Библиотека издание второе, переработанное

ОГЛАВЛЕНИЕ
Немного о себе 1
Библиотека 2
Контраргумент 3
Но дальше – больше 4
Ну, это уже похабщина 4
Библиотечный роман 5
Подавальщицы книг 6
Перекуры 7
Туалеты 9
Погружение 10
Читательница 11
Свидания 12
Ровным счетом наоборот 13
Случай 14
Перипетии (развитие событий) 16
Заключение 17




НЕМНОГО О СЕБЕ

Мне 28 лет. Я еще молод, но по ощущениям стар. Меня считают умным, но я предпочел бы остаться средних способностей. Меня считают успешным, но я не обладаю сильными тылами, без которых нет хорошей работы. Я оставляю впечатление порядочного молодого человека, но я обладаю пороками, в частности, избыточным молчанием, которое сменяется взрывами безудержного говорения. Я трезвый в общем-то человек, но читаю запоем и пьянею от некоторых строчек. Я написал несколько научных статей, но я настоящий книжный червь, и не хочу вылезать из целлюлозы книг, полагая в этом и смысл и бытие.

Я люблю одиночество, но поскольку одиночества бывает очень много, я его порой ненавижу и пытаюсь из него вырваться. Иногда одиночество тяготит. Иногда режет мой разум в лоскутки, опустошает. И тут я пытаюсь сделать рывок, чтобы выйти из себя, найти кого-то, встретить людей и поговорить с ними, и – не нахожу. Когда я захлопываю книгу, мир предстает преображенным, и дорога домой кажется гулянием по философской просеке и долгим диалогом с непрожеванными и застрявшими в зубах мыслями. Неважно, чьи это мысли, велики они или узкопрофессиональны. Главное – преображенность, словно весь этот видимый мир исказился, придавленный смыслом, наваленным сверху, как свет, как снег, и  распирающим изнутри чем-то родственным, которому трудно подобрать название. Но это только очарованность моментом. Другой момент приносит разочарование.

Я начинаю уставать от собственных звуков, от скрежетания зубов, от своих слов, от себя. Мое обязательное присутствие во всем обессиливает и раздражает. Я не могу поменять свое место и только жду того, что разразится какая-то гроза и меня снесет бурным и грязным потоком. Эта обреченность и зависимость от стихийных сил действует как самооправдание и немного успокаивает. Я не могу продержаться на рабочем месте более двух-трех лет. Не могу заняться бизнесом. Мне всегда говорили, с такими знаниями тебе никакой институт не нужен, ты сам себе – ходячая лаборатория. Но работать я могу, только когда существует контроль, рабочий график и козни коллег.

От большой стерильности и нравственного чистоплюйства меня неодолимо влечет к грязному. Любовь для меня – это песня, хотя петь я не умею, но люблю слушать, как поет подруга. Я мог бы сказать и лучше, но на самом деле случалось, что любовь была либо как краткий миг песни, исчезающий после череды поцелуев, либо семейственная угроза моему одиночеству. Сам Кант не выдумал бы себе более нелепой антиномии.

Моя семейная жизнь, как кандидатская диссертация, на правах рукописи, и книгой ее не назовешь. А гражданскую особу – героиней романа. Это скорее всего было нечто безжанровое с обязательной опорой на традицию. И патриархальность. Но у нее не было отца, а у меня царя в голове, поэтому кроме кухонных разборок, вампирических засосов и трансактных игр семейная жизнь не запомнилась.

Над текстом диссертации я работал пять лет, а в другом я прожил всего-то пять месяцев. И это доказывает относительность времени и пространства. Эти тексты не совместились друг с другом и со мной, и от них осталась лишь выхолощенная брошюра, наполненная цитатами философов (между греческими материалистами и французскими моралистами), психологов (эры Фрейда) и политиков (без Черчилля), а также две–три максимы горького опыта. Типа того, не бери у попа лошади, не бери у вдовы дочери. А что касается названий и имен, то они априорны и нетленны и в данном случае не играют никакого значения.      

В настоящее время у меня отпуск. И я снова стал ходить в библиотеку.



БИБЛИОТЕКА

С течением лет кропотливой работы над диссертацией и личной жизнью библиотека оказалась местом, отмеченным некоторым постоянством. Из какого бы пекла ни входил в библиотеку, выходишь из нее с одним и тем же чувством, с одним образом мыслей, с одним миросозерцанием. Можно сказать точнее: выходишь, набравшись такого знания о жизни, которого тебе не хватало. И это знание имеет один несказанный инвариант и несколько вариантов. Во-первых, тебе кажется, что ты успокоился и отдохнул в шелестящей и покашливающей тиши. Во-вторых, поблуждав взглядом среди людей, наполняешься чувством самодостаточности и полноценности. То есть происходит своеобразная встреча с людьми, с человеком, в котором ты узнаешь самого себя. Ты можешь сознательно выговорить формулу жизни: в данный момент времени ты жив и жизнь твоя засвидетельствована самим собой в этом приюте учености. В-третьих, выходишь с необоримым чувством, что ты страшно мудрый. Это трудно выговорить, но это так. Без всякой тени скромности и используя детский язык наивных – почему наивных? – первозданных понятий. От этого чувства трудно избавиться. Только тогда, пожалуй, когда втиснешься в маршрутку. Это чувство уже не наполняет тебя, а распирает, лишает тебя привычной умственно-телесной ограниченности, разрывает, вырывается, выносит вовне и связывает тебя с такими неведомыми и манящими, таинственными точками в природе, о которых не прозревал до этого поэт или ученый муж. Одним словом, выходишь живой, подтянутый, бодрый, несмотря на усталость, голод и покачивание, посвежевший и помудревший. Идешь, и каждый твой шаг по асфальту мира пружинит и отдает ритмом, который обрастает музыкой, словами и образами. Хочется писать стихи, будто бы только что побеседовал с Гераклитом, хочется вдыхать настоящий и загаженный воздух твоего города, хочется не покидать этого состояния никогда. Все представляется абсолютно ясным и вытянтуым на одной мыслимой линии, со всеми аналогиями, связями и причино-следственными сцепами. Лабиринт вытягивается в коридор, загадки разгаданы, сфинкс остался в прошлом и миф стал мифом. Ты попадешь в средоточие реальности. И неважно, что до этого читал? Листал энциклопедию Ефрона-Брокгауза или просматривал старенький «Чеховский сборник» за 1968 год.   


КОНТРАРГУМЕНТ

Легко возразить на все эти гротескные умствования хотя бы тем, что герой, возможно, и не обладает настоящей подготовкой к интеллектуальной жизни, что он попросту глуп и обуян гордыней. Ему нужно выпрямлять свой взгляд в реальности жизни, а он переходит улицы на красный цвет и людей принимает за бог весь что, оказываясь едва ли не единственым человеком во вселенной. Это, знаете ли, чем попахивает? Это попахивает клиникой. Во всяким случае, поврежденной психикой.


НО ДАЛЬШЕ – БОЛЬШЕ

Герой же, к дальнейшему неудовольствию интеллектуальных читателей, не склонен останавливаться и прислушиваться к голосу здравого смысла. Более того, он намерен продолжать цепь шокирующх признаний, рискуя заслужить полное неуважение. Итак, таков ли воздух бибилиотек, или слишком истерзана была душа в переходе по жизненным перекресткам, или давно не останавливался я передохнуть и осмыслить – все, знаете ли, на ходу, на бегу, на беду, – но именно здесь и посещают наряду с умным миросозерцанием самые пошлые мысли. Да, именно, пошлые, иначе и не назовешь.

Отдышавшись, освоившись, привыкнув к чтению на новом месте и проглотив необходимую порцию глав, устраиваешь себе небольшой перерыв. Прежде всего для глаз. Им тоже нужно пройтись, размяться, подвигать боками и помассировать себе мышцы. Вот они и проходят между столами и находят людей, читающих людей, которые, между прочим, делают то же, что и ты со своими глазами: отпускают их попастись на волю. Воля, конечно же, ограничена. Да и много глазам не нужно. Просто сменить ракурс и попрыгать на свободном от букв участке. Что они с радостью и делают.

И происходит странный эффект. Они, еще не набегавшись как следует и не наигравшись с внутренне богатыми и значительно крупными формами пространства, бегут с визгом назад и начинают жить по-новому. Надо сказать, что с этого момента я и начинаю жить по-новому.


НУ, ЭТО УЖЕ ПОХАБЩИНА

А что же тут пошлого, спрашивается?

Не пошлого, а похабного даже. Вот. Дело в том, что жизнь по-новому начинается во всех смыслах, во всей полноте. Меня охватывает неописуемая легкость бытия и мне кажется, начинает казаться, что... что... Даже писать не могу от переизбытка чувств.

Ведь чего же проще познакомиться с этим человеком. Она, этот человек, видна мне со спины на три четверти. Вижу ее нос, с огромной горбинкой, и полуопущенное веко, ресницы. Ресницы в отрыве от лица, напоминают пушок на лосиных ногах. Волосы подкрашенные хной, прическа соискательницы, подбирающейся к финишу, кожа человека, переваливающего за тридцать. А фигура все-таки женская. К счастью, замечаю я. Именно в этом и заключается эффект всех метаморфоз. В этом святилище науки, в этом пространстве, наполненном гудением мыслей, отражаемых читающей публикой, словно электрическими отражателями, в этом пространстве, хранящем столько книг, и превращенном в книгу, где мы – маленькие книжные червяки в отличие от настоящих пожираем лишь сок письмен и текстов, – в этом месте очевиднее всего представлен человек. То есть его можно увидеть. И увидеть в нем можно настоящего человека. Его пол. Мужчину и женщину. В данном месте мне трудно объяснить парадокс одухотворения через низведение человека к полу. Займусь этим попозже. А вот что меня и сбивает с толку, так это то, что в замеченной мной типичной брюнетке с типично завитыми локонами и немного расползшейся от долго сидения фигурой я увидел женщину. Я ее увидел и попал в тон ее мыслей, во вкус ее мечтаний, в смысл ее существования, в сердцевину ее чувств. Я попал в самую точку. И поэтому решаю с нею познакомиться, с тем чтобы занять место рядом с ней. Или же стать спутником ее жизни и рыцарем ее сердца. Но самое главное, что параллельно и одновременно с этим я ее возжелал. Как женщину. И в такт ее желанию, в ритм ее походки, в соответствии с изгибом ее плеча и спины.


БИБЛИОТЕЧНЫЙ РОМАН

Что же я делаю? Ведь кроме этого носа с горбинкой и изгиба тела мне больше нечего добавить к ее портрету, к образу этого человека. Даже имени ее я не знаю. Зато имя есть тому, что происходит в этом святилище. Это библиотечный роман. А что может быть пошлее библиотечного романа? Отвечу со всей изысканностью софиста. Пошлее библиотечного романа может быть только библиотечный роман. Ибо пошлость не знает пределов и определяется мгновенным и вневременным положением в ситуации. А ситуация, мягко сказать, не из легких.

Впоследствии, именно впоследствии, когда я обходил ее стол с другой стороны, когда я сходил в туалет, перекурил и взгляд мой набрался новых впечатлений, у нее обнаружились крупные, немного навыкате глаза, удлиненное лицо. В какой-то из дней, в какой-то из перекуров у нас завязалось бессловесное общение глазами. О, что это был за взгляд. Сколько мягкости, тепла, удивления и смирения. Отчаяния и безнадежности, любви и затаенной в глубине страсти. Мы здоровались глазами, узнавали и уже радовались новому знакомству. Мы тихо и незаметно для других переговаривались о погоде и даже начали касаться личных тем. Мне стало известно, что она скучает от одиночества, что книги – единственная ее отрада, что она работает в каком-то офисе и недавно купила компьютер, что она мечтает о тихой семейной жизни.

Стоп. Мне как раз этого и надо. Думаю, что обо мне она узнала то же самое или почти все. Мы постепенно привыкали друг к другу. Единственное, что было в этом неудобного, она никогда не устраивала себе перекуров и в туалет не ходила. Она только отвлекалась от книг, как это только сидящий в библиотеке может понять, с чувством пресыщения и наслаждения. Как она была прекрасна в эти мгновения. Она выпрямлялась, не отрываясь от стула, перекладывала книги, просматривала содержание новой книги, перечитывала переписанное и с новым предвкушением принималась за чтение. Это были наши свидания. Моя жизнь постепенно выпрямлялась и получала необходимый покой. Где-то между этим неспешным невербальным общением были касания, поцелуи и ласки. Собственно говоря, все наше общение и выглядело долгим, блаженным, непрекращающимся соитием, в перерывах которого я устраивал перекуры, а она заказывала новые книги.   


ПОДАВАЛЬЩИЦЫ КНИГ

А сколько препятствий и искушений создавали жрецы этого мира – подавальщицы книг, библиотекари.

По сути, это милые и добрые люди, которые своим невидимым присутствием создают атмосферу библиотеки. Но это лишь внешние замечания. Они являются настоящими служителями тишины и порядка, царящего в читальном зале. Готовые прийти на помощь по первой просьбе читателя, они становятся главным объектом медитации во время чтения. Это настоящие музы читальных изб, несуетные жрицы покоя и знания. Если книги – это ворота в мир смысла, то библиотекари – его привратники. Они первые из людей, которые облекаются ореолом смысла, витающего в воздухе, пропитанном и вязком от присутствующих здесь судеб. Они как весталки знают все о каждом и в то же время не способны ничего сказать, ибо не хватает каких-то деталей биографии, анкетных данных. Хотя по поводу последнего, еще можно усомниться – ведь нашими библиотечными карточками они владеют. И читают – как линии на ладони, прозревая в них линии судеб. С каждым из нас неизменно создается проекция возможной жизни вдвоем. Жизни или сюрприза – например, приглашение на концерт классической музыки со всем вытекающими отсюда последствиями. Бытие вдвоем плюс библиотечный фонд. Но как мы для них объект вожделенного счастья, так и они для нас – предмет отвлечения и развлечения. С библиотекарями не создашь семейного счастья. Почему? Да потому что в этом случае работа превратится в дом, а это уже дополнительные обязанности. Представьте только, я иду в библиотеку к жене на работу. Зачем допускать такую тавтологию. Она сама принесет мне книги домой. А вот избежать дома уже не удастся. Ведь библиотека – это и есть клуб в прямом смысле: для семейных и холостяков, для обездоленных и горемычных, для неудачников и везунчиков по работе. Здесь неповторимый аромат мужского (отдельно) и женского (отдельно) сближения, не требующего обременительных церемоний по знакомству и времяпрепровождению. И, слова не проронив, ты вступаешь в тайный доверительный круг соучастников и одноклубников.  А библиотекари – это и есть символ такой свободы.


ПЕРЕКУРЫ

Что же такое вышеуказанные перекуры?

Это пищеварение духовной пищи, которую принимаешь сидя в читальном зале. Пищеварение в буквальном смысле, потому что сидячее положение, столь естественное для принятия естественной пищи, оказывается крайне неестественным для принятия духовной. Надо дать возможность осесть прочитанному и осмыслить. Первый этап осмысления начинается здесь – в коридоре рядом со стендами, где, кстати, курить запрещено. Но тотальное нарушение этого запрета и попустительство со стороны библиотекарей – лишнее свидетельство естественности и правильности соблюдения процесса пищеварения духовной пищи.

Здесь встречаются люди, которые только ради такого осмысления здесь и собираются. Осмысляется многодневный, многомесячный и многолетний труд и еще более многолетнее существование читателя, который здесь перерождается в писателя (читай: творца). Выведенный за штат диакон, который переводит с русского, который есть перевод с церковно-славянского, который есть перевод с вульгаты, который есть перевод с древнегреческого, которые есть, как известно, переводы с арамейского и древнееврейского, которые считаются переводом с горнего. Он курит сильные и необычно дымные цигарки без фильтра. Молодой мнс, который собирается стать кандидатом–каких–наук–не знаю, в вечном свитере интеллектуального труженика с большим обручальным кольцом и толстой ручкой, которую выносит с собой в знак продолжающегося творческого процесса. Он курит сигареты с фильтром местного производства. Они полегче, но все же отвратительным дымом напоминают об аскезе интеллектуального подвига. Журналист в длинном донжуановском плаще. Он аки пчелка листает подшивки газет и гуляет со своими практикантками. Сколько лет он на этой работе. При мне он часто подсаживался к тихим аспиранткам. Это своего рода мой соперник, но надо признать, что он далеко переплюнул меня и пошел дальше в реализации моих медитаций. Курит он, как и приличествует его обаятельному поприщу, дамские легкие сигареты с ментолом. Еще часто встречаются профессора и академики, чье детство – улица, студенческие годы – разговоры 60-х, а нынешнее положение – обманчиво. Ибо не знаешь, кто перед тобой: автор десятка монографий и сотни статей или правдолюбец, которого пытались выслать при Сталине и замолчать при Брежневе, а теперь он готовит статьи по поводу кризиса в стране и обвала просвещения, постатейно и тезисами передает свой опыт нынешнему руководству и хочет достучаться до сердца нации. Они уже создали все что могли и курят то, чем угощают, неважно что, мешая по многолетней привычке дым со словами.   

Моя ниша – в стороне. Я занял позицию стороннего наблюдателя и принимаю общение только до фильтра, когда приходится сигарету тушить о подоконник и выбрасывать окурок в окно. Вообще-то мне нравится тишина и одиночество. Я люблю глазеть на развернутые рукописи и фотографии за стеклами стенда и стараюсь понять свое отношение к ним...


ТУАЛЕТЫ

Нельзя не коснуться этой стороны, так как она имеет большую наглядность для нашей темы. Это иное место в любом учреждении, в доме, и библиотеки не исключение. Здесь происходят вещи, никогда и никем не описанные, разве что вездесущим постмодерном. Здесь, как говорится, отхожее место во всех отношениях. Но если в курении мы увидели аналогию с пищеварением, то походы в туалет связаны с настоящим высвобождением творческой и интеллектуальной потенции. Вы никогда не замечали, что мысль рождается в движении, по слову философа Ниц-ше? А какое движение производит засидевшийся за книгой интеллектуал? Правильно – встать, размять незаметно затекшие члены, а это легче всего осуществить в походе по малой нужде. Как неохотно отрываться от книги, от чтения, и весь, окутанный этим процессом, как слепой на ощупь, отправляешься по коридору налево. Но что за чудо! Справляясь и отправляясь, вдруг – да, да, именно вдруг рождается. Рождается оно. Мысль или вся архитектоника читаемого произведения, план собственной статьи, опровержение или – того гляди – бесконечные горизонты космического проекта. И видишь мир далеко, далеко, и мысли роятся вокруг твоей головы, и ты вступаешь в реальность. 

Нельзя себе вообразить более запущенного и загаженного места во всей вселенной. Хуже может быть только чтение автореферата по соисканию искомой степени... тьфу, уже подташнивать начинает... с ее посеревшей обложкой и похеренным содержанием. И это нельзя считать недосмотром. Именно в этой запущенности и состоит одухотворенность момента. Обводя глазами стены с отваленным кафелем и лопнувшей краской, сталкиваясь с жестяным кубом, наполненном гнилой водой двухлетней давности, двигаясь сквозь испарения и плотное чувство мерзости запустения, сжимая сердце, чтобы оно, не вынесшее пыток, не выскочило из груди, понимаешь, что все это не играет никакого значения. Все бытие этого сортира равно нулю в любой системе ценностей. Это утопия в наглядном, зримом, осязаемом каждой порой, вдыхаемом каждой клеткой варианте. Это отсутствие в присутствии вещи и присутствие (хоть никакое) в онтологическом отсутствии. Что делать с такой формой бытия, как не думать об истоках абсурда. Здесь даже не необитаемый остров, здесь не прочтешь ни одной страницы, как в свое время была прочитана половина детской литературы в незабываемом домашнем, родном туалете, откуда, собственно, и родилась идея читать сидя, после – читать сидя за столом, после – читать сидя в читальном зале публичной библиотеки. Разве этот вариант не наводит на философские рассуждения? Более того, ввергает и вкручивает тебя в реальность, по сравнению с которой абсурд бытия самой библиотеки не так очевиден.

Здесь приятно постоять, осознавая себя жителем иной родины. Интеллектуальный труд видится именно таковым – трудом, который имеет и другую сторону, именно ту, в которой находишься. Я уже не представляю туалеты иного содержания, с евроремонтом, туалетной бумагой, откуда медлишь уходить и продлеваешь наслаждение, тщательно моя руки и глядя в зеркало. Ум требует основательной встряски, он должен понять, что бывает, когда его не существует. И заствляет бережнее относиться к окружающей среде.


ПОГРУЖЕНИЕ

Но вернемся на свое место.

Возвращение к книгам не самоцель. Возвратившись, находишь вход в свое читательское Я сдвинутым. Словно без тебя кто-то тут разворотил дом твоего бытия. Извратил и наворотил, разворошил убежище, разрыл таинственное ложе, в котором спал пестуемый словами младенец моего творческого состояния. Оно, ложе смысла, оказывается скукоженным и уменьшенным. Влезаешь в него словно в скафандр и чувствуешь убийственную тяжесть земного притяжения. Буквы наливаются свинцом, в глазах наступает резь, голова тяжелеет и глаза слипаются, в зале кажется чересчур темно.

Откладываешь в сторону живой пульсирующий, сочащийся смыслом момент – в этот раз посетило заманчивое начало новой работы: «Библиотекарь – это женщина, лишенная женского рода»; каждое слово этого афоризма блуждает по телу и так и толкает на дальнейшие интеллектуальные и поэтические разыскания. Однако, думаешь, пора бы заняться делом, ибо внешняя оболочка давит, жмет и колется, словно шерстяной свитер, надетый на голое тело, и ерзанья на стуле привлекают внимание ушей тишины.

Не знаю насчет библиотекарей, но вот образ подводной лодки, навеянный минутным самоощущением, стоит дальнейшего изыскания.

Мир вокруг, а точнее прорывающийся в высокие прямоугольные окна – действительно откорректирован библиотечным бытием. Надо сказать, что в своих стихах, начатых тут же, за бегущей строкой какого-то учебника по литературе, навеянных каким-то неакадемическим поведением слова, если и были пейзажи, то они сплошь обязаны форме прямоугольного окна публички, этим выходам в природу, которая тоже была ограничена, сжата и втиснута в ансамбли сталинского барокко но которая, как в рамке картины, вызывала нежные чувства, острые переживания. Это напоминает тоску по жизни после затяжного одиночного плавания. Это я понял намного позже, превратившись из творца, которым меня сделала библиотека, обратно в читателя и интерпретатора. Как, кстати, понял и то, что природа вовне равна была отсутствию природы в таком вот месте, внутри, здесь. Нет, конечно, читальный зал не есть пустая комната – я был здесь первым, я уходил отсюда последним, знаю – это место пустым не бывает. Однако жизнь здесь была лишена природы, лишена острых и резких линий, лишена бесконечных проявлений индивидуального. Мы походили на людей, запечатанных в замкнутом пространстве, оставивших свои эмоции и чувства снаружи. И отсюда все, что происходило здесь, было своеобразным восполнением потерянной вселенной. Аналогия, построенная на тоске по чувству и мимолетному.


ЧИТАТЕЛЬНИЦА

Она не была моей выдумкой, а порождением библиотечного сидения. В траурной шляпке с искусственными цветами и едва ли не со страусиными перьями, в черном платье с кружевным вырезом, маленькая, похожая на мышь, она входила и выходила всегда со скандалами и сумками, цепляющимися за столы. Сев и разложив книги, она тут же вставала, переплывала обратно к стойке и, пожаловавшись подавальщице на жару, толкотню и вооруженную охрану, снова обыскавшую ее своим насмешливым взглядом, садилась с толстым изъеденным томом англо-русского словаря. Этот словарь был единственным достоянием фонда, необходимым почти всем читателям, и из-за него, а точнее из-за узурпации его маленьким вредным шапокляком часто происходили споры. Предчувствуя недовольные взгляды прозевавших момент и накал страстей, она усиленно начинает обмахиваться веером и никак не может сосредоточиться на своей работе. Работает она творчески: не читает, а колдует над рукописями, которые неизвестно когда и где появились. Сделав правку, она вновь откидывается и вступает в немую перепалку с соседями. То ей не нравится ерзанье сзади, то шелестенье слева, то сопение и покашливание спереди, то жаркая воркотня двух заштатных политологов на задних столах. Однажды я всерьез испугался, когда молния на моей сумке издала отчаянный визг. Лоб покрылся испариной в предчувствии неприятного разговора (а мне еще надо было лезть в сумку) и лопатки заострились от мурашек ее глаз, бегавших по моей спине. То ей темно, то прохладно, то, воинственно подняв голову и привстав (хотя положение головы над уровнем пола не изменилось как бы), она выискивает роковым взглядом провороненный ею том русско-английского словаря.

И так продолжается изо дня в день, из года в год. Когда-то она была молода и более воодушевлена своим хождением в библиотеку. Она не нравится нам, а мы – ей, вдвойне, втройне. И мы наверняка оставляем такой же след в ее душе, что и она у нас: черный, выхолощенный, сожженный, лохмотья траурного платья, мышиный злобный взгляд, поломанную, скукоженную, истлевшую жизнь, жизнь, съеденную научной тлей. Она – это мы в худшем варианте, когда что-то непоправимо испортилось, бесследно потерялось. С ней ничего не работает: ни воображение, ни бесовская мысль омолодить и скрасить ее одиночество. Ни потенция, ни импотенция. Ни в каком статусе ее не пристроить к своему миру. Она – воплощенный житель антимира. И она такая же необходимая деталь нашего бытия, что и вышеописанные туалеты. Только при наличии души и некоторых гигиенических средств.    


СВИДАНИЯ      

Что ни говори, а публичная библиотека – это мир в миниатюре; подводная лодка, плывущая в океане неведомого, а неведомое – это как раз то, что привык считать домом. Отсюда идешь домой с повышенным чувством ответственности. Если бы все это время читал дома, то мучился бы от непродуктивно потраченного времени. А теперь – побывал там, где все бывают и занимаются одинаковым делом. Теперь скажешь домочадцам – в библиотеке был, и свободен от дальнейших объяснений. Библиотека значит библиотека. Что делать. Делать нечего, будем кормить работягу.

Но в самой библиотеке не все так просто. Мир там поделен на этажи и ограничен читальными залами, каждый из которых занимает собственный уровень в иерархии смысла. Каждый угол этажа – это вход в непостижимое и виртуальное. В залах дуют очень одухотворенные сквозняки. На каждом перекрестке из пронизанных смыслом струй происходят таинственные (вдумайтесь в это слово – таинственные) встречи. Каждая встреча обведена символическим кругом. Здесь, как легко можно убедиться, ничего случайного не происходит. Начиная со встречи с Платоном, читать которого я начал здесь, в мой первый библиотечный год, в каникулы, когда залы пустели и солнце стелило на них свои скатерти, и на меня, студента, смотрели как на придурка, и кончая любовью, описанной Платоном. Затем была встреча с Наташей, которая в библиотеке готовила зимнюю сессию. И это было тоже в первый раз, когда я не смог удержаться и, подвигаемый библиотечной романтикой, встал со своего места и двинулся за нею и остановил в фойе вполне тривиальным образом: «Девушка, подождите... Я хотел вам что-то сказать». И сказал все, абсолютно все, что во мне накопилось и лежало неподвижным грузом. Затем я впервые приходил в библиотеку за Эвой, приходил как ухажер, а не читатель, проникал, со всей бессовестной откровенностью пользуясь своим читательским билетом и оставляя прочих ее поклонников и моих конкурентов по ту сторону крепостных стен, и в ожидании ее просматривал нехотя и нетерпеливо стихи из наличного фонда. Тогда на меня смотрели как на своего, прошкуренного и отшлифованного реальностью, этим затертым и пожелтевшим от старых газет воздухом. Библиотека стала местом свиданий и гротескно оправдывала название публичной. Время и место свиданий определялось этим топосом: между уроками и библиотекой, после библиотеки, слева от главного входа, сделаю ксерокопии в библиотеке и... А затем, затем был период моего взросления и библиотечного познания. После выпуска никого не осталось, своих однокурсников встретить здесь не чаял, произошел перевод в первый научный зал (гуманитарный) и началось внедрение в настоящую читательскую элиту. Но зато стали встречаться люди из других миров. Из других вузов, из аспирантуры, с работы. И тут-то впервые стала осознаваться и проживаться невозможность дальнейшей безжизненности. Ибо как еще объяснить радость от встречи с забредшей сюда полузнакомкой. И стал актуальным вопрос: кто роднее – бывшая возлюбленная, выходящая из библиотеки (внутри я ее так и не встретил), или незнакомая дама, которая вместе с тобой, как говорится, бок о бок, трудится над бесславными и безымянными своими опусами? Одним словом, началось тотальное онтологическое (люблю это слово, не раз встречаемое в библиотечных книгах) одиночество.   

РОВНЫМ СЧЕТОМ НАОБОРОТ

Да, вот так, библиотека со всей беспощадностью лишает внешней жизни и нагнетает свою, символическую. Здесь можно было мечтать сколько угодно, и в этих мечтаниях не ощущается ни капли пошлости, точнее оценки пошлости. Здесь можно было легко знакомиться, ибо люди были одного поля. И одного пола. Здесь выпячивались все личные и сокровенные привычки, как выпячивается губа во время чтения, и состояние читателя было таким же бессознательным, как состояние спящего. Здесь просыпаешься в реальность, но с другой ее стороны, входишь в реальность, но еще не вошел в нее, находишься в реальности, но пребываешь в особом здании, в предбаннике и читаешь на стенах инструкции пользования вечностью. 

И вот почему тебе здесь все мнится наоборот. Жизнь за стенами ждет как заждавшийся пес, пока хозяин выпьет бокал-другой нектара знаний. Но вдруг ты вскакиваешь и бежишь, и пропадаешь, потому что жизнь куда-то сбегает, а ты никогда со своими–не своими книгами не уйдешь, не убежишь, не вынесешь контрабандой (как я все-таки делал это пару раз) на более дешевый ксерокс. Вот почему каждая деталь, каждое мгновение, проведенное здесь, каждое лицо кажутся единственными и неповторимыми и не прочтенными до конца, а сам процесс чтения в лицах бездонен, бесконечен, как и сами лица, но мысли об этом, когда их пытаешься запечатлеть на бумаге, разбегаются и опошляются до чрезмерности. Вот почему в кандидатах и докторах видишь женщин и мужчин и тут же ловишь себя на слове – о недопустимости внебиблиотечного общения ради продолжения рода и смысла с бумажными человечками, которые легко загораются от лучей солнца, с этими калеками одиночества и интеллектуальной работы. И вот почему здесь оказываешься пронизанным смыслом как состоянием – потому что осуществить этот смысл в жизни нет никакого состояния, нет никакого таланта. Нет и надобности. И уходишь в беспардонное словоблудие эпохи, оставляя наличие книг в библиотечном фонде неизменным.      


СЛУЧАЙ

Августовская тяжелая жара. Я снова стал ходить в библиотеку, не выдержав одиночества в домашнем кабинете. Хожу в академичку и читаю литературу по статистике, отдыхая от трудов праведных. Иногда просматриваю подшивки «Литературной газеты». Через каждые полтора часа – перекур. Курю, выходя из здания и спасаясь от духоты машинного отделения. На на улице под сенью дерев так же обдают грудь волны шевелящейся жары. Не по жаре, а по накопившейся усталости в пожелтевших и поредевших кущах чувствуется осень, начало семестра. Хоть какой, а сдвиг с мертвой точки.

Вдруг – она, моя безымянная незнакомка, надолго выпавшая из наших свиданий. Она заприметила меня и еще издали, чтобы я и поймал и не поймал, улыбнулась. Это был сигнал и одновременно не сигнал. Подходя, замедлила шаги, а потом сделала крутой поворот и пошла к фонтанчику воды напиться. Собственно, первым этот шаг сделал я, а она повторила. Вот наши пути и сошлись. У фонтанчика с водой.

И я набрался смелости и спросил ее пересохшим мгновенно ртом, переведя наши свидания в иную плоскость:

– Где вы так долго пропадали?

– А вы? Я тоже заметила, что вас не было всю весну.

А дальше, дальше закрутилось, как в романе, который, к стыду своему, никто из нас не читал. Она взяла книги и, не просмотрев их толком, сдала обратно, и так получилось, что вышли мы одновременно. Она пропадала, потому что наконец-то защитилась, зовут ее Кара, она психолог и быстро, как по ладони, определила, какие книги я читаю и какой я специальности.

Мы долго шли на ее остановку и прошли полгорода, изнывая от страсти и любви, непрестанно разговаривая. Это было самое неправдоподобное знакомство. Я не мог так сразу с ней расстаться и положил руку ей на плечо. Плечо вздрогнуло, но она даже не посмотрела на меня.

И тут мы оказались у ее дома. Оказывается, я ее провел до самого дома. И тут же последовало незамедлительное, томное приглашение на пахнущий жареными зернами кофе. А после того, как она добавила, что родителей дома нет, сомнения у меня рассеялись. И я попался в сети. Перед первым поцелуем она сыграла короткий этюд девичьей скромности, а потом разыграла сцену отравленной одиночеством молодости и только после этого допустила почувствовать моим рукам ее горячее тело. Ну а потом, без переходов и передышки, ввела меня в спектакль воображаемого сватовства, и перед всеми ее родственниками я дал клятвенное обещание сочетаться браком с той, с которой сдирал потерявшую всякую эстетическую ценность длинную юбку. Сработано нечисто. Наговорил много лишнего. Всякие нерифмованные строчки о верности и вечности, о страстности и о всепрощении, о гранатовом соке и треснутом, сочащемся плоде молодости. Собственно, вследствие библиотечного затянувшегося сидения, мы были лишены языка страсти. И в наших ласках была какая-то усталость, роднившая нас, но и отталкивающая. Строчка за строчкой мы вспоминали «Песню Песней», карабкались и срывались в омут цитируемой каждым движением наших тел поэзии Наапета Кучака. Губы то находили друг друга, то терялись, как терялись слова, маркированные апельсиновым соком и вкусом вишен. Мы доказывали друг другу правоту на наречии вздохов и выдохов. И дыхания наши переплетались в этой темной комнате и душном воздухе.  Мы, наконец-то, вырвались из тесных библиотечных костюмов, но наше чтение друг в друге попахивало стилистикой учености.

А потом она захотела аналогии, как замечательно пишет Лиля Зиль.

И во мне просыпались орангутанг и другие приматы поочередно, чтобы показать первичность и музыкальность носовых дифтонгов, в которых так волшебно и замедленно зафиксировано стремительное действие.

Она пила темное вино наших перевитых условий и вокруг попахивало грехом.
 
И при этом мы выказывали полную неумелость в этом деле. Книга захлопнулась, после то, как действие достигло кульминации.

ПЕРИПЕТИИ (РАЗВИТИЕ СОБЫТИЙ)

Сжимание времени до одного события, в которое умещается все: и встреча, и знакомство, и первое свидание, переросшее в совокупление, и намеки на разрыв – быстрый, скорый разрыв, с привлечением всех трагических коллизий, от античных до постмодернистских, – читателю может показаться возмутительным, если не фантастическим. Действительно, автор покривил душой и, воспользовавшись метафорой библиотечного мира, сжал время внебиблиотечной жизни до размеров одного абзаца, собственно говоря до точки. А как же первые робкие слова, откровения и признание в любви, знакомство с родичами, знакомство самих родичей друг с другом, постепенное образование новой ячейки общества на постсоветском пространстве, нового содружества национального типа. Ну и недоумение чисто практического разума, как может порядочная женщина, кандидат наук, так опрометчиво соглашаться на внебрачную связь, из которой неизвестно что может выйти. Ну и самое главное, что библиотечная жизнь, отметая жизнь как литературную условность и условности света – как жизнь, нарушает баланс в причинно-следственных связях, и мы сообща, автор и читатели, не можем определить подлинную природу заблуждений героя.

На все это можно ответить одной все разъясняющей репликой: а какая разница. Это, действительно, насущная часть публичных взаимоотношений, достойная отдельного бытописательства. Но главный аргумент автора – ослепленность героя. Даже если все эти условности были, то герой их не замечал. Даже если пройдены все преграды, то любовь, если это была она, стерла их пыль. Даже если кульминационный укол бытия произошел не в августе, не в тот же день, а в декабре будущего года (а именно столько может длиться подготовительный период «любви в сухомятку»), то время это оказалась иллюзорно малым, как малым оно было и Иакова, и для Рахили, и для многих неудачников и победителей, одержимых страстью Эрота.

Тут надо остановиться и поразмыслить вот над чем. Первые слова. Как первые шаги. Непринужденные и одновременно тяжеловесные, как последний класс опротивевший всем школы. Они произносились мной и Карой, но звучали в стороне от нашего сознания. То ли слова были банальны, то ли сознание было перегружено многозначной компрессией символов. Столько всего тут захотелось сказать, а слов попросту не хватало. И для чего? Нельзя было помолчать. Постоять под деревом у фонтанчика и постоять. Как лошади, глядя в противоположные стороны, но смотря глубоко друг друга, позади и впереди себя. Почему надо было торопить слова, которые неохотно поворачивались в своих оболочках и вылупливались слепоглазыми птахами. Задолго до срока. Почему надо было выпить весь фонтанчик журчащего нашего свидания в один раз.

Потому что потом обнаружилась полная нестыковка наших предложений. Надо всем нависла ситуация монолога: кто-то говорит, а кто-то слушает. Но мы оба молчали. Я молчал, потому что не было слов, она молчала, потому что требовала слов от меня. И молчание было тягостно. Наверное, такой и должна быть семья, подумал я. О, двоеночество! Ненавистное, как двоеженство.
 
 
ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Никакой книги не падало с ночного столика, это хлопнула входная дверь. Однажды я вышел и не вернулся. Образно говоря. Конечно, я возвращался к бесконечным разговорам по поводу дележа душевного имущества. Это было жестокое решение. Это был хлопок реальности, от которого кружилась голова. Накануне я признал – опять же перед несуществующими ее родственниками, – что данных обещаний я выполнить не могу. Сказал, что нам обоим не мешало бы прочесть брошюру об элементарных началах пыла страсти и пролегомены к критике собственного мнения, чтобы понять, что у нас все выглядело как бунт против бункера библиотечного мира.

Что у нас нет слов, которые были бы нашими, общими, что мы говорим на разных языках и между нами прозрачное стекло разделенности, что попросту любовь наша была обременена долгим молчанием, что мое имя – не слово ее словаря и никак не переводимо никакими версиями Lingvo. Что ты – в сущности это они, те, из которых я тебя пытался вытащить, а моя я и вовсе не имеет их – моих, моей, моего тыла, без которого человек в этой стране ничего не стоит. Что библиотека – это прекрасно, это прекрасный музей истины, но истина рождается в дыхании и в стуке обливаемого кровью сердца. А у нас…

Выйдя из библиотеки вместе, мы вошли в нее порознь тайными путями. Мы вернулись к старому занятию и уже не замечали друг друга. Между нами находились слои, стеллажи, этажи промежуточной литературы, которую штудировать ни силы, ни желания не было. Простой разговор носил характер вечной запутанности в вопросах морали и бытия. Каждое новое слово тянуло нас назад в прошлое, а перед глазами расстилалась перспектива банального возвращения на круги своя. Дальнейшее отбирало силы, и мускулы обмякли. Кости рассохлись, и язык прилип к гортани. Воцарилось царство неопределенности и среднего рода, в котором буйствовал распад. Я кончился, а ты жива. Чтобы почувствовать себя поэтом, человеком, мужчиной, надо было снова засесть за работу. Почему, наконец, возмущался я, не мы можем наслаждаться друг другом, нашими свиданиями, почему должны давать друг другу обязательства в том, в чем не рискует клясться даже сама жизнь, и не можем попросту поговорить, поспорить, поругаться, в конце концов. Почему, соскользнув с книжных страниц, мы попали в вязкое бытие сна, и жизнь оказалась тяжела и непосильна.

Впрочем, этого я не думал тогда, а, вообразив себя мушкетером любви, протыкая завесы пространства и времени, ушел к новой своей возлюбленной, вовсе не из библиотечного измерения. А может быть, даже и этого не было. А была настоящая реальность, так сказать, на дощатой и пыльной сцене, где мы встретили друг друга и так же неожиданно пришли к заключению, что пора бы расстаться. У нее, кажется, обнаружилась лучшая партия, чем я. Но дело не в этом, а в стилистической тонкости: мы опять-таки не расстались, а пришли к заключению.   


Ереван – Posen     2005 – 2006 – 2011.