врЕменнАя авария

С тех пор, как жизнь стала ожиданием, ожиданием прошлого, Ольга вся обвесилась часами. Как у мартышки с очками, или как у Дали, бросающего из-за кадра в свои картины мягкие циферблаты, всюду гроздьями свисали часы.
Часовщик сидел на своём привычном укромном месте и ставил подходящие батарейки. Место было под лестницей, в центре торгового зала, и только мёртвый размеренный шум то ли кондиционеров, то ли ламп, заставлял чуть нахмуриться его молодой гладкий лоб.
У обоих в наушниках играла одна музыка: городов-призраков, комнаты желаний, тишины.
- Только на фоне тишины слышна и понятна музыка времени. Почему сгорают люди в мегаполисах? Часы у них на руках, в телефоне, по карманам и органайзерам, а времени не замечают – жизнь пролетает. Тишины нет. Люди, живущие на природе без часов, всё время слушают время – по солнцу, по теням, по животным, по оттенкам, по – тишине. И оно благодарно воздаёт им собой, временем жизни, - думал Алексей, шлифуя золотой бок циферблата.
А Ольга, в сущности, о том же самом, написала в своём потрёпанном дорожном дневнике: «Тишина – фон времени. Лучший и единственный. И хотя Алексей не может жить без музыки, и всегда с плеером или проигрывателем – его музыка похожа на тишину. На течение жизни.
Я и приехала к нему, наверное, благодаря этой сталкеровской музыке.
Я была очень больна, и чтобы выздороветь, надо было чем-то заразиться, да-да. Всё остальное пахло смертью.
То смертью, то дышащей болью. Я больна так сильно, что необходимо было почувствовать способность болеть. Города-призраки, их воздушные стены с гуляющей душой. Когда в городе перестают жить, город сам начинает жить. Музыка зон – первое, чем я заболела после длиннющей, как прямая кардиограммы, паузы. И поняла, что жива.
Алексей и был носителем этой тишины. Носителем жизни. Он лёгок, почти невесом, он не горит и не каменеет: не взлетает, тотчас падая камнем, как все мы – а дышит.
Он дыхание жизни.
Мы – жизнь.
Он может без нас. Мы – никогда. Только не все и далеко не всегда это понимаем».
Она быстро строчила это, обмотавшись сползающим шарфом, сидя в уличном кафе, пока Алексей отошёл за ещё одним какао. Дневник распластался на коленке, выглядывающей из-под полы пальто. Но это будет чуть позже. Сейчас – они ни разу не виделись.
Мегаполис. Здесь не проносятся в своём безвременьи. Здесь с кучей часов наспех просят Алексея поменять истёртый ремешок, изношенное их время, прохудившееся их безвременье чинить.
Один этот часовщик знает, отчего он чуть хмурится. И его часы живут в такт его сердцу настолько, что не сделали ему морщин, даже при такой постоянно чуть нахмуренной мимике.
Люди просят, сами того не ведая:
- Смените МНЕ батарейки, пожалуйста, поскорее.
Но Алексей меняет батарейки их часам, грустно провожая взглядом очередного догорающего человека, бегущего на всё той же батарейке, ковыляющей в разлад его часам.
Он и работал без выходных и по двенадцать часов – из одного времени в то же, но вечернее. Слуга времени. Однажды он решит быть их господином.
- Смешные люди! – думал Алексей. – Они говорят «На это есть время, а на это нет времени». Смешные.
Или того хлеще:
- Молодой человек, у меня нет времени, побыстрее!
Заявлять о подобной трагедии в надежде, что от скорости часовщика она искоренится… Эх.
Он всё ещё шлифует сияющий бок циферблата, и вот, защёлкнув крышку карманных часов заказчика, двери торгового центра в очередной раз раздвигаются, и входит Оля.
Мастер часов почему-то медленно поднимает ресницы. Его время остановилось. На какое-то время. Он быстро опускает ресницы в журнал, делает мгновенную запись в отчёт, берёт новую старую вещь.
А девушка, стоя над прилавком, развела ладони, держа их в карманах пальто, и отчаянно попросила:
- У меня последняя в этой жизни просьба. Изобретите машину времени.
Алексей, ссутулено и усердно вкручивающий отвёрткой винт, растянуто поднял на девушку круглые глянцевые глаза. Странный у неё макияж, неосознанно подумал он. Глаза девушки были не накрашены, но – подчёркнуты глубокими тенями бессонниц, а полные губы сухо белели, напоминая канат, на котором она больше не хочет балансировать между этим миром и уже каким-то следующим, что привыкли мы понимать, как прекращение всякого мира.
Но Алексей быстро снял руки с паузы и продолжил – больше по инерции – вкручивать винтик.
Девушка тоже стала смотреть на винтик, и ей казалось, будто часовщик пальцем у виска крутит. У виска времени…
Наконец, винтик выпал. Алексей почти вопрошающе посмотрел на девушку заново. Этот взгляд нельзя было назвать ни возмущённым, ни даже сильно удивлённым, ни очарованным, и не потому что глаза ничего не выражали, а потому что глаза выражали абсолютно всё.
- Винтик… выпал, - девушка глазами показала, - Вы стали крутить в другую сторону. После моей просьбы изобрести машину времени. Значит, азами владеете. Не всё так безнадёжно, - она горько хмыкнула, улыбнувшись розовыми от застоявшегося стресса глазами, и как в замедленной съёмке, даже покадрово, прошла мимо часовщика дальше, удаляясь, удаляясь. Шла уверенно, уменьшаясь, а из кармана пальто, где скрывались её руки, торчала змея-верёвка. Бечевка, уже оформленная в петлю. Девушка выглядела почти как вытащенная из петли, хотя только собиралась это проделать.
Конечно, не верила она ни в какую машину времени… Она думала только о том, как перемотаться либо назад – в счастье, либо поскорей уже вперёд, пусть даже в старость, но лишь бы не было так больно каждую секунду, каждую!!

ПЕРЕРЫВ НАВСЕГДА
Тишина заткнула уши пробками.
Пошли похаваем в Макдоналдс. Да, я же ещё не представилась. Оля, - она выбросила натянутую ладонь с кольцом в виде часов на безымянном пальце.
- Ты замужем за временем? – зрачки Алексея будто напряглись от встревоженного внимания, и оказались как-то близко, горизонтальным двоеточием перед её лицом.
- Надеюсь, временно, - ладонь стекла, как мягкие часы Дали.
Раньше я не наблюдала часов. Сейчас пришлось вспомнить. Напоминаю себе о них каждую минуту примерно. Всякий раз смотря на безымянный.
- Скоро ты не будешь напоминать себе о своём несчастии. «Что случилось?» - так и не решался спросить он, но она всё равно прочла и кратко, от невозможности слов, назвала одно слово: «потеря».
«Перерыв навсегда!» - смеётся он, ставя табличку «перерыв на 15 мин.»

Алексей приносит ещё два бежево-розовых, дымящихся какао. На уличный столик садятся птицы.
- Лёш, 15 минут – прошло!
- А кто знает? – подмигнул Лёша. – Кто знает, когда они начались, когда отсчёт этих пятнадцати минут?
- Они. Они знают. Часы. Все хором болеют и ждут, - засмеялась Оля.

- Знаешь, Лё, ты только не вздумай изобретать машину времени. А то я тебя знаю, - и последняя фраза звучала на удивление органично, несмотря на то, что ребята видятся впервые. - Не нужно делать машиной живое время. Пусть живёт своей жизнью. Даже если за счёт жизни других. Это взаимно.
Она грела руки в обрезанных перчатках о картонный горячий стакан какао и улыбалась, склонив голову. Давно отсутствующая улыбка показалась неестественной, она мяла и комкала обрамление глаз, рвала складкой щёки. На лице уже любимой девушки часовщик заметил первые морщины, и передумал обещать ей не изобретать машину времени. Он сильно захотел сделать Ольгу вечно молодой.

Часовщик не сразу заметил, как время стало ревновать его и идти быстрее. Время выходило из себя. Разбухало.

- Держи, они и твои тоже, - он переложил связку ключей в её карман. – Ты устала уже со мной на работе торчать, а я допоздна. Встретимся дома.
- Дома… - и лицо девушки мгновенно разгладилось шоком. Она была проездом здесь, а конечный пункт был самоубийство в заброшенном подмосковном парке.

ВСТРЕЧА ДОМА
Она сидела на его лестнице, обхватив свои плечи руками и, покачиваясь, пела колыбельную своему страху. Не стала идти в его дом. Плеер ввинчивал музыку комнаты желаний, и на лестнице блики и отблески выстраивали галлюциногенный ряд. Интересный дом, без домофона, с почтой на каждой двери, соседнее какое-то измерение. Лёша возвращался с работы почти бегом, он остановился перед Ольгой, ничего не спросил, он всё так и знал, просто подал ей свою хрупкую белую, но уверенную руку, открыл дверь, скинул куртку на деревянный пол, и поднял Олю за бёдра. Она осторожно высвободилась.
Оля прошла вкрадчиво в комнату, чуть трогая воздух.
- Я смотрю, у тебя и вещи поцелованы временем, – она отдёрнула руку, привычно порывающуюся смахнуть пыль с зеркала. Даже пыль была живая, она не прилипала к поверхности, а была отдельной тканью. Крыльями.
- Да, я не отнимаю у времени возможности проявлять себя на моих вещах… И на мне… Ничего не отбираю у него.
- Брось, ты ничуть не задет временем, - подумала Оля, мысленно дотронувшись до щёк юноши, и будто укол стрелок ощутила на себе. Ревность времени. Она сбросила взгляд, как тяжёлую верхнюю одежду, на стоящий около неё будильник – он будто насупился галочкой чёрных бровей.
Она взяла Алёшины волосы, продолжающиеся из-под завязки длинным хвостом, продела их в кольцо своих пальцев. Надо же – не обрезает. Не обрезает на них ход времени. Но гладко выбрит…
Он не нарочно дал времени проявиться и на его Оле, и даже отыграться на ней.
Утром его бережно молодые пальцы уже снимали с Оли… два-три седых волоса, тут же выпавшие. Она улыбнулась от лёгкой щекотки во сне, и глаза её собрались в сборку морщинок. Алексей перевёл взгляд – как стрелки – на все часы в доме. Приходилось делать выбор, понимал он.
Либо женщина, либо Они. Выбрал. Она. Женщина. Девочка!! Женщина с циферблатообразным именем…
Электронные часы торчали в него четырьмя колами: 11:11. Зеркальным числам люди загадывают желания.
- У меня к вам одно желание. Просьба, - взмолился он шёпотом, чтобы не разбудить Ольгу. – Чтобы она у меня не была временной…
- Сколько у нас осталось времени? – привстала Оля и осеклась, услышав свою непростительную формулировку, – Ну… До выхода.
Алексей гладил её по голове и гипнотически смотрел в пол, бормоча что-то общее. Было видно, как он озадачен их скорой разлукой и этой местью времени, седыми вьющимися волосами под своей рукой.
- Сколько до выхода, Лёш? – повторила Оля.
- Выход есть всегда, - отвечал он, заговаривая острые зубы часам. - В любой момент, из любой ситуации. И даже не один. В то время как время – одно. На всех. Хоть часовые пояса, хоть минута славы или молчания, хоть звёздный час, час-пик, секунда внимания, високосный год… Одно время. Главное, вовремя понять это, ощутить.
Хоть обманывай его белыми ночами, хоть полярными ночами, хоть чёрным днём, время в Риме, время в Москве – одно-временно. Ещё не время.

- Время, Лё, это как игрушечная железная дорога. По кругу. Только подножку не поставишь.

Они кутались в вечернем парке, том самом, заброшенном, куда Лёша проводил Ольгу на её цель, о которой, конечно, не догадывался.
- Время это вечный огонь, - и за его плечами мелькнули рыжие крылья вечного огня в ночном прохладном ржавом от осени парке.
- И всё в нём горит…
- Но – вечно.
- Сгорает… Сжигается…
- Переплавляется. Чтоб дальше быть. Всё вылезает из своей шкуры бесконечно. Будь то целое тело, или плёночка, кокон бабочки или обветшалые вещи. Срезанная мозоль – но только вовремя срезанная… Время растит. Любое сгорание – предрождение. Любая смерть.
- То, что ты говоришь – и ужасно, и прекрасно, но я не выношу этого, я чувствую себя в каком-то животе времени! Давай помолчим. Тишина и есть его суть, давай растворимся. Я не могу, свихнусь сейчас, думая, что наши сильные правая и левая руки, которые сейчас непроизвольно гладятся друг о друга – ни на секунду не в праве и не в силах задержать своё собственное старение, как бы ни ласкались, на что бы ни согласны были. Рука может взять оружие, может прервать чью-то жизнь, может погрузиться в грязь, может ополоснуться святой водой, может перекреститься, может намазать другую руку антивозрастным кремом, может дотронуться до многих губ, может помочь женщине родить, но не может подарить себе и секунды НЕстарения…

Женщина гудела, будто в ожидании укола, Лё тревожно гладил её белеющие волосы, так воздушно, что её железный стон этого никак не замечал, подобно падению кирпичного цвета листа среди падения кирпичей. А Ольга мысленно строчила в дневник:
«Я не могла ничего ответить, что же я плачу, если так улыбалась ему целые сутки. Я УЖЕ не могла предать его и сказать, по ком плачу. Мне было СТЫДНО всё ещё любить не его. Сцепив губы, зажмурив глаза, сдавив в руку его руку – я только выдавливала у-образный стон то ли отрицания, то ли ухода от всего.
«Что, Олька, голоса прошлого?» - понимал он.
Ты всё ощущаешь оттого, что внутрь меня забрался. И ты, часовщик, переведи меня вперёд, за руку, как слепую стрелку с вывернутой назад шеей. Стрелка движется вперёд пошагово, согласно движению времени, а указывает назад. И все, кто на неё смотрит, и сама она – видят её прошлое. Осень берёт в долг час у весны, по весне отдаёт. То же и с прошло-будущим, - дневник становился всё более сбивчивым, торопливым, Оля уже пристально смотрела на покачивающееся дерево, которое выбрала для верёвки, свернувшейся тёплым калачиком в кармане, как пригретая змея. - Промотай меня, на сколько тебе надо, чтоб я не гудела, не скрипела, крути стрелки, пока в глазах блеск не увидишь. Стрелки сейчас сцепились друг с другом. Авария, прошлое выскочило на встречную будущему. И не хотят рассоединяться подобно тому, как ноги свело у сидящего нога на ногу, подобно тому, как и я не могу расстаться с тем, кто со мной расстался. Перемотай, Лё, а потом вернёмся, чтобы начисто. Чтобы не гудела я по кому-то тебе в милое лицо с обалденной улыбкой».
- Я не могу. Я не могу с тобой, - наконец, безапелляционно вонзила она вразрез встречному резкому ветру, будто пытающемуся её перебить. А Оля повысила голос в борьбе с порывами ветра. - Не хочу копить ложь и надежду. Ты хороший, ты… блин, ведь сама ненавижу, когда так говорят, не буду ничего перечислять, тебе от этого не легче, все знают, к чему ведут все эти перечисления, но ты правда хороший, в тебе… В тебе нет ничего чёрного, кроме того, что это твой любимый цвет, - и голос её стих, позволяя обветривать треснувшие в глупой улыбке губы.

Время делает труху из сочных крепких деревьев, перегной из налитых подвижных страстных тел, вино из винограда, вкуснеющее с каждым годом, классику из новорождённого очерка или музыкального этюда, легенду из оброненного разговорного экспромта, сворачивающегося старика из разворачивающегося эмбриона.
Старое из нового и новое из старого. Культ из чьей-то смерти и вскоре смерть этого культа.
А делает ли оно что-то? Или это замерший чревовещательный кукловод, пальцы врастопырку, глаза в одну точку, а куклы сами пляшут.
- Пойдём домой, Оль.

Алёша поставил свою музыку, и ребята легли, взявшись за руки, накрывшись занавеской осенней расцветки. Оля слушала и сама становилась этой музыкой.
- Именно так звучит твоя кровь. И льётся в меня через уши.
- Я представил, как путешествую по твоим сосудам, - щёки Алексея вспыхнули. - Время на время. Моё на твоё. Этим наложением стала наша встреча.
Он стал вспоминать вчерашний, или тот, что был, уже казалось, давным-давно, вечер:
- Ты всё раскрашивала своей улыбкой, шла неспешно, хотя и в одну секунду меня достигла… Пальто у тебя распахивалось, будто от морского ветра, шум магазина ушёл куда-то назад, обмяк, перестал колоться и царапаться… Не стало слышно ни его… Ни времени…
Часы в комнате недовольно подёрнулись дрожью секундочек, впрочем, общее время от этого не пострадало.
Часовщик стал тяжело дышать и мокро-горячо утыкался в Ольгину шею. Твёрдым напряжением.
- Ну что ты, – заглаживала девушка свою вину на его сердце – рёбра юноши будто пружинили, – заболел что ли? - Она не решилась сказать «влюбился». – Заболел всё-таки?
Но ты же невесом!!
- Задержать бы ещё. Олька, - признался он. – Не уезжай.
- Нам и так сделали подарок. Сегодня переводят время на час назад. Осеннее на зимнее.
- Часы. Часы переводят на час назад. Время остаётся, точнее, движется дальше.
Каждый день он говорил Оле, что будет вечером, а перед ночью говорил, что будет завтра, когда проснётся. Алеша знал, что нельзя говорить задолго, это всё равно, что пропасть, не поверится, но она всегда знала, каким будет завтра, и он ни разу не подвёл, завтра было именно таким, каким ожидалось. Вчера он сказал – спи, Олик, завтра музыки ещё принесу. Она будет светлее, но такая же грустная. Грусть грустью выводить буду.
«Листья в чёрных мешках, вместо осени. Упакована наша осень.
Говорю, что хочется жить, а на самом деле хочу хотеть жить» - записала Ольга в блокноте на рабочем столе ноутбука, попрощалась, извинившись, что вместо обретённой свободы только заразила его своей тюрьмой, и собрала вещи.
Алексей звонил, звонил не переставая, кричал, что ему уютно в её тюрьме, только бы она навещала чаще. Она умоляла его смириться.
«А расчёску взяла? Зарядку? О, а флешка, флешка была подключена – забрала? Вот блин, ничего не забыла».
Она и так не вернулась бы. Без разницы, жива, не жива.
Последняя запись в дневнике, на картонной задней обложке: «Я не из тех, кто убирает за собой пролитую (кем-то) жидкость. Я из тех, кто ждёт, пока целая лужа высохнет – клетка за клеткой, расточая запах. И живу около той лужи, того места, куда не ступить, чей запах не проигнорировать, и даже высохшее пятно потом – не засыпать, это уже трупное пятно. Люди как-то умеют – вытирать пролитое и сразу ставить новую напольную вазу туда или ходить. А я… Я сама – пролитое пятно».
Лёша сидел на коленях возле больничной койки и ласкал руками.
- Не гладь моё сердце, не гладь под левой грудью, не гладь там, там наждак стеклянного крошева сердца. Можешь пропитать осколками губы и руки.
- Хочу тебя лечить, Оля.
- Не время лечит, а ты, часовщик, лечащий время.

ВКУСНАЯ КАША
Ольга уже давно в другом городе. Она спокойно отвечает на звонок мастера времени, слушает его поток сознания и бессознательного, и молча пишет: «Говорим полчаса. Нечужой совсем голос. Сижу на открытом окне. Опять он позвонил так вовремя и так не вовремя. Внизу ни одного дерева, точно не спаслась бы. Мы больше молчим, чем говорим, но больше говорим, чем молчим».
Они и правда больше говорили этим, чем говорили обычно, до.
- Так страшно слышать тебя после встречи. Теперь слышать тебя – ещё и видеть.
- Тебе грустно? Я давно так не чувствовала состояние другого. Давно так не хотела его разделить.
- Мне не грустно, Олька, – силится он соврать, лишь бы я не переживала, не пережёвывала это.
- Я… хочу идти по твоей улице, как тогда, как вчера, как позавчера. За руку.
- Моей улице? Это будет твоя улица. Я выкуплю её и перепишу на тебя. Все, кто будет по ней ходить, будут платить налог.
Я затыкаю нос, жмурю глаза, чтобы не был слышен плач. Почти кусаю телефон.
- Оль! Не плачь.
- Откккуда знаешь?
- Я же не только слышу тебя теперь, ещё и вижу.
Часовщик. Делает часы, ставит батарейки. Он их чувствует, они чувствуют его. Мечтал изобрести машину времени. Когда хотел задержать счастливое время, они шли медленнее. Когда убивал время, оно убивалось само. Пока эта больная не появилась, - думала девушка. Вдруг Алексей признался:
- Конечно, грущу, эти четыре стены убивают меня, а ты их уничтожаешь.
Эти слова ущипнули её нутро. Искренность эта и то, как точны его слова, и не оттого, что – как делают это писатели – ищут наиболее точное слово, а наоборот – точны оттого, что он их не подбирает. Как это «уничтожаешь», случайно сказанное НЕ в прошедшем. В непрошедшем времени. Показывает то, как ждёт он её, какая она в настоящем настоящая и непрошедшая, хоть и уехавшая навсегда. Что не остаётся и вариантов, как не отрезать это, приехать ещё. Потому что это не ниточка, а живой стебелёк – резать его – всё равно что нерв или сосуд себе ножницами раскромсать. И оттого, что он живее живого и уязвимее и прочнее всего прочего, надо приехать. Но так сложно. Оля ходила по подоконнику и кричала на себя:
- Ну за что, за что я досталась этому человеку в такой дрянной период, неужели он заслужил эту муть? Наш разговор длился до сумерек. Каждые полчаса нас отключали, он перезванивал и начинал даже не с последнего слова, а с его середины. Он казался сумасшедшим, но я-то понимала – вправленный. Именно так должны жить живые люди.

- Просто главный урок – понять, что прошлое в прошлом, - это сказала Ольга, сама набрав номер Алексея.
- А ты его прогуливаешь. Садись, два. Ольк… Я тебя… Я олькоголик.
- Ох, Лёша.
- Что?? Что, Оль??
- Каша заваривается… - я соскребала с лица брови от безысходности. - Мы договаривались, что ты не влюбишься, но твоё сердце это разве колышет?
- Вкусная каша!!! – и он закашлялся скомканным криком, будто подавился этой кашей.

Проплыл против течения времени… Только выдохся… Олькоголик…

« Нет, - пишу я на своём рабочем столе себе записку. - Расходимся, как связки.
Только пара связок – образуют голос.
Только пара – ЗВУЧИТ.
Города-призраки всё более призрачны. Розовые очки всё более прозрачны. И мне страшно, что новое никуда не уведёт, не захлестнёт. Надеюсь, ты сыт и в хорошем самочувствии. Осталось выспаться. Отбываю срок свободы».
Все последующие вечера и дни, и утра, и ночи, были непослушными, вперемешку зимними и осенними, по погоде и не по погоде. Во все из них Ольга бежала от себя и к себе. В один из них случайная девушка сказала: «Поехали домой». Поехали домой, - сказала незнакомка, ласкаясь губами и носом об Олины щёки, на цыпочках, хоть она и выше.
«Домой… - повторила про себя Оля, - Чем стало это слово? Чем оно только ни было… КЕМ оно только не окрашивалось, не отбеливалось. Ещё не видя её дома, ещё не зная, как там, что там, не знакомясь с её мужем и дочерью, не зная, какие там могли быть или будем мы – уже ДОМОЙ. Она задаёт сценарий…»
Её рука, двумя пальцами, по-горнолыжному, пикирует с крутого склона как-то нелепо от неуютности вывернутого Ольгиного бедра и вздрагивает от внезапной вибрации в кармане джинс. Пришло сообщение. От Алексея.
«Я рад, что ты где-то с кем-то. Идёшь. Я буду идти позади тебя, чтобы прошлое не подкралось сзади. Я с тобой».
Оля выпуталась из разрывающихся от нежности и потенциальной страсти ладошек, хотя новая подруга уже сдёрнула обручальное и капнула его в нагрудный карман, как лёд в жаркий коктейль вечера.
Вот другой вечер. Вот читает поэт, которого Оля так давно хотела. Его скулы светятся, он скользит взглядом по зрительской массе, едва заметно для остальных и слишком понятно для Оли – задерживаясь на уголке её ассиметричной улыбки. Подвисает, как под куполом, выворачивается и выпрыгивает из уголка её улыбки. Читает дальше. «Может быть, сегодня, - думает Оля, опершись щекой на указательный палец, - в конце вечера, я скажу ему: «А поехали ко мне? Только Вам придётся рано встать…»
А он ответит, что это будет несложно, что он не собирается засыпать, но вслух произнесёт только улыбку.
Может быть, так что-то начинается, а что-то завершается.
И да, вот Ольга мусолит трубочкой гвоздику в глинтвейне, сидя лицо в лицо с поэтом после долгого творческого вечера, но опять её бёдра внезапно вздрагивают от вибрации телефона. Пришло сообщение, на экране высветилось имя – «Потеря». Почему-то именно в кавычках…
- Как ты? – пишет «Потеря». - Как-то время идёт без тебя не так. Какое-то время думал, что так и надо. Но что-то не лечит оно.
- Просто гомеопатически, - вслух ответила Оля, но незаметно для себя прижала телефон к груди и вернулась взглядом в лицо поэта, но уже совершенно пресным, мгновенно измученным взглядом.
- Я опоздаю на метро… - дёрнулась Ольга к вешалке, судорожно обматываясь шарфом, как петлёй.
- Мы уже опоздали, - собеседник раскинул обворожительные качели улыбки. – Сегодня перевели часы.
- Зимнее время снова перевелось на осеннее, - двузначно и обречённо повторила девушка в торжествующее лицо. Она выглядела беспомощной, но молодеющей.