После концерта классической музыки

Виталий мочился на игрушечную лошадку в детском садике. С каждый каплей, как он считал, сокращался срок его жизни. Также он считал, что его жизнь должна стать довольно скоротечной, как и эти мгновения довольно сомнительного наслаждения. Наслаждение, конечно, он испытывал сильное, ибо довольно долго терпел после отыгранного им концерта в городской филармонии, где Виталий музицировал в составе оркестра, в котором он работал.
Подобное место для отправления своей биологической нужды он нашел вовсе не из-за каких-то эстетических предпочтений, а только потому, что не мог находиться со своими коллегами больше нескольких часов пока они играют концерт. Он не мог даже идти в туалет на их глазах.
Да, над Виталием откровенно смеялись, пусть даже не в слух и не в глаза, но он это чувствовал. Чувствовал в каждом взгляде, в каждом слове, издаваемом его коллегами по «цеху». Короче говоря, он их ненавидел, призирал и в то же самое время боялся. Боялся их взгляда в его сторону, их обращения к нему, а более всего – замечания о своей игре. Это было страшным потрясением, ужасным нервным коллапсом молодого и чувственного Виталия…
«Виталий, ты неровно играешь!»
«Виталий, у тебя неровная посадка!»
«Виталий, твои пальцы дрожат.»
«Да будьте вы прокляты, выродки! – говорил сам себе Виталий, - Как вы смеете отзываться обо мне так? Как вы смеете так говорить, когда совершенно не знаете мою чувственную натуру, мой большой талант. Я же скрипач подающий надежды! Вы еще все за это расплатитесь и будете гореть в аду.
Да, я много пью. Да, я частенько ошибаюсь. Да, я ненавижу свою работу. Но это всё из-за вас. Это всё из-за тех, кто сгубил мою жизнь в этой чертовой шаражке.»
Так думал Виталий. Виталий, который мочился на холмик, под которым покоилась Виолончелистка. Девушка, которую он зверски убил пирочинным ножом и закопал под фигуркой лошадки в детском саду. Уж она-то больше точно ничего не скажет против его посадки или игры.
«Спи спокойно, Юлия».