ты в зеркало на себя смотрел, бомжара?
   - …
   - Что молчишь? Сказать нечего? Конечно, а что ты можешь сказать…
   - А что ты хочешь услышать?
   - Правду.
   - У нас с тобой разная правда.
   - Вот, еб твою мать…. Он еще корчит из себя оскорбленную невинность, ****во! Ты посмотри на себя, шалава, на кого ты похож, ну чистый бомж, точнее грязный. Где ты шлялся, тебя жена всю ночь ждала, не спала.
   - Не жена…
   - Тьфу на тебя, не хочу с тобой даже разговаривать. И это мой сын? Позор, – она в сердцах хлопнула себя по коленкам, резко встала, схватила свою сумку полную продуктов, быстро надела пуховик, вязанную ею же шапочку, бурки «прощай молодость»,  открыла дверь и… остановилась на мгновенье, разглядывая меня в упор своим убийственным взглядом:
   - Я не приду к вам на Новый Год. Мне противно. Эх, сына, - сказала она на выдохе, понизив тон, - дурак ты! Вот и все, что я могу сказать.
   Хлопнула дверь, затем еще одна – входная, и стало тихо.
   Так, собственно, и кончилось 26-е декабря, потому, что все остальное уже не имело значения. Как все-таки она умеет отобрать это самое значение. Не имело значение и 27-е, и 28-е, и 29-е декабря, и вся эта предновогодняя суета НЕ ИМЕЛА НИКАКОГО ЗНАЧЕНИЯ.
   К тому же, я маялся руками. Они опухли и окрасились во все цвета радуги. Губа загноилась. Я не мог ни поесть, ни попить толком.  На душе скреблись кошки, в голове роились мысли – ах, какой я несчастный, какой я непонятый…
***
   30-го декабря «лед тронулся», блокада моего отчуждения была прорвана, во всяком случае, мне так показалось когда утром, войдя в кухню, я увидел маму, сидящую, как всегда, на моем почетном месте с чашечкой кофе в руках. Надежда – моя сожительница – женщина деревенская, моментально оценила ситуацию и решила ретироваться. Она шустренько выскользнула прочь из кухни под предлогом: «пойду скотину покормлю», хотя скотина давно была накормлена. Я не стал ей препятствовать, так как тоже сразу понял, что появление мамы не случайно. А значит, предстоял «серьезный разговор», «промывка костей», «восстановление справедливости» с неминуемым «вынесением вердикта» и «наказанием виновных». Я предпочитаю в таких случаях обходиться без свидетелей.
   Я закурил сигарету и, по привычке, уселся на корточки возле котла. Это позволило мне также соблюсти дистанцию, которая всегда отделяет судью от обвиняемого.
   Опять возникла пауза. Мама нарочито громко отхлебнула уже остывший кофе и звякнула чашкой о край блюдца, дабы нарушить повисшую в воздухе тишину.
   Я нарочито громко выдохнул сигаретный дым из легких, окутывая кухню завесой таинственности. Игра началась…
   - Кто тебя избил? – Сухо спросила мама.
   - Ты, наверняка, уже знаешь, - так же сухо ответил я.
   - Конечно, знаю. Но, может, ты мне сам все расскажешь?
   - А зачем тебе это надо? – отстраненно спросил я.
   - Если спрашиваю, значит, надо. И хватит выпендриваться, ты, все-таки мой сын, и мне не безразлично, что с тобой происходит.
   И тут Остапа (то есть меня) понесло…. Вся моя невысказанная за эти пять дней обида полилась из меня, выплеснулась грохочущим потоком, и чем далее, тем более и более.
   - Надо же, - воскликнул я, - в кои-то веки ты стала интересоваться своим сыном? – Здесь я, конечно, слукавил.
   - Я всегда интересовалась, не ври.
   - Нет, я имею в виду…э-э-э…. Ты хоть раз спросила меня, что творится у меня на душе? Нет, - ответил за нее я. - Ты всегда считала, что это все романтика, что это все не имеет значения, что это не главное в жизни. Так вот, мамочка, лично я считаю, что это и есть главное, что эта «романтика», как ты говоришь, и есть то, что определяет поведение человека, его мысли и, соответственно, поступки. Ты никогда не поинтересовалась, почему я поступил именно так; почему я сделал именно это или то; что я чувствую, как я чувствую; что за боль у меня на сердце, что за тревоги. Ты всегда жила слишком рационально: ставила перед собой цели, и упрямо к ним шла. И теперь требуешь от нас того же. Но мы другие, мама. Мы, это не ты. У нас нет этой старой коммунистической закалки. Мы никогда не поговорили с тобой по душам. Ты считаешь такие разговоры неуместными. А я…, я боялся тебе сказать о своих переживаниях, потому, что заранее знал твою реакцию на них. Если гора не идет к Магомету, то и не надо, обойдем мы гору-то. Вот как происходило между нами всегда. Недоговоренность, недосказанность. Ты и сейчас, наверное, считаешь, что я бред какой-то несу. Может и  бред, но меня это волнует, это имеет для меня значение, это часть меня, это я. Я такой.
   Она слушала молча. Ни один мускул не дрогнул на ее лице. Взгляд становился только все более убийственным, хотя, может, мне это только казалось.
   - И что же такое творится у тебя на душе, что заставило тебя опуститься до такой степени.
   - Вот видишь, «опуститься», говоришь ты. Я не опустился. Я вел себя и веду как абсолютно нормальный, живой человек.
   - Нет, это не нормально. То, что я вижу перед собой, это не нормальный человек, это пьянь и бомж. Нет таких причин, которые заставили бы меня так низко пасть.
   - Да, ты сильный человек, очень даже. Может быть поэтому, мы, твои дети, такие «слабые», ты не задумывалась об этом?
   - Задумывалась. Может быть…
   Она замолчала.
   - Хорошо, - прервал короткую паузу я, - я расскажу тебе, что же заставило меня так низко пасть.
   Сигарета давно истлела в моих руках. Я выбросил ее в котел и сел за стол напротив мамы. Я продолжил свои изливания:
   - 24-го декабря я получил получку в магазине, ты знаешь об этом. Вы все лучше меня и раньше меня знаете, когда у меня получка, если эти полкопейки, вообще, можно считать получкой.  А знаешь, как мне было обидно? Я получил за месяц работы без выходных 1300 рублей. Работаю я с 6-ти утра, встаю в 5, а ты знаешь, что для меня встать в 5 утра, это как серпом по яйцам. У меня такая натура, я не могу рано вставать. Каждый день я совершал над собой подвиг. Работаю до 3х-4х часов, хотя ставят в табель мне 7 часов независимо от того, сколько на самом деле я проторчал в этой кочегарке гребаной. А что делать? Не дай бог, система разморозится – мне же дороже. Ремонт потом с меня же и высчитают. Кому я чего докажу? Никому и ничего. Просто оставят без получки и фамилии не спросят. Ну, да бог с ним. Половину получки оставил в магазине, так как последние дни приходилось брать продукты под запись – благо, Светка-продавщица дает, все же я ее грею, кочегар как-никак. И вот, прихожу я домой с 700-ми рублями, положил их на стол и думаю: «А что с ними делать? Как дальше-то жить?». А ведь мне еще надо купить дочери подарок на Новый Год, могу я ей хоть два раза в год подарить подарок – на День Рождения и на Новый Год? И, че-то, мне так тоскливо стало…
   - Ты пенсию по инвалидности получаешь, между прочим, - вставила мама.
   - Господи, мама, ты как вчера на свет родилась. Ты же прекрасно знаешь, что вся моя пенсия до копеечки уходит на выплату этих зверских кредитов.
   - А зачем брал? Знал ведь, что отдавать надо будет.
   - А как бы я, интересно, взял  этот компьютер сраный? Я же надеялся, что найду работу на дому, что смогу хоть какую-то копейку на нем заработать.
   - А что, теперь не надеешься?
   - Пока надеюсь, глупенький. Надежда, она ведь последняя умирает, блин. Ну вот, -продолжал я, - сижу за столом и слезы глотаю молча, тихо на кулак сопли наматываю.
 А дома, как всегда бардак. Глаз некуда кинуть, чтобы порадовался, чтобы сердце хоть этим успокоилось, так нет же…. Бардачная она у меня, Бернадетта моя, замучился воевать уже с ней по этому поводу. Я ведь рос в чистоте и порядке, я привык, чтобы каждой вещи свое место было, а у нее каждая вещь каждый день на новом месте. Ну ладно,  не на своем, но на одном хотя бы– хренушки. А кастрюли? Поросячью от нашей – человеческой не отличишь. Я их узнаю по форме, не по цвету. По цвету они все одинаковые – коричнево-пригорелые. Иногда и по содержанию не узнать, где моя, а где свинячья. Она, ведь жрать более-менее научилась готовить от меня. Кроме кашки-парашки, да картошки-нелупяшки нихрена ведь, не знала.
   И потом, мама, мне всего-то 38. Я еще молодой мужик, я в самом соку. Я в сексе только сейчас толк понимать начал. Знаю, чего хочу, и как это сделать, а мы с ней уже 2 месяца не спим вместе.
   - Так, ну, уж это мне совсем не интересно.
   - А мне интересно, мамуля. Я еще не потерял к этому интерес.
   - Так, кто ж тебе не дает-то?
   - Да, как-то я сам не хочу…с ней. Как-то навалилось все на меня и, вот, не хочется мне от нее ничего. Не люблю я ее, не интересна она мне в этом плане, да и не только в этом.
   - Зачем тогда живешь с ней? У тебя же такие женщины были красивые, молодые. Одна Светка Белявская чего стоит.
   - Хороший вопрос. До сих пор не могу на него до конца ответить сам себе. Пока моложе был, все носом крутил, претензий много было, требований. В итоге, женился наобум – не удачно. Сама все знаешь. За шесть лет совместной жизни одна радость – ребенок. Теперь ни ребенка, ни жены, ни квартиры. Конечно, я в этом сам виноват, никого не виню, но мне от этого как-то не легче. Не смог семью сохранить, значит, виноват. Хотя, если баба по рукам пошла, ничем не удержишь. А пошла, потому, что ключик не подобрал, не достучался до сердца – моя вина, не спорю. Хотя, ведь это процесс взаимонаправленный должен быть…. Ой, не знаю, тонкий это весьма вопрос. Тайна, покрытая мраком.
   - Любви у вас просто не было, вот и весь вопрос.
   - Как у тебя все просто. Все по полочкам разложено, все на месте. Была любовь. Вначале. И дочь по любви родилась. Только потом куда-то эта любовь испарилась. А я так думаю, что ей от меня только квартира и нужна была. Жених-то я был завидный. Трехкомнатная квартира, хорошая работа, симпатичный. Не знаю, мам, не знаю ничего. Да хватит об этом, отболело давно. Вот только о дочери жалею, что не со мной она. Скучаю по ней очень. Очень. Порой до слез. Вот и 24-го вспомнил о ней. Смотрю на эти копейки и думаю: «Что же тебе подарить такого, дорогая моя дочь, чем мне тебя с Новым Годом поздравить?».
   - В итоге, взял и пропил все деньги. Молодец, любящий папаша. Лишил ребенка даже скромненького подарка, очень разумно!
   - Не правда. Подарок я купил и отправил уже. От Нижегородской до Мурманской области посылочка где-то неделю идет. Надеюсь, к Новому Году как раз получит. От нас от всех, между прочим.
   - Что купил?
   - USB-модем, конфет там всяких, игрушку мягкую, в общем, по мелочи…
   - А это еще что такое?
   - Это такое устройство, с помощью которого можно в интернет выходить, ну и письма электронные посылать. Она ведь простые письма ленится писать. Я ее за это не осуждаю, она ребенок, ей не до писем. А по интернету, может и пришлет когда-никогда. Пусть развивается. Ей моя теща бывшая, бабка вторая то бишь, подарила ноутбук на День Рождения этим летом, теперь будем общаться  почаще…, может быть. Я надеюсь…
   - Все плачешь, ноешь…. Не надоело себя любимого жалеть?
   - Вот видишь, мама, как ты это все воспринимаешь. Я не плачусь, я пытаюсь тебе объяснить, что у меня на сердце творится, если ты знаешь, конечно, что такое сердце…
   - Как ты можешь такое говорить? Все, что я слышала до сих пор, ни что иное как нытье. Работа тяжелая? Несправедливая? А у кого она легкая? А ты знаешь, что мне приходилось в свое время испытывать, как работать? Ну, ладно, не обо мне речь. Жена не нравится? Разойдитесь. Кто тебя держит?
   - Кто меня держит? – искренне удивился и даже возмутился я. – Да кому я нужен, мама? Я инвалид. Ты же знаешь прекрасно, у меня ноги не работают. Я не могу найти работу приличную. Сейчас здоровому человеку-то работы не найти, а уж инвалиду…. Молодую жену холить и лелеять нужно, деньги ей носить пачками, а я на хлеб заработать не могу, не говоря уже о масле. И потом, где я жить буду? У молодой жены приживаться? У меня ведь своего угла нет.
   - Да, квартиру ты, конечно, профукал. По нынешним временам квартира, это состояние.
   - Кстати, это одна из причин, почему я с Надеждой живу. Я надеюсь, что мне хоть что-то достанется от ее дома. Точнее, не мне, а дочери.
   - Вот именно. Значит, ты должен быть умней. Должен держаться за Надежду, а ты ей такие концерты устраиваешь. Глупо.
   - Ничего я не устраиваю. Я специально ушел, чтобы не устраивать.
   - Ну, хорошо. Ты мне скажи, зачем ты в этот бомжатник пошел, там ведь все что угодно можно подхватить.
   - Я туда не спать шел, а пить. А насчет этого там полный порядок – собутыльники всегда найдутся.
   - Да уж, вот и нашел себе на задницу приключения. Ну, расскажи, что там у вас случилось.
   На кухню вошла Надежда вся в снегу, розовая и запыхавшаяся:
   - Ох, и снег валит, опять все калитки, сараи занесло. Завтра чистить буду. Нашему больному-то нельзя теперь с такими-от ручищами.
   В воздухе повисла тишина. Мама очередной раз звякнула кофейной чашкой.
   - Ладно, пойду покуда. - Сказала Надежда, понимая, что разговор не окончен. Она окинула взглядом кухню, краем глаза посмотрела на меня и добавила: - Ну-ну, разговаривайте, конечно… - Затем подошла ко мне, положила руку на плечо и, поцеловав в макушку, хихикнула. Она быстро сняла видавший виды пуховик, повесила его на вешалку возле двери и выскользнула из кухни так же неожиданно, как и вошла.
   - Не понимаю я тебя. – Заговорила первой мама. – Что тебе надо? Она, конечно, не красавица и старше тебя на порядочное количество лет, но ведь она тебя, дурака, любит. Старается. Эх.… Ну, так что там произошло у вас, рассказывай.
   - На порядочное количество лет…. Хм, как ты это «порядочно» сказала. Мама, она старше меня на 15 лет. Это целая пропасть. Ей 53. А что любит, да – любит. Это, наверное, главное, почему я не ушел еще. Если б не любила, ничто меня здесь не держало б. Смысла вообще никакого не было б оставаться здесь.
   - Ну, так не будь свиньей, не пакости.
   - Ты что думаешь, я специально все это делаю? Значит, не поняла ты меня.
   - Поняла-поняла, рассказывай дальше.
   - А дальше взял в магазине две бутылки водки и пошел к Пипешке, точнее не к ней, а туда. А там шалман, как обычно. Райка со своим Пашенькой, Свисток уже бухой в дугаря – спит, ну и Наташка, Пипешка то есть. Сидели, пили, разговаривали. Потом приехал Малинкин со своей шоблой. Я уже к тому времени был «на мазях». По началу, все нормально было, даже шутили. Потом Малинкин подвыпил, грубить начал. Они же не умеют здесь нормально отдыхать, им бы напиться, да подраться, вот и все веселье.
   - А ты как будто этого не знал?
   - Ну, что ж мне теперь и выйти никуда нельзя. И потом, я ж не виноват, что они приехали. Короче, сцепились мы с ним. Был бы он один, справился бы, но их трое было. Да и пьяный я был уже здорово. В общем, получил не плохо. Как домой добирался, не помню. Помню, что когда замерзать начал – кричал, Надежду звал. Подобрали меня возле трассы мужики наши: Эдик и Кузя, они же домой привели. Надо им проставиться, кстати. Спасибо, что не бросили, а то…кто знает, может и замерз бы к черту.
   - Нда….  Не весело все это.
   - Да уж, мне тоже не до веселья.
   - Заявление в милицию будешь писать?
   - Нет, конечно. Сам во всем виноват. Никого не виню, но и меня не торопитесь винить.
   - Я не виню, - сказала мама после небольшой паузы, - мне просто тебя жалко. Жалкий ты какой-то. Все у тебя через жопу выходит. Все о душе, да о душе говоришь тут, а сам какой-то бездушный. Не любишь никого: ни меня, ни Надю, ни дочку. Да и себя тоже не любишь. Красиво ты говорил про свою судьбинушку нелегкую, но не убедительно. Не проняло меня. И знаешь что, на Новый Год я все равно к вам не приду. Не хочу сидеть и на тебя  страшного такого глядеть, расстраиваться только…
   Она звякнула чашкой о блюдце, встала и ушла. Молча, не обронив больше ни слова. И звук захлопнувшейся двери, словно удар молотка судьи, вынес мне приговор. И на Новый Год не пришла. Мне кажется, хотела, но не пришла, потому, что зареклась, или обиделась. На что? Не понимаю.

03.01.2011