Задержка рейса рассказ

1.

- Юра, на каком удалении вход в глиссаду?
- Где?
- А где мы?
- На десять тысяч семьсот. - чуть помедлив, поняв что задал бессмысленный вопрос, ответил Липшин.
- Знаешь. А почему начал снижаться, когда удаление двенадцать километров... дали.
- Командир, я начал снижаться по расчету.
- Но кроме расчета за нами еще и по посадочному локатору наблюдают... И нечего стесняться... чаще надо запрашивать удаление. Да! Даже и по расчету, но если тебе дают двенадцать, то надо прекратить снижение...
- Командир, миллион на миллион же, все видно, визуальный же заход-то заказали.
- Когда не визуально придется заходить, тогда некогда будет учиться, а надо будет заходить так чтобы с первого раза сесть. А готовить себя к этому надо, когда миллион на миллион.

Самолет прекратил снижение, словно реагировал на замечания командира, который больше не проронил ни слова до самой посадки. После заруливания на стоянку он громко произнес лишь одно слово: “Молодец”.

Широко раскрыв двери, Кретов пропустил второго пилота, который нес тяжелый портфель набитый полетными документами. Придержав двери ногой, чтобы они не грохнулись о косяки увлекаемые жесткой пружиной, вошел в узкий коридорчик с низеньким потолком, что переходил затем в проход с высоким потолком, но таким узким, что Кретову казалось будто спустился в тоннель, в котором над бесчисленными дверями слева и справа висели мерцающие лампы дневного света издающие треск, создавая неприятный эффект исчезновенья впереди идущего. Он то появлялся, то исчезал в сумраке тоннеля - коридора словно кадр, когда кинопроектор работал с меньшей частотой,  чем отснимывалась кинопленка..

Войдя в довольно вместительную штурманскую комнату, в которой через всю ее длину стоял составной стол сплошь покрытый толстенным плексигласом. Во всю длину стола стояла на нем усеченная пирамида, на боковинах которой были помещены штилевые расчеты по маршрутам полетов, тоже под плексигласом, но гораздо тоньше чем тот, что лежал на сдвинутых столах.

Липшин сел за стол напротив расчета маршрута на Колпашево и, переписав его в бланк штурманского расчета, посчитал курсы следования по участкам с поправками на угол сноса, рассчитал заправку, все аккуратно записал. Развернул задание и написал - рейс 8002, в графе предельно допустимая взлетная масса поставил - 16,1 т. Не торопясь подошел к столу, стоявшему поперек составному и подал расчет полета дежурному штурману, а сам начал начитывать данные в микрофон, для записи контроля штурманской подготовки.

Штурман, довольно молодой мужчина с бегающими глазками и нервно подрагивающими кончиками пальцев, посмотрел на Юрия, удивленно приподняв брови. А, когда тот закончил, штурман сиплым голосом спросил: “Вы, кто?”
- Рейс восемьдесят ноль два.
- Это мы слышали. Я спрашиваю, вы, кто по должности?
- Второй...
- А чего тогда лезете к микрофону?
- Так... я везде начитываю...
- Вот везде и начитывайте, а в Томске будет начитывать командир! И штурман с шумом отодвинул задание и штурманский бортжурнал на краешек стола.

Кретов, рассматривавший схему площадок на случай вынужденной посадки в районе Томска, посмотрел на штурмана и, ни слова не говоря, взял расчет, положил перед дежурным штурманом, прокашлялся, обычным голосом начал: “Командир - Кретов, второй пилот Липшин, рейс восемьдесят ноль два, самолет - ЯК-сорок, номер восемьдесят семь четыре девяносто четыре, запасной - Томск, давление на аэродроме посадки - семьсот сорок три миллиметра, площадка номер три - двадцать девять градусов на удалении пятнадцати километров, неясных вопросов нет.”
- Тогда у меня к вам есть. - Просипелявил штурман, силясь унять подрагивание кончиков костлявых пальцев, - Почему нарушаем инструкцию подготовки в штурманской?
- Товарищ штурман, просветите, что это за инструкция?
- Вот она!

Штурман резко выдвинул ящик стола. Отпрянув назад так, что оказался на двух задних ножках стула, стараясь удержаться за ящик, который выползал из-под столешницы, падал назад. Юрий, стоявший поодаль за спиной штурмана, в прыжке подхватил падающий со штурманом стул и задержал, когда стул уже наклонился градусов под шестьдесят. Удерживая его в таком положении. Штурман заболтал коротенькими ножками обутыми в ботинки “прощай молодость”. Юрий легонько подтолкнул стул вверх. Штурман, перехватившись за края столешницы, потянул ее на себя и стул со стуком опустился на передние ножки, а его выпирающий живот задвинул только что выдвинутый ящик стола. Встал со стула, словно спустился с пьедестала на землю, отодвинул его и взгромоздясь вновь на стул, приоткрыл ящик и просунув туда худую руку ощупью нашарил папку скоросшиватель засиженную мухами и тут же открыл нужную страницу, произнеся: “В ней видите, - ткнул сухим подрагивающим пальцем в абзац, начальные буквы которого были замусолены и еле разбирались, - написано: - просипел, стараясь произносить по слогам каждое слово, ведя подрагивающим пальцем по строчкам, “Начитывает контроль штурманской подготовки на магнитофон КэВэСэ”.
- А как тогда быть с технологией работы экипажа!? - все еще держась за спинку стула, выпалил Липшин.

Кретов, не привыкший спорить по путякам, не повышая тона, буднично произнес:
- Понятно.
- Что вам понятно? - глядя бегающими глазками на Кретова, просипелявил штурман.
- Понятно. - твердым голосом, без малейшего раздражения, закончил, - В Томске будет начитывать командир.
- Давно бы так! - с торжеством в голосе и разлившимся удовлетворением на лице, сплошь покрытого сиреневыми прожилками, безголосо просипел штурман.

Выходя из КДП, Кретов остановился и, расставив руки вверх ладонями, ловил падающие серебристые снежные хлопья, которые тут же превращались в прзрачные капельки с уменьшенным отражением окружающих предметов, в них даже видно было полностью здание КДП с его верхней застекленной усеченной четырех гранной пирамидой, перевернутой большим основанием вверх. “Какой огромный Мир отразился в капельке” - подумалось Кретову, когда накрыла новая снежинка, поджимая под себя лучики кристаллы. Оставаясь несколько мгновений белым пятнышком, закрывшим собой здание КДП, но тут же слилась с прежней каплей, которая, потеряв упругость, растеклась по ладони, придав ей блестяще лаковый вид с исчезнувшим Миром, только что отражавшемся в капельке..
- Красота-то какая... - ни к кому не обращаясь, выдохнул Семен Иванович.
- Что? Что вы сказали? - допытывался Юрий.
- Да, так, Юра... В капле целый Мир увидел.
- Какой мир, Семен Иванович? Вода она и есть вода.
- Не скажите... - и внутренним голосом, лишь для себя, продолжил, - В капле Мир отразился. Я не ему, я себе поразился... Как я живу?

2.

Самолет плавно стронулся с места и тут же остановился, затем с левым разворотом, строго по разметке на бетоне, вырулил на предварительный старт, словно поразмышляв: “Взлетать, не взлетать в таком снегопаде?” Выбросив порцию, почти целехонького керосина, резко выделявшегося на фоне первозданной белизны первого снегопада, уверенно покатился по взлетно-посадочной полосе все больше забирая влево и замедляя стремительный бег. Почти остановившись, развернулся носом но север строго по осевой и вновь замер на месте. Видимо раздумывая и собираясь с силами, столь необходимыми для взлета в снегопад с боковым ветром. Затем опустил нос так, что полностью просела амортстойка передней ноги шасси. Самолет, словно бегун на старте, замер готовый рвануться вперед. Из стекателей турбин сорвался клуб черного дыма, вытягивающегося в шлейф, который разрывался ветром и исчезал на фоне темного хвойного леса. Донесся звук турбин вышедших на взлетный режим. Наконец резко распрямилась передняя нога и самолет медленно начал разбег, все убыстряя свое движение. Вот он промелькнул на траверзе и, приподняв нос, оторвался от земли и стал круто набирать высоту, растворяясь в снегопаде. Вскоре только шлейф дыма оставался виден, расползающийся на глазах, да стоял оглушительно раскатистый, все затихающий звук, а самого самолета, как ни вглядывался диспетчер старта увидеть не мог. Он слился полностью со снегопадом.

При подлете к Томску командир, посокрушавшись: “Как время быстро летит, будто ЯК - сороковой, вот и второй рейс близится к завершению, здесь посадка да в Колпашево. После обеда на Новосибирск сгоняем и домой”, объявил:
- Юра, заходить будете вы.
- Командир, но видимость.
- А что видимость? Тысяча двести метров.
- У меня же всего четвертый полет.
- Как четвертый? А на Аэн два? А на переучивании?
- Но там видимость была не меньше двух километров.
- Вы, насколько я знаю, на Аэн два имели все допуска. И по санзаданиям летали?
- Неоднократно.
- Вот, видите, значит при километре летали.
- Летал.
- На Аэн два вам приходилось весь полет от взлета до посадки лететь в этой муре. А на Яке только на взлете да вот на посадке, а остальной полет, как сегодня, при солнце выполняем над сплошной облачностью, в крайнем случае по приборам. Посматривай за параметрами, а он сам летит, автопилот отлично заменяет пилота в горизонтальном-то полете.
- Командир, оно, конечно, так, но у меня четвертый полет и я в такие условия на Яке впервые попал.
- Не страшно в Томске сейчас тысяча двести метров, так что заходить будете вы...
ЯК-40 коснулся вначале левым колесом, затем правым и тут же передним.
Выйдя из самолета, Юрий с ноткой досады произнес:
- На три точки поодиночке.
- Все потому, что со сносом, до самой посадки, боретесь как на Аэн два - креном... А надо?
- Надо... Надо курсом, командир... Только боязно шасси снести.
- А вот этого не надо бояться. Надо до момента приземления бороться со сносом упреждением в курсе. А в самый момент приземления, когда остается мгновение до касания убираете упреждение дачей противоположной ножки сносу. Сегодня ветерок слева, значит даете правую ножку и одновременно упреждаете кренение самолета вправо, отклонением штурвала влево. В остальном молодец. И вход в глиссаду уточнили, и вертикальная скорость не гуляла. Нормально. Совсем не плохо для четвертого полета.

В штурманской комнате, справа от дежурного штурмана сидел начальник с одним широким галуном на наплечных знаках и разглядывал инструкцию по производству полетов на аэродроме. При этом по его мясистому лицу блуждало выражение самодовольства; вначале глаза лучились, постепенно их зловеще мерцающий взор становился колюче презрительный, а по щекам волною катилось выражение превосходства и задерживалось на краешках полных губ, расплывающихся в улыбочку вседозволенности.

Кретов, взяв, после того как второй пилот произвел расчеты, бортжурнал и задание, подошел к штурману и начитал в микрофон весь контроль штурманской подготовки. Когда прозвучало: “Неясных вопросов нет”. Сидящий справа, резко отложил папку и вскинул свои мутно голубые глаза полные превосходства на Кретова. Начальствующим тоном, не правильно расставляя ударения на словах , произнес
- Почему ты, командир, сам читаешь контроль? Что испугался?! Что с широкой нашивкой увидел?
- Мне не кого бояться. Тут зверей нет.

И Кретов окинул демонстративно взглядом всю штурманскую. Начальник как-то неестественно приподнялся на стуле и повернул голову почти на 180 градусов, глядя на стоявшего  чуть сзади командира АН-2, поспешно передававшего все расчеты второму пилоту.
- Почему? Я тебя спрашиваю, сам читаешь в нарушение приказа номер ноль шесть от сего года.

Кретов вопросительно посмотрел на штурмана, тот сидел с деланным безучастно-безразличным видом, с застывшей полуулыбкой на лице, стараясь унять подрагивающие пальцы, не повышая голоса, спросил:
- А вы собственно кто?

Продолжая сидеть, но поерзав на стуле и, отвалившись на спинку, презрительно сузив свои глаза так, что вокруг них образовались лоснящиеся бугорки. И, налегая на каждое слово, окрасив голос в торжественно патетический тон, от слова к слову все громче и громче проговорил:
- Я начальник инспекции управления Трошев Леонид Арнольдович.

И, достав удостоверение в красном тиснении с золотой “птичкой” - эмблемой Аэрофлота, подал Кретову. Тот взял его, развернул, посмотрел на фотографию, при этом успел прочесть: “предъявитель сего удостоверения является начальником инспекции, внимательно посмотрел на сидящего. Трошев приподнявшись, вырвал удостоверение из рук Кретова и быстро спрятал его во внутренний карман пиджака, сопроводив его до дна рукой, вынув ее, приложил ладонь к пиджаку, нащупав удостоверение, затем протянул толстую без единой морщинки и мозолинки правую руку с аккуратно подстриженными ногтями, на безымянном пальце которой блестело наполовину утонувшее в мякоти кольцо со словами: “Твое задание”.

Кретов, сохраняя невозмутимое спокойствие, сложил развернутое задание пополам и, глядя в блестящие бешенством глаза, подал его начальнику. Тот зачем-то развернул его, потом опять сложил. Прочитал всю лицевую сторону, перевернул, посмотрел все что было на четвертой странице и отложил в сторону на стол. Металлически надменным тоном с нотками издевательства громко сказал: “Значит... - начальник пододвинув задание, перевернул на лицевую сторону и прочитал, - Кретов, - опять небрежно отодвинув задание в сторонку, продолжил, - побеседуем с тобой. Скажи...”

Семен Иванович невозмутимо перебил: “До взлета по расписанию остается двадцать минут”.
- Смотрите, он торопится, ничего успеете. Скажи, о чем гласит приказ номер ноль четыре?

Кретов продолжая стоять вполоборота к штурману и так же к непроизвольно самодовольно улыбающемуся начальнику инспекции, не спеша достал рабочую книжку и открыл на нужной странице, то, что помнил наизусть, прочитал по записи.
- А какие ты знаешь основные причины авиационных происшествий?

Семен вновь обратился к рабочей книжке, открывая на странице с пометкой “происшествия”
- Нет! Нет! Ты давай-ка без шпаргалки!

И тут Кретов решил поставить новоиспеченного начальника инспекции на место, сказал, словно отдавал команды:
- Во первых не ты, мы с вами на работе. А во вторых это не шпаргалка, - и, повернув обложкой к начальнику, сохраняя невозмутимое спокойствие, продолжил, - это “рабочая книжка”. И потом я, товарищ начальник инспекции, что-то не припомню такого приказа, в котором Министр требовал бы запоминания наизусть содержание издаваемых им приказов.

Никак не обращаясь, начальник выкрикнул:
- Пилотское!!!

Кретов достал заклеенное в целлофан “Свидетельство пилота” первого класса и положил рядом с заданием. Сам повернулся и быстро пошел к выходу.
- Тт... вы куда? Я не отпускал.

Семен Иванович, остановившись у дверей, обернулся и выжидательно посмотрел на Трошева, который рассматривал “Свидетельство пилота”. Развернув его, стал перелистывать талоны предупреждений. Видимо, успокоившись, все тем же начальствующим тоном, выражавшим безоговорочную правоту, проговорил:
- Я вынужден те... вас отстранить от полетов с докладом начальнику управления.
- Я свободен?
- А что те... вам не интересно за что?
- Нет, - все так же спокойно без ноки боязни, твердо произнес Кретов, открывая двери. Прошел по мерцающе-звенящему коридору в АДП, где сидела средних лет брюнетка, изредка поглядывающая на свое отражение в зеркале, висевшее на сероватой стене слева. И, убедившись, что ее невероятно-высокая прическа, придающая голове форму перекати-поле, не пострадала от дуновения, исходящего от закрывающейся двери, приняв подобающий вид сосредоточенного диспетчера аэродромно-диспетчерского пункта, неожиданно старушечьим голосом, словно проскрипела полусгнившая осина в ветреную погоду, с фиксацией звука “ч” произнесла:
- Вам что?
- Нам направление в гостиницу.
- Что Колпашево закрылось?
Тут широко распахнулась дверь, на пороге, весь пунцовый, остановился Юрий Степанович Липшин с заданием вложенным в полупрозрачную папку голубого цвета.
- Нет, Колпашево нормально, меня отстранили от полетов.

Командир взял задание у Юрия, тыльная сторона которого была наполовину исписана крупным размашисто-ровным почерком. Черные буквы слегка расплывались, будто щетинились, извергая оскорбительно-ругательный тон повествования; “отстранен из-за глубочайшего незнания приказов Министра ГА; 04, 06, 09, указания № 18/у...” Дальше следовал текст в виде приказа командиру эскадрильи о нецелесообразности использования Кретова на должности командира воздушного судна, запись заканчивалась словами; “немедленно командиру АЭ вместе с КВС прибыть в управление на МКК”.

Взяв направление, командир буднично сказал: “До свидания.” И вышел на улицу, где в лицо пахнуло снежной свежестью, перед глазами закружились, медленно опускаясь на асфальт, покрывая его белизной сверкающей даже без солнца. Очертания деревьев, покрытых белым пухом, были словно на акварели по мокрой бумаге. Семен глубоко и свободно вдохнул, ощутив прилив сил. Идя по свежему ковру первого снега, он не испытывал ни малейшего сомнения в правильности своего поведения. Шагая по площади, за которой стояла гостиница уже светившаяся разноцветными окнами на всех пяти этажах, вдруг почувствовал на плече руку, которая старалась остановить его. Повернув одну голову, он увидел руководителя полетов Зарянова Геннадия Викторовича:
- Командир, он, - мотнув в сторону КДП головой, Зарянов произнес, - зовет.
- Гена, он же отстранил меня.
- Семен, брось ты на всякого обращать внимание.
- Не на всякого, а на начальника инспекции.
- Ты же знаешь как он им стал.
- Знать-то знаю, только я не пойду к нему.
- Что значит не пойдешь? А пассажиров кто повезет?
- Он пусть и везет.
- Как он их повезет, если он на Яке всего лишь второй пилот. Пассажиры не виноваты, что такие начальники инспекций встречаются... Ну не мне тебе об этом говорить... Пойдем он, по-моему, одумался, когда я ему сказал, что на ваш рейс тридцать два пассажира. Правда он вначале захорохорился, мол, доложу начальнику управления, а вы готовьте резервный экипаж. Ты же знаешь у нас Яков-то нет только “горбатые” - Ан - двадцать четвертые, а на базе ни одного, все в разлете. Из Новосибирска, говорит, вызывайте. Ну я возьми и скажи: “Первый секретарь Колпашевского горкома летит”. Его будто кипятком ошпарили. Куда его самоуверенность подевалась, как заорет: “Чего сидишь! Марш за Кретовым!” Я в АДП, а мне, говорят, ты в гостиницу направление взял.
- Да, иду отдыхать. Поездом... за свой счет поеду, как гласит указание Министра номер восемнадцать дробь у.

В кабинете руководителя полетов, где на полированном столе справа размещался пульт громкоговорящей системы, а слева стояли; красный, без наборного диска, телефон и тут же чуть поодаль еще два нормальных телефона так, что все вместе образовывали правильный треугольник. За столом сидел Трошев, внимательно слушавший хрипяще - свистящий доклад, доносящийся из динамика, но не разобрав ни слова, он глазами шарил по пульту отыскивая рычажок с названием ПДСП. Кое-как отыскав, нажал мясистым пальцем так, что он начал белеть от ногтя до запястья:
- Что там боромочиш...те? Говори...те яснее. Я спрашиваю во сколько вылет рейса восемь тысяч второго.

Прекратившийся свист, когда говорил Трошев в микрофон, вновь залил комнату, как только он отпустил рычажок. Вошедший с командиром Зарянов, прошел к пульту, снял с него микрофон и поставил его на стол, свист сразу прекратился. А из динамика донесся четкий доклад:
- Рейс восемьдесят ноль два уже выполнен, а рейс восемьдесят ноль четыре отправление по расписанию в пятнадцать ноль две.
- А сейчас сколько времени? - с трудом отыскав рычажок, машинально спросил Трошев.
- Сейчас без двух минут пятнадцать.
- Доложите мне чем задерживается рейс?
Динамик, помолчав, заговорил уверенно-жестким голосом:
- Отстранением командира от полетов начальником инспекции.
“Смотри как оперативно информируют”, - подумал Трошев. Обращаясь к стоящему у дверей Кретову, заглядывая в свидетельство, сказал:
- Семен Иванович, вы лететь можете?
- А почему нет? Могу. Только...
- Вот вам пилотское, выполняйте рейс. - не скрывая радостных ноток, но по прежнему сверкавшим в глазах самодовольством, произнес Трошев, протягивая свидетельство.

Кретов взяв свидетельство, перелистал талоны нарушений.
- Да все талоны на месте, не вырезал. - со слащавой снисходительностью, видя как Кретов внимательно их смотрит, сказал Трошев.
- Я, товарищ начальник инспекции, с таким вот заданием не полечу.
- Как не полетишь? - встретившись с твердо бескомпромиссным взглядом Трошев поправился, - Как не полетите? - с удивлением и растерянностью подумал: “Ему пилотское возвращают, а он не полечу, да другой бы на его месте схватил свидетельство и бегом на вылет, а этот не полетит, полетит как миленький”, вслух продолжил, - Ваш рейс подконтрольный, повезете первого секретаря Колпашевского горкома партии.

Стоявший рядом с Кретовым РП слегка дернул его за пиджак сзади, но тот твердо продолжал:
- Нет, товарищ начальник инспекции, с такой записью в задании, где вы ставите вопрос о целесообразности  использования меня даже в должности КВС, хотя я пилот-инструктор. Вот и выходит не могу лететь. Да и нельзя, - обратившись к Зарянову, закончил Кретов.
- Вы мне тут бросьте! Я вам приказываю вылетать!

Кретов, почувствовав неуверенность в голосе Трошева, решил поставить его на место, и в нем взыграл огонек отчаянного спокойствия, подкрепленного своей правотой. Непроизвольно решил показать, как он знает руководящие документы, которые на экзамене на первый класс сдал с первого захода все на отлично и старался обновлять их в памяти, регулярно просматривая их и в каждом полете, в беседах с членами экипажей нет-нет да и разбирал то или иное положение этих документов.
- Вы, товарищ начальник инспекции, приказать, конечно, можете. Но, я воспользуюсь правом предоставленным мне наставлением по производству полетов в гражданской авиации, где есть пункт гласящий; “решение на вылет принимает командир воздушного судна, если:” и далее идет перечисление условий. Так вот с такой записью в задании, даже до базы я не имею права вылетать.
- Что будем делать? - с заметной растерянностью в голосе и потерявшим блуждающее самодовольство лицом, Трошев обратился к Зарянову.

Тот незамедлительно посоветовал:
- А вы, Леонид Арнольдович, ликвидируйте свою запись.

Трошев моментально оживился, приосанился, ухватившись за подсказку РП, его тело, забывшее когда делало зарядку, приобрело торжественно начальствующую осанку, но на лице пока еще не появившееся самодовольство все же проглядывалось в глубине бегающих глаз. Он взял задание и вынув из внутреннего кармана черную авторучку с золотым пером, стал аккуратно зачеркивать запись, так что она превращалась в “зебру” - пешеходного перехода.

Кретов, подойдя к столу, с любопытством смотрел на появляющийся на глазах переход - “зебру”. И как только Трошев зачиркал последнюю строчку, тихо подсказал:
- Теперь напишите исправленному верить, а то кто поверит, что не сам я зачиркал запись.

Трошев, подняв глаза сверкавшие презрительным недовольством, поразмыслив все-таки написал: “Исправленному верить”. И, приосанившись, приняв строгий исполненного долга вид, размашисто расписался выводя каждую буковку своей фамилии снизу вверх, как подписывал документы Министр.
- И все-таки вылетать я, товарищ начальник инспекции, не могу!
- Как не могу... не можете?! Первый секретарь на борту, а вы не можете.
- На кого отнесете задержку, Геннадий Викторович?

Руководитель полетов посмотрел на Трошева, тот взглянул на свои огромных размеров японской фирмы часы, который показывали пятнадцать часов восемнадцать минут и, отыскав рычажок ПДСП спросил:
- На кого отнесена задержка рейса восемь тысяч четвертого.

Тоненький женский голосок ответил:
- Пока ни на кого...- тут же вмешался уверенно-жесткий голос, - На командира воздушного судна, на кого еще.
- Вот видите. - увидев полнейшую растерянность на лице Трошева, Кретов решил все назвать своими именами, подумав: “А, чего мне терять, хуже летать не стану, а этого начальника надо вовремя одернуть, чтобы не повадно было...” и продолжил, - Я предлагаю вам записать в задании; “рейс задержан мной - начальником инспекции на ноль часов тридцать шесть минут по причине самодурства.
- Кретов, ты... вы... - все больше багровея и с трудом сдерживая себя, чтобы не перейти на крик, начал Трошев, но его перебил РП:
- Вы, Леонид Арнольдович, напишите: “рейс задержан изучением экстренной информации поступившей в аэропорт Томск в четырнадцать часов сорок минут, а я в журнале отмечу, что задание подписано на вылет в четырнадцать пятьдесят восемь и укажу ту же причину задержки.
- А что? Это идея! - обрадовано воскликнул Трошев, размашисто написал в задании о задержке как подсказал РП и расписался, передал задание Зарянову. Тот расписался и проставил эшелон 4500 м. И отдал задание Кретову, не смотря на пульт нажал сразу два рычажка, под которыми печатными буквами стояло ПДСП и СОП и голосом человека, принявшего на себя роль посредника, произнес:
- ПДСП, перевозки, садите рейс восемьдесят ноль четыре вылет... - Кретов подхватил, - пятнадцать тридцать две.

3.

Бетон, разрисованный швами, еле просматривался из-под снега и только боковые черно-белые конуса отчетливо обозначали взлетную полосу.

Кретов всегда испытывал чувство необыкновенной радости, когда самолет, оторвавшись от земли, приобретал способность двигаться в трех измерениях. Семен физически ощущал, как у него вырастали крылья, приобретая упругость поднимали в воздух. Сохраняя на взлете сосредоточенно внимательный вид, в Душе пел. В мгновения отрыва он всем своим плотным, играющим мышцами телом чувствовал приобретенную свободу, в которой экипаж и самолет полный пассажиров объединены единым чувством - счастья полета. Семен, сев в кресло, все размолвки и недоразумения оставлял за боротом самолета, переключался на предстоящий полет, выбрасывая из головы все, что могло помешать в воздухе. Вот и сейчас, когда самолет оторвался от, слившейся в единую бегущую массу, полосы, Кретов ощутил восторг преодоления тяжести и обретения легкости парения. Но при этом неустанно следил за действиями экипажа и строго контролировал свои собственные.

Самолет слегка подрагивая одними крыльями, словно преодолевая кочковатую дорогу вынырнул из облаков. Перед взором пилотов открылось бархатисто-синее небо усыпанное сплошь яркими звездами. Вниз уплывали ровные серые облака, плотным пологом укрывавшие землю.

По мере набора высоты облака растворились в темноте и только небо с зависшими звездами светилось над самолетом, который, казалось, висит в пространстве между звезд. И только мерный гул турбин да показания приборов рассеивали иллюзию неподвижности. Истинная скорость, по тонкой стрелке была пятьсот пятьдесят восемь километров в час, а стрелка радиокомпаса показывала, что Колпашево находится строго по курсу. Включенный локатор, стремительно бегающим лучом рисовал изображение местности скрытой под облаками, которая светилась ярким бликом с черной извилистой полосой, точно повторяющей контуры русла Оби изображенной на карте. Вскоре, на обрезе экрана показалось светящееся пятно, в котором только силой воображения да знанием радиолокационных ориентиров, угадывался город Колпашево - до него оставалось сто двадцать пять километров.

С удаления восемьдесят километров резко оборвалась облачность и внизу появилась река с отраженными в ней звездами, а на горизонте виднелось расплывчатое светящееся пятно города, все увеличивающегося в размерах..

Бортмеханик уменьшил яркость локатора до минимума, теперь на нем вспыхивал яркими скоплениями точек, отбивающийся город, и произнес: “Командир, надоело головой мотать за сканирующим лучом, да и глаза устали, прямо в лицо бьет... вам хорошо тубус загораживает, а мне прямо в глаза бьет”.
- Виктор Васильевич, регулируйте как вам удобнее, но не пропустите, как только до Колпашево останется шестьдесят километров, начнем снижение. Пилотирует второй пилот, я веду связь.
- Понял, командир! - доложил второй, и тут же бортмеханик, подхватил:
- Удаление шестьдесят пять доложу .- а через семь с небольшим минут полета, продолжил, - Командир, удаление шестьдесят пять, пора снижаться.

Загорелось табло “Пристегните ремни, не курить!” - самолет плавно перешел в крутое снижение. Гул турбин на столько уменьшился, что стало слышно как рассекают воздух упругие крылья, на которых вспыхивали, через ровные промежутки времени, красные всполохи от проблескового маячка.

На удалении 20 километров самолет летел уже в горизонте с выпущенными шасси и три огонька в силуэте самолетика светились веселым зеленым светом. Полоса с двумя рядами боковых огней проектировалась точно по курсу. Все огни полосы и огни приближения, и огни горизонтов светились в одинаковой интенсивности: “Значит идем точно по глиссаде”- промелькнуло у Семена. И неожиданно, такое всегда случается неожиданно, огни замигали, будто предупреждая: “Сейчас исчезнем”. А по фонарю кабины поползли матовые струйки, скрыв под собой огоньки полосы, которые вскоре исчезли вовсе.
- Колпашево, какая видимость на полосе? - запросил Кретов.
- У нас... у нас более пятидесяти километров.
Юрий, пилотируя по приборам, вопросительно посмотрел на командира.
- Снижаться будем до пятидесяти метров по радиовысотомеру.

Бортмеханик четко диктовал: “Высота сто, девяносто... шестьдесят, пятьдесят, но полосы так и не было видно, только вертикально под самолетом видел Семен проплывающие расплывшиеся световые пятна, постепенно вытягивающиеся в эллипсы.

Командир, переключив управление стабилизатором на себя, продолжая снижаться, переместил рычаги управления двигателями до взлетного режима и подал команду: “Убрать шасси!” Которые тут же убрались, вначале основные, Семен ждал что вот-вот произойдет характерный щелчок от уборки передней ноги, но в это время он отчетливо прямо по курсу увидел полосу, убирая РУДы до малого газа, произнес: “Садимся!” Двигатели не успевшие еще выйти на взлетный режим, послушно вслед за РУДами уменьшили режим до малого газа, слегка посвистывая.

Оглоблев не убравший еще руки с крана шасси, который после уборки поставил в нейтральной положение, спокойно сказал:
- Командир, у нас шасси убрано.
-  Шасси выпустить, закрылки довыпустить до сорока пяти, садимся.

Не успевшие загореться в полный накал лампочки красного цвета тут же погасли и через две секунды вспыхнули две нижние, а потом и средняя, расположенная над ними, последовал легкий щелчок и на пульте во весь рост выскочил “солдатик” - указатель выпуска передней ноги шасси.

Самолет приземлился на “зебру”, означающую начало полосы, плавно опустился на переднее колесо и, полностью обжав стойку, быстро уменьшая скорость покатился по полосе. Медленно развернулся на 180 и, подрулив к единственной рулежной дорожке, порулил на перрон, где с фонариком в руке маячил, обозначая место стоянки, авиатехник в огромной лисьей шапке, кожаном пальто с собольим воротником.

Зарулив, самолет плавно остановился, выключенные двигатели будто облегченно вздохнули, восстановив нарушенную звенящую тишину, окутывающую тихий таежный городок Колпашево. Тут же выпал трап до горизонтального положения, а потом будто его кто подхватил и стал медленно опускать на землю. Из светящегося выхода показался командир, затем бортмеханик, следом, застегивающий на ходу портфель, улыбающийся второй пилот. Бортмеханик с картой и бортовым журналом направился к авиатехнику, а командир со вторым пошли в новое здание КДП, которое отстроили после сдачи полосы с искусственным покрытием. Затянувшееся молчание, нарушил первым командир:
- Вот так, Юрий Степанович, летать нельзя! - словно приговор произнес Семен, и будто в оправдание продолжил, - Уж коли принял решение не лететь, значит и надо не лететь, а то получаются накладки... Хорошо, что из нас троих, хоть один не потерял бдительности. - и закончил только для себя: “Тот который не дергался перед вылетом. Я тоже хорош... Чего проще зайти с обратным стартом, который оборудован системой посадки при полнейшем штиле-то. Так нет с прямой надо”.

Разбор полетов командир провел одной фразой: “Так летать, как мы сегодня, нельзя!” Записал в журнал разборов, который всегда носил в дипломате из черной кожи с анодированными застежками чехословацкого производства, положил в боковой карман застегнул и пошел домой вместе со вторым пилотом. Они молча дошли до развилки, где остановились, сняли, как по команде, перчатки с правых рук и крепко пожали их друг другу, почти одновременно произнесли: “До свидания!” И пошли всяк своей дорогой. Кретов вдоль высаженных, как он говорил: “В шеренгу по одному”, пихточек, которые, казалось, перешептывались в ночи. Семен остановился и поразился открывшейся перед ним картины. Из многочисленных труб, над деревянными одноэтажными домами, опоясывавшими аэродром с юго-запада, валил дым. Он поднимался из каждой трубы словно столб и, будто упершись во что-то твердое, расползался по небу закрывая звезды. Создавалось впечатление, что вся эта расплывшаяся масса держится на столбах - дымах. Подсвеченный снизу дым казался серебристым, уплотняющимся облаком с той стороны откуда только что заходили на посадку: “Вот почему я потерял полосу, а такое красивое зрелище с земли.”

Он постоял, полюбовался и произнеся вслух: “Надо учесть трубно - дымный эффект этого аэродрома, в первый приличный морозец и уже инверсионный тумано - дым.” - быстро пошел к дому, рассуждая: “Вот так и садятся, не выпустив шасси, “на живот”. Хорошо что бортмеханик помнил о шасси. И звуковая сигнализация бы не сработала, закрылки-то только на двадцать градусов были выпущены... И все-таки надежнее было зайти с обратным стартом, полет продолжительнее на пять минут, штиль тем более, да и метров пять попутничек не страшен... с реверсом, нормально, хватит полосы. А если...” Оборвав черные мысли, Семен вспомнил вдруг последние приказы, в которых отражались события, когда при заходе экипажи попадали неожиданно в туман, а вместо ухода на второй круг, продолжали снижение и те кто отвлекался от пилотирования по приборам, чтобы визуально увидеть землю, как правило ее находили. Но самолет при этом вместе с двигателями списывались, как сухо извещал приказ, а пассажиры и экипаж погибли.

С такими невеселыми мыслями Кретов открыл дверь своей квартиры. В коридоре стояла улыбающаяся жена, а из-за ее ноги выглядывал младший сын, старший стоял чуть в сторонке и по юношески застенчиво поглядывал то на мать, то на отца. Обычно после секундного ожидания пока Семен закроет дверь, первой бросалась ему на шею жена с радостным возгласом: “Папа прилетел!” Младший сын старался отстранить мать от отца, повторяя: “Мама, ну, мама, теперь я папу поцеуую.” Старший сын стоял на прежнем месте и терпеливо ждал. А когда отец ставил на пол Толю, он подходил и целовал его в колючую щеку.

Сегодня, как только Кретов закрыл дверь, Оля не бросилась на шею, а, почувствовав женским сердцем, что что-то произошло, стараясь улыбнуться, тихо спросила: “Семен, что случилось?”

На лице у Семена появилась гримаса - подобие улыбки и он произнес, стараясь выглядеть как можно жизнерадостнее: “Все в порядке, Оленька!” Сам обнял жену и поцеловал, высоко поднял младшего сына, тот громко рассмеялся и, обняв своими ручонками шею отца, поцеловал его. Олег дождался пока отец поставил младшего брата на пол, подошел, чмокнул в щеку и ломающимся голосом с басовитыми нотками, произнес свое обычное: “Привет!”

За ужином Кретов молчал, а жена, видя что он мучается, попыталась разговорить мужа, но тот сухо ответил: “Все нормально...” А когда они остались одни, он проговорил: “Чуть без шасси не уселся.”
- Что не выпускались?
- В том-то и дело, что выпустили, а потом двух секунд не хватило терпения, дал команду “убрать”. Оглоблев тут же команду исполнил, а я полосу увидел, решил садиться.
- И что? - недоуменно спросила жена.
- И чуть было не уселся на брюхо, хорошо бортмеханик подсказал.
-  Ну-у чуть-то не считается, а я то думала, что что-то стряслось.

Кретов, увидя что загрустившая вдруг жена, вновь заулыбалась своей очаровательной улыбкой, обнажив белые зубки, на глазах помолодевшая, он больше ни о чем не стал рассказывать. Почувствовав теплоту и искренность ее участия, с него будто сняли груз и ему весь день показался не таким уж и плохим.

“А заход этот будет наукой! - произнес он мысленно и поймал себя на мысли, что совершенно забыл о стычке с начальником инспекции, как только сел в самолет и только сейчас она всплыла опять в мельчайших подробностях, когда он коснулся подушки головой, в которой ясно слышался приглушенный гул турбин.