Воспоминания. О доме и родных

                Мне  очень  хочется,  чтобы  воспоминания  о  моём  раннем  детстве  прочитали  те,  с кем рядом подрастают мальчики и девочки  того  возраста,  о  котором  я  пишу.  Это  не  рассказ,  предполагающий  выстроенный  сюжет, это хронология  моих  воспоминаний о событиях, которые  различным  образом  сыграли роль  в моём  эмоциональном,  духовном, интеллектуальном развитии,  о дорогих  мне людях,  внимание  и  забота  которых  оставила  в  моей  душе  ответное  тепло  и любовь. Ученые, изучающие период раннего детства, склонны считать, что связные детские воспоминания начинаются, примерно, с четырех лет. Но я помню себя гораздо раньше. Жили мы в своем доме, эта оговорка важна, потому что мое развитие  было обусловлено близостью к природе, земле, домашним животным.

Самое первое, воспоминание относится к младенчеству. Я  передвигаюсь на четвереньках, подо мной досчатый крашенный коричневый пол. Ползу быстро из кухни в комнату. В комнате мало света. На моём пути встречается препятствие, выражаясь современным языком, картинка  из триллера:  две свисающих откуда-то ноги. Ноги в синих жилках, с изуродованными суставами ступней. Я подползаю и начинаю хвататься за них, чтобы подняться на ножки.  Одна из свисающих ног  меня  отталкивает.  Падаю.       Когда я рассказала об  этом воспоминании маме, будучи уже взрослой, она очень удивилась. Дело в том, что в девять месяцев я уже начала ходить, поэтому эпизод, о котором я рассказала, произошел со мной  в младенчестве, до того, как я более-менее встала на ноги в прямом смысле. Моя бабушка Дуня тяжело болела. Она не вставала, могла лишь сидеть на кровати, и её ноги я выбрала  для опоры, чтобы встать на свои, еще слабые. Мама  уточнила,  что я  непроизвольно  щипала  и царапала  больную и она  часто просила унести меня.

Баба Дуня была еще жива, когда из  деревни, как говорила мама, выписали ее сестру, бабушку Прасковью, чтобы помогать маме по хозяйству, ухаживать за больной, присматривать за детьми.   Она нянчилась со мной до моих трёх с половиной лет. Эти годы  были связаны с интересными событиями и приключениями. До моих полутора лет мама не работала.  Однажды к нам постучали в ворота, бабенька Поруша и мама засуетились, пошептались, мама убежала в бывшую комнату бабы Дуни, к тому времени та уже умерла, и спряталась за шифоньер. Бабенька кого-то впустила вместе с клубами холодного воздуха и стала разговаривать с вошедшим.

Я поспешила за мамой и стала вытаскивать ее из уголка, в котором она пряталась, теребя за полы халата. Что меня подтолкнуло к этому?  Быть может со мной играли иногда в прятки? Я сработала против себя: через много лет мама рассказала мне, что пришли из отдела кадров и уговорили её выйти на работу, а я осталась без маминого молочка, которое было для меня весь день доступно. Некоторое время мама прибегала в обеденный перерыв домой, покормить меня грудью.  С нетерпением я ждала ее, вела, держась за подол ее платья, к дивану и наслаждалась самой желанной для младенцев пищей, маминым молочком.

Я была подвижным, активным ребенком. Бабеньке было трудно за мной уследить, и она придумывала,  сдерживающие мои шалости, страшилки. Одна из них – сказка о Бабае. Итоговая фраза звучала так: «Не будешь меня слушать, придет Бабай с мешком, посадит в него и унесет». Это подкреплялось показом через окно мужчины в длинном, до земли не-то пальто, не-то халате. На голове у него была надета мохнатая шапка грязно-бело-желтого цвета. Лицо под ней  почти не просматривалось. К тому же он выкрикивал что-то не понятное для меня. Позже я узнала, что это был старьевщик. Появлялся он редко, но чувство страха, которое я испытывала от его появление под нашими окнами, сейчас могу назвать ужасом. Завидев «Бабая», я бежала прятаться, и подолгу сидела в укромном уголке, засыпая там. 

Однажды вечером , за окнами было уже темно, пришли с работы мама и папа. Брат был тоже дома. Родители радостно улыбались. Меня, двухлетку, поставили на большой обеденный стол, все собрались вокруг него.  Брат придерживал меня, а папа и мама со словами: «Посмотри, Люленька, что мы тебе купили», достали из свертка что-то большое и лохматое, желтого цвета. С криком: «Бабай, Бабай», я отвернулась и хотела убежать, но, чтобы я не упала со стола, брат обнял меня и прижал к себе. Я спрятала лицо у него на груди, продолжая шептать это страшное слово.

Брат и родители потихоньку успокоили меня. Они гладили «Бабая», что-то приговаривали, я поверила, что этот «Бабай» не опасен, и позволила примерить на себя красивую и редкую по тем, послевоенным временам вещицу. Дам пищу для скептической оценки этого эпизода, если поделюсь своим тогдашним восприятием этой сцены. Я видела происходящее сверху, как будто, парю над столом, на котором  же и стою, а вокруг него разместились мои самые близкие, родные моему сердцу мама, папа и брат. Может о таком состоянии в народе говорят, «От страха – душа вон»? Родные помогли мне справиться со «Страхом». По аналогии с безопасной  шубой-Бабаем,  дядя Бабай тоже стал не страшен. Я с  интересом наблюдала за ним из окна, когда он время от времени появлялся на нашей улице.   

Дни, проводимые с бабушкой Прасковьей, были полны запретов. Когда наступила теплая пора, она выводила меня утром на высокое крыльцо, усаживала на верхней ступеньке и предупреждала: если я спущусь во двор, меня укусит ящерка. Что собой представляет ящерка  мне, естественно, было не ведомо, но слово «укусит» несло в себе угрозу. После пугающего предупреждения, бабушка уходила в дом, наверное, заняться домашним хозяйством.  Оставаясь на крыльце, я всматривалась в огороженное высоким забором пространство двора. Было страшно, но интересно увидеть ящерку. По двору ходили куры. Их я не боялась, потому что иногда вместе с кем-нибудь из взрослых кормила  зернышками или хлебными крошками. Сидеть на крыльце было скучно.

Однажды я осмелела и спустилась, вопреки запретам, во двор. Почти сразу же  столкнулась с «опасностью»: сделав несколько шагов,  встретилась с черным, медленно двигающимся мне на встречу, существом, размером чуть ли не в мою ладошку. Испугавшись, я закричала и бросилась обратно на крыльцо. Из дома выбежала встревоженная бабушка. На ее вопрос, почему  ору, я объяснила, что увидела ящерку.

Бабушка в сердцах бросила фразу: « Не ври, никаких ящерок здесь нет». Проследив за моим  взглядом, она сказала: «Жук майский ожил». Это было ее большой ошибкой. Нет страшного Бабая, нет кусачей ящерки – свобода, бегай, где хочешь! Со двора не уйдешь, ворота всегда закрыты, но и во дворе было кое-что интересное. Можно было стащить кусочек хлеба и самостоятельно покормить кур. Петух начинал громко сзывать на угощение их и цыплят. Становилось шумно и весело. Из этой кучи-малы я с трудом выбиралась и  наблюдала борьбу за крошки со стороны. Петух регулировал отношения в своем семействе: некоторых курочек он отгонял от «стола». Мне их было жалко, и я припасала крошки специально для «изгоев».

Примерно в возрасте двух с половиной - трёх  лет я совершала очень рискованные, опасные для здоровья поступки.   Кое-какие воспринимаются, как притчи. Рядом со спинкой родительской кровати стоял шифоньер. Мне очень хотелось залезть на него и посмотреть, что хранит мама в коробках, стоявших на нём.  Однажды забралась на кровать, вскарабкалась на спинку, встала на ноги, придерживаясь за стену. Затем  положила руки наверх шифоньера, подтянулась, забросила на него одну, потом другую ногу и встала на колени. Подняться во весь росток было невозможно, мешал потолок, да в этом и не было необходимости.

Я открывала коробки, сидя накорточках, доставала и рассматривала содержимое. Некоторые из них от моей неловкости падали на пол. Услышав непонятный шум в спальне, родители поспешили узнать, что происходит. Вещи продолжали падать, это их  напугало: меня они заметили  не сразу. Когда  поняли, кто устроил разгром на шифоньере, думаю, их очень удивило, как я забралась на такую верхотуру. Слезть обратно не получалось. Меня не снимали, говоря: «Как залезла, так и слезай». Подержав меня некоторое время в безвыходном положении, взяв с меня слово, что  не буду больше лазить туда, папа пришёл мне на помощь. Я на всю жизнь запомнила, что подняться на высоту иногда проще, чем спуститься.

Однажды родители вынесли во двор сидение от дивана, пружинный матрац. Его прислонили мягкой стороной к стене дома: проветривали. Та сторона, которая была повернута наружу, представляла собой обрешетку, похожую на лесенку. Я неприминула использовать эту лесенку: залезть по ней наверх матраца и посмотреть оттуда, через забор, на Мир.  Я поднялась на несколько «ступенек» и, не смотря на  малый вес, изменила центр тяжести «лесенки», которая упала на меня. Бог меня миловал: я была еще совсем кроха, и попала между перекладинами, осталась жива, здорова и невредима. Сперепугу я так верещала, что сбежалась вся семья. Папа извлёк меня из-под матраца, прижал к себе, мама ощупывала мои руки-ноги.

Брат сбегал в дом и принёс мне конфетку, после чего я успокоилась.  Не помню, были ли у меня ссадины, но то, что у меня ничего не болело – это точно, потому что болевые ощущения, которые  я получала в том близком к нолю возрасту, живы в памяти. Одно из них – соприкосновение с утюгом, заправленным углями. За физическую боль от ожога, я долго называла этот архаичный утюг «жига», видимо, от слова обжигаться. А второе болевое ощущение было связано с «райскими» яблочками. Послевоенное детство редко у кого было сытным. Но наша семья особенно не страдала: у нас была корова Зорька, курочки, поросята, в огороде росло много овощей. И всё же настоящие яблоки я  попробовала только лет в десять.

Зато в палисаднике у нас росла яблоня, на которой было много цвета по весне и много яблочек, размером чуть больше горошины, по осени. Вот это подобие фруктов привлекало меня. Стояло предзимье. Сильно подмораживало, но снег еще не выпал. Брат, возвращаясь из школы, заходил в палисадник, набирал яблочек-горошин и угощал меня оттаявшими фруктами. Однажды желание скушать горстку, другую яблочек было так велико, что, не дождавшись брата, непостижимым образом я открыла окно, вылезла на завалинку, спрыгнула в сад и набрала этих уральских мини фруктов.

Обратный путь был очень сложным: не хватало роста влезть на завалинку, как-то я всё же преодолела это препятствие, снова оказалась в комнате. После этих самовольных действий у меня болело горло, потому что  не хватило терпения ждать, когда яблоки оттают, и долго болели уши, т. к. я вылезла в окно тайно, не надев ничего теплого, и меня продуло. На всю жизнь я запомнила, как мне «стреляло в ухо». Моим спасителем стал все тот же утюг: мама нагревала его на печке, оборачивала тряпицами и примащивала на некоторое время около больного уха, затем надевала на меня большой пуховый платок.  До сих пор осталось в памяти ощущение разрывающей голову боли. Зимой приключений было мало, но интересные события происходили.  На большой русской печи была лежанка. Я самостоятельно по лесенке забиралась туда и наслаждалась теплом и видом кухни-прихожей с верху. Внизу бабенька занималась обычными домашними делами. На средине сидела кошка, умывала то себя, то котенка.

Пришел из школы брат Коля. Он только переступил порог, как я зачем-то выкрикнула: «Колька-дурак!». Не могу  объяснить, почему такими словами встретила брата. Может,  захотела употребить новое слово? Но  точно помню, что у меня было ощущение – это слово брата не порадует. Брат глянул на меня и сказал: « Ну вот, здрасте! А я тебе книжечку принес». В голосе чувствовалась легкая обида. Я поняла, что так называть брата   не надо. Книжечка была тоненькая, в мягкой обложке, напечатанная  на толстой шершавой бумаге,  выполненная в черно-оранжевом цвете. Дед и внук – герои этой книжки были одеты   непривычным для меня образом: на них были  халаты такие, как  на «Бабае» и   «блинчики» на голове. В ней было всего одно стихотворение, в котором народ все время осуждал поступки дедушки   и  внука. В действии еще принимал участие осел, он вез то деда, то внука. Что бы ни делала эта парочка, народ всегда с осуждением кричал: «Где это видано, где это слыханно!...».

Я так возмущалась, не справедливым отношением людей к доброму деду и маленькому внуку,    что   спросила брата:   «Народ дурак?».   «Пожалуй, на всех не угодишь», – ответил брат.  Таким я запомнила свой первый философский диалог. Позднее  сама, научившись читать, с удовольствием знакомилась со стихами Маршака. Но всегда с благодарностью  обращаю свои мысли к брату, когда вспоминаю свою первую книжечку. Будучи взрослой, получая осуждение за какие-либо поступки от «народа», или присутствуя при осуждении кого-либо, я не спешу поддерживать осуждение, не бросаюсь тут же исправлять замечания. Даю себе время подумать, взвесить, проанализировать «глас народа».

Быть может в подсознании осталось мнение, что осуждающие могут оказаться не правы. Позже было много книг, о некоторых я не вспоминаю, некоторые изменяли мое отношение к событиям, помогали расставить приоритеты в отношении главных жизненных ценностей. А самая первая моя книга положила основу  моего бережного отношения к Слову.

Однажды брат, который старше меня на девять лет, со словами: «Пойдем, я тебе что-то покажу», – подвел меня к маленькому овальному отверстию на стыке пола и стены в кухне. Он положил к норке, как позже он назвал это отверстие, несколько крошек хлеба. Мы затаились. Вскоре из норки показалась маленькая острая мордочка, с живыми, любопытными глазками. Мордочка повела носиком из стороны в сторону, затем появился весь маленький зверек. Он начал есть хлеб. Вслед за ним вылезли еще два зверька, совсем крохотные. От восторга я завозилась, стараясь приблизиться, чем спугнула семейку мышек. Сколько мы не ждали, в этот раз они больше не появились.

В теплые дни я гуляла во дворе, но очень хотела расширить территорию своих прогулок. Так как ворота и калитка были всегда закрыты, я попыталась пролезть под воротами. Мне это удалось. На мне было надето легкое платьице из шелковой зеленой подкладочной ткани. Я хорошо помню его, так как мама долго хранила эту реликвию. Оно напоминало ей о моем первом серьезном и опасном приключении. Пролезая в узкую щель под воротами, я разорвала его почти сверху донизу. В таком виде  пошла по улице. У меня была цель: мне надо было рассмотреть, что такое «желто-красное» показывается и быстро исчезает в конце улицы. Я заметила это, когда брат стал  брать меня с собой, идя по воду к колодцу.

Я спешила, «желто-красное» промелькнуло и скрылось. Я побежала, казалось, что вот еще немного, и я увижу нечто интересное  вблизи. Почти достигла цели, но вдруг взлетела на воздух. Это брат догнала меня, подхватил на руки и понес обратно. Я отбивалась, плакала, дрыгала ногами. Мной овладело состояние отчаяния. Меня лишили возможности увидеть вблизи, узнать, быть может, догнать и потрогать нечто таинственное, чему я не знала название. Потом выяснилось, что бабенька прилегла отдохнуть, а когда стала звать и искать меня, обнаружила: ребенок исчез. На счастье, из школы пришел брат и бросился за мной в погоню. После того, как прервали мой процесс познания мира, я некоторое время находилась в состоянии истерики. 

Плакала, затихала, выбившись из сил, снова начинала плакать.  Меня умыли и переодели, после чего я немного успокоилась. Щель под воротами загородили, мои самостоятельные выходы в широкий Мир стали невозможны. Желто-красное Нечто некоторое время продолжало оставаться для меня загадкой. И вот брат взял меня за ручку и повел в Ту сторону. Я вблизи увидела то, что так долго будоражило мой интерес. Это называлось трамвай. Мы постояли  рядом с трамвайными рельсами, брат подождал, пока ни прошло несколько трамваев. Я была счастлива: наконец,  узнала, что собой представляет быстро убегающее  желто-красным чудо. Не знаю, догадался ли брат, почему я бежала в эту сторону или, быть может, ему захотелось прогуляться со мною, развлечь меня. Но главный вывод из этого события я сделала гораздо позже: если очень хочешь чего-нибудь, то благодаря своим усилиям или в виде подарка от кого-нибудь, или от судьбы, это получишь.

Еще одно эмоциональное познание того времени – моя первая влюбленность. У брата были друзья. Одного из них звали Толя Анненкова. Брат  несколько раз ходил к нему в гости вместе со мной. Толя был голубятник. Птицы взмывали в небо под свист мальчиков. Иногда ребята заходили в дом и садились делать уроки. Я сидела рядом с ними, мне давали карандаши, и я рисовала. Я любила сидеть рядом с Толей, наблюдать, как он разговаривает с братом, склонившись, пишет  что-то в тетради. Я, большая непоседа, могла по долгу находиться в состоянии блаженного покоя и очарования этим, как мне казалось, красивым, добрым мальчиком. После того, как наша семья переехала в другой город, я еще долго вспоминала наши с братом посещения  Толи и немного скучала о нем. 

Как большинство детей, я любила рисовать. Предметом моей мечты были краски брата. Они назывались медовые, может, брат называл их так вшутку. Однажды мне удалось полизать их, они были, действительно, сладкие. В ярко-голубой металлической коробочке, в гнездышках была залита «радуга», примерно из двадцати цветов. Между двумя рядами красок в длинном желобке лежала кисточка. Брат не разрешал мне пользоваться красками, запрещал даже в руки их брать. Эта заветная коробочка долго оставалась для меня недоступной.

Я любовалась их разноцветьем. Коля научил меня названиям цветов. Только через несколько месяцев, он передал мне эту волшебную вещь. Красок в коробочке оставалось на донышке в каждой ячейке.  Видимо, брат очень дорожил этим сокровищем, так как я не помню, чтобы он что-либо, когда-либо жалел для меня.               

Какое-то время с нами жила еще одна наша родственница. Ее звали Валя. Когда мне исполнился годик, меня крестили. Она стала моей Крестной, поэтому я должна была называть ее Лелькой или Кокой. Она приехала к нам из той же деревни, что и бабушка Поруша. Валентина устроилась работать продавцом. Она была очень хорошенькой, но, видимо, хотела выглядеть еще симпатичней, а может быть взрослей своих  восемнадцати лет, поэтому пользовалась красной губной помадой и пудрой. Эти предметы усиления женской красоты были для меня более привлекательны и желанны, чем краски брата. Мне очень хотелось подержать их в руках, но Лелька прятала их, может, брала с собой на работу. Но однажды она оставила «пальчик» помады и коробочку с пудрой у зеркала в пределах  досягаемости. Я схватила эти красивые и давно привлекавшие меня предметы и залезла под стол, покрытый оранжево-розовой скатертью, с очень длинными, до самого пола, кистями.

Там, под столом, я насладилась «на полную катушку» похищенными запретными предметами. Накрасилась, не помню, как и что я красила на своем детском личике, далее открыла коробку с пудрой, по неловкости просыпала ее на себя и на пол. Какое-то время я обладала под столом милыми для особ женского пола любого возраста «игрушками», но по шумным переговорам между родственниками,  поняла, что меня ищут. Мной овладело состояние, которое я не могу назвать одним словом: боязнь наказания, сожаление, что вот-вот у меня отберут желанные предметы, понимание, что я виновата. Меня учили, прежде чем взять чужую вещь, нужно спросить разрешения. Свою крестницу обнаружила Лелька. Она пыталась вытащить меня из-под стола и одновременно отбирала у меня свою скромную косметику. Я сопротивлялась. Это усугубило положение дел: коробка была размята, остатки пудры просыпались на нас, помада тоже пострадала. Царапаясь и кусаясь, я боролась за «игрушки», на руках у Лельки оставались красноватые полосы. Когда меня после отчаянного сопротивления извлекли на свет Божий, папа начал хохотать во весь голос. Остальные члены семьи присоединились к нему. Могу себе представить, какое веселье я вызвала своим разрисованным лицом и обсыпанной пудрой одеждой. Только Лелька голосила от обиды и травм, полученных в схватке за гаранты красоты и привлекательности.               

Мой отец, Иван Григорьевич Латынин, работал сварщиком в УралЭнергоМонтаже. Он был человеком весёлым, обладал тонким чувством юмора. Например, когда я в первом классе получила единицу, он посмотрел в тетрадь и успокоил меня: «За это вполне двойку можно было поставить». Папа принимал участие в строительстве Электростанций.

Было несколько переездов нашей семьи на новую стройку, но первый, оставил в памяти особый след, потому что  проходил в условиях близких к экстремальным. Был ноябрь, число шестое или седьмое, праздник. На праздник указывало обилие красного цвета на улицах. Не запомнились сборы, начало поездки, наверное, выехали очень рано, я или спала, или дремала. Но память выхватывает интересные детали: мы ехали на грузовой машине, я сидела то на руках у мамы, то рядом с ней в кабине,  так укутана в теплые вещи, что не могла шевелиться. Было очень много снега и довольно холодно. Тогда не было грузовых машин с теплыми кабинами, поэтому одинаково холодно было и в кабине и в природе. Вдоль дороги стоял сплошной стеной лес.

Из под густого снежного покрова, деревья чуть просматривались. Ехали мы очень медленно, машины застревали в снегу. Нас сопровождало несколько мужчин. Работы у них, папы, и брата было много. Приходилось разбрасывать большие сугробы с дороги, иногда выталкивали застрявшие в осенних, глубоких колеях машины, их было две. Часто в кабину заглядывали папа или брат, на брате была шапка-ушанка, «уши» которой были завязаны на затылке, горло закрывал шарф в черно-красную клетку, а надета на нем была большая, не по росту, куртка, которая называлась – «москвичка». Плечи у нее были изрядно потерты, потому что в ней брат носил на коромысле воду из колодца. Чувствовалось, что Коля очень доволен поездкой. Это было видно по его блестящим глазам, улыбке, когда, вскакивая на подножку кабины, спрашивая, не замёрзли ли мы. Когда  я  начала печатать эту часть опуса, специально посмотрела карту Свердловской области: какое расстояние мы проехали в тот день от Нижнего Тагила до Нижней Туры, это было примерно 100 км. по прямой. Какой длины был наш путь фактически, одному  Богу известно. Мы приехали затемно. 

Мама, Таисия Павловна, всех покормила глазуньей и жареной картошкой. Я с ней легла спать на полу, на чем-то мягком, видимо, ставить кровати уже не было сил. Ночью меня рвало, все вокруг меня кружилось, я плохо спала: наболтало меня изрядно. Но на следующий день я уже захотела прогуляться, увязалась за братом и папой, вместе с ними пошла по воду. Заснеженная улица состояла из двух рядов домиков.

Они были непривычно нарядными: белые стены и красные крыши. Позднее  узнала, это были сборно-щитовые финские дома, установленные для проживания руководителей строительства Н. Туринской ГРЭС. Папа не принадлежал к этой категории, но он был классным электро и газосварщиком, поэтому ему выделили  красивый, удобный домик, где семья могла вести привычный образ жизни. Мы продолжали держать корову Зорьку, которая приехала с нами на машине, прочую мелкую живность, и рядом с домом возделывать огород. Когда мы вернулись из похода по воду (так говорил папа), в доме уже пахло пирогами.

Мама была знатная стряпуха: запах пирогов и борща запомнился мне, как запах уюта и покоя. Когда я пеку пироги, то всегда вспоминаю дом, запахи, защищённость моего детства.  На этом я завершу мои воспоминания о первых четырех годах моей жизни в этом прекрасном Мире, о том, какими запомнились мне мои самые родные люди.  Я испытывала  большую любовь, нежность, внимание, заботу с их стороны, о чем вспоминаю с огромной благодарностью. 14 ноября 1949 года в домике под красной крышей мои родные отметили мне четыре года, и, конечно, гостей угощали  мамиными шаньгами с картошкой.   

На фото: папа Иван Григорьевич Латынин, я, крёстная Валентина и мама Таисия Павловна. 1949 г. Нижний Тагил.