Сократ и лебедь

Сократ, согласимся, был, человеком уникальным. Он, мог ходить в рваной одежде, босяком, попирать государственность, обожествлять облака (над чем подтрунивал Аристофан в комедии «Облака»). Сократ увлекался всем, что попадало в поле его зрения. Математикой, астрономией, метафизикой, магией, поэзией, эпикурейством и многим другим, заставившим его, в конце концов, заявить: «Одно только благо – знание, и одно только зло – невежество». И все же, добавить чуть позже: «Я знаю то, что ничего не знаю». 
Если бы Сократ мог жить сразу две, три жизни, он и их жил бы так же – взахлеб. Потому что все они, греки, эллины, жители тех времен, так или иначе, существовали за счет своего ли, чужого духа, духа учителей и провидцев, открывавших самые неожиданные тайны. Например, тайны логоса, слова (Гераклита), слова, способного вскрывать и уничтожать, распахивать тайны управления Вселенной и наблюдать за ее жизнью. Пифагорейцы боготворили числа, Демокрит – материю. Сократ обожествлял знания и разум.
Однако, учтем, что как бы далеко не уводили Сократа его астральные путешествия, он всегда возвращался к своим ученикам, которые не чаяли в нем души и чуть ли не насилии на руках. Скажем прямо, и сам Сократ жить не мог без своих воспитанников, ибо никогда ничего не записывал, а проводил свои лекции в виде доверительных бесед, сочетавшихся, однако, и с долей иронии, и легкой шутки, а порою и ядовитого сарказма. Впрочем, никто никогда не обижался, ибо Сократ был весьма противоречив, и тем интересен. Он критиковал власть, демократию, мнимую свободу и тут же провозглашал почитание законов, выполнение гражданского долга. Ирония и сомнения у него всегда были рядом с глубокой верой в добрую основу человека. Стремление к идеальному бытию нисколько не мешало ему в земной дружбе и веселых пиршественных беседах. Сократ постоянно прислушивался к внутреннему голосу «даймону», а иными словами – совести, отвращавшей от недостойных поступков. Любил самые фантастические мифы и притчи. А дома, конечно, его всегда ждала любимая жена – Ксантиппа. И трое детей.
Вот эти драгоценные ипостаси и удерживали мудрого философа на бренной земле.
В тот вечер беседа затянулась. Сначала друзья побродили по улицам, размышляя о дружбе, мудрости и храбрости. Стены домов были увиты пыльным плющом. И хоть солнце червонным краем уже окуналось в море, вечерней прохладой еще не пахло. Почти бесшумно топал мул по бархатной дороге, и старик, сидевший на нем, походил на высохший корень, росший на муле от начала века.
Сократ не был красавцем. Небольшой рост, нос картошкой, бедно одет, бос, губаст, всклоченная борода, большой шишковатый лоб, наполовину лыс. Он говорил загадочно, отчасти интимно, говорил, будто что-то недосказывал, прятал в себе, но доверялся всем дружески и вместе с тем иронично, чем приводил собеседника в растерянность и замешательство.
Между тем, миновал шумный рынок, где друзья раздобыли немного фруктов и вина. Уселись недалеко от ручья: тут было прохладнее.
- А скажи-ка мне, Эвклид, с обычным лукавством спросил Сократ. – Вот ты положил истинное бытие в область идей. Я полагаю – добрых идей.
- Отчего же только добрых? – возразил Эвклид Мегарский. – Мы знаем немало случаев, когда миром правили идеи злые, человеконенавистнические, неправедные, убийственные. И все-таки, это идеи правят миром. Так или нет, Сократ?
- А боги? Разве они вне твоих процессов?
- Боги?
- Да, боги, которых мы все признаем, и от которых, согласись, зачастую зависим. К какой идее ты отнесешь их? Или их не существует, богов?
- Ну, не знаю, - сказал Эвклид неопределенно. – Анаксагор утверждает, что Вселенной управляет космический Ум. Великий Нус. Ведунья Аспазия того же мнения. Ты это знаешь.
- Тогда, получается, не идеи правят миром, - засмеялся Сократ. – Хотя в твоей теории есть нечто интересное. Возьмем хотя бы понятие красоты. Вот, обрати внимание, перед нами лазурное, море, стройные кипарисы, нежные мимозы, раскидистые платаны. Все это красиво. Не так ли? Красота мира нашего, очищающая душу, возвышает  человека.
- Твоя правда. Но к чему ты?..
- А к тому, что как при этом может литься кровь? Народ идти на народ?
- Ах, как бы, Сократ, эта красота была добра… - вздохнул Эвклид.
- А разве, друг мой, она зла? Другое дело, что она, эта красота, инертна. А вот идея красоты может остановить кровопролитие, спасти мир. Но это уже по твоей части, Эвклид, - снова засмеялся Сократ. – По части идей. Ты же у нас, можно сказать, родоначальник  идейного всесилия.
В тот вечер ученики Сократа вели его домой под руки. Солнце утонуло в синей глади моря. От воды пахло йодом и водорослями. Нежно источали печаль по ушедшему дню мимозы, серебристые тополя и разлапистые платаны.
- Слава Апполону, - шептали попутчики, а Сократ, перебирая нетвердыми ногами пыльную почву, все бормотал: «Божественный закат и совесть несовместны…»
Под мерное ворчание жены, Ксантиппы, он улегся спать. Так закончился один из прекрасных дней 420 года до нашей эры.
Пелопонесская война толкнула Сократа на поля сражений. Он воевал при осаде Потидеи в 432-429г-ах, в сражениях при Дели в 424г. и Амфиполе в 422. И везде философ вел себя достойно и мужественно. В это время Сократ настолько погружался в размышления и созерцание собственных мыслей и идей, что, как пишет Платон, в лагере под Потидеей однажды простоял неподвижно на одном месте весь день и всю ночь до рассвета на удивление воинам.
Вскоре Сократ достиг верхушки власти, но никогда не пользовался ею в корыстных целях. Напротив, всегда призывал демократов к благоразумию и взвешенным решениям. Однако все спектры жизни древних греков: философия, культура, искусство, социальные учреждения были тесно взаимосвязаны с политической, и от этой, часто довлеющей связи  нельзя было никуда деться. Таков, к сожалению, со времен древности организм подавляющего большинства государств. Сократу, как, впрочем, и его ученику Платону, пришлось столкнуться с этим вплотную.
Правители Афин пытались восстановить нарушенный войной былой порядок и строгое следование законам, аппелируя к религиозным чувствам и старым обычаям. Но в погоне за властью сами же без стеснения часто нарушали демократические устои.
Так, однажды Сократ оказался  замешанным в трагической истории, случившейся с афинскими стратегами в 406 году после сражения при Аргинузских островах.  Афинский флот во главе с десятью стратегами одержал блестящую победу над пелопонессцами. Но вот беда: афиняне не успели из-за поднявшейся бури похоронить погибших товарищей. Это рассматривалось законом как тягтяйшее преступление. Опасаясь кары, на родину вернулись только шестеро командующих. Остальные стратеги бежали. Вернувшиеся были сначала награждены за победу, а затем прокляты как нарушители отечественных религиозных обычаев. Власти так спешили расправиться с героями битвы, желая устрашить граждан, что потребовали решить их судьбу в один день и голосовать единым списком, а не обсуждать дело каждого в отдельности. Сократ же как раз в 406 г. был избран членом афинского Совета Пятисот («буле»). Он вошел в Совет от своего родного дема (района) Алопеки, входившего в филу (округ) Антиохиду. Совет делился на десять отделений. По числу фил. В каждом отделении заседало по пятьдесят человек. В течении примерно сорока дней поочередно исполняло каждое из десяти отделений. Заседания булевтов назывались пританией, а сами участники сессии пританами.
Вышло, что в момент суда над стратегами Сократ был в числе пританов, и более того, в самый день суда он явился эпистатом, то есть главою всего Совета на данный день.
Вольнолюбивый и независимый Сократ резко воспротивился поспешному незаконному суду. Чтобы обойти упрямое упорство Сократа, решили отложить суд на следующий день. На другой день, когда Совет возглавил новый эпистат, дело было сделано. Назавтра стратеги-победители были осуждены и незамедлительно казнены. Сам же Сократ едва избежал преследований от правящей партии, грубо нарушавшей демократические устои.
Однако это было только начало. Сам же Сократ оптимистично убеждал всех, что его сохраняет и оберегает внутренний голос «даймон», и, может быть, потому бесстрашный философ всегда и везде вступался за правду и справедливость, даже если это грозило ему серьезными последствиями.
В 408г. происходит знаменательное событие: Сократ встречается и знакомится с Платоном. Весь внутренний мир Платона насыщается новым смыслом. Он отказывается от всего, чем занимался прежде, и полностью посвящает себя только обучению у Сократа. Интересная деталь – перед сакраментальной встречей с Платоном Сократу приснился лебедь. Такой же лебедь привиделся Платону в его смертный час. Может быть, это был любимый ученик Платона – Аристотель.
После восстановления демократии в 410г., когда вторично был изгнан Алкивиад, за которого ратовал олигарх Критий,  самому Критию, чрезвычайно активному политику, тоже пришлось уйти в «тень». Он жил в Фессалии. Вел там свои политигры и через некоторое время вернулся в Афины ярым приверженцем спартанского военно-аристократического строя. Но в 404г. Критий, некогда слушатель Сократа, переметнувшийся к меркантильным, по большей части, к софистам. Сам блестящий софист и остроумный поэт, возглавил государственный переворот. Афинская олигархия получила название власти Тридцати тиранов.
Эти Тридцать заговорщиков правили Афинами чуть более года, жестоко расправляясь с непокорными – истязания, изгнания, казни.
И тут Сократ опять проявил дерзкую самостоятельность. Снова он оказался пританом афинского Совета, и по требованию Тридцати должен был доставить с острова Саламина известного олигарха и оппозиционера Леонта, чтобы казнить его. Леонт был очень богат, и тираны пытались завладеть его имуществом. Но Сократ воспротивился этому решению. И снова один. В то время как остальные все-таки привезли Леонта на гибель. Снова Сократ сам едва избежал казни. И от кого? От тех, кто сами считались учениками философа – Крития и Хармида, младшего брата матери Платона. Эти псевдофилософы променяли сократовское правдоискательство на деньги и политические интриги.
Однако власть Тридцати была недолговечной и потерпела крах в 403 г.. Критий погиб в сражении с Фрабибулом, главой афинской демократии; Хармид погиб в тех же боях. Семья Платона лишилась влиятельных родственников. Но Сократ получил возможность провести еще несколько лет в дружбе с Платоном.
Однако настал роковой 399г. Непримиримый нрав Сократа многим уже порядком надоел. На философа был подан донос от безвестного поэта Мелета, богача-кожевенника Анита и оратора Ликона, с которым Сократ еще недавно сидел в кругу друзей, ведя благочинные, душеспасительные беседы. Заметим, что именно Ликон вскоре будет требовать для Сократа смертной казни.  И  вот после долгих «демократических» судов-пересудов, в которых речь шла о «повивальном искусстве» Сократа, каковое он будто получил вслед за матерью, наставляя юношей на, якобы, прекрасные мысли и дела, ему, Сократу, было инкриминировано непризнание, тем не менее, богов, которых почитает город, и введение других, новых богов, тем самым развращая молодежь и сталкивая ее с пути истинного. В наказание требовалась смерть.
К тому же Сократ, говорилось в суде, пытался исследовать и обожествлять все, что над землей – облака, громы, вихри и то, что под землей. При том философ утверждал, что внутри него обитает некий внутренний голос «даймон», подающий время от времени знак, коего нужно беспрекословно слушаться. В довершение всех зол старшее поколение помнило, как за Сократом, будто хвосты, ходили Алкивиад, Критий и Хармид (тираны Тридцати) и похвалялись, что они ученики мудрейшего Сократа. А уж какие беды обрушили на Афины Алкивиад и Критий и сколько невинных, уважаемых граждан погибло при тирании Тридцати – знал каждый. Сократу, таким образом, грозила серьезная опасность.
Было назначено судебное разбирательство. Оно происходило в одном из десяти отделений суда присяжных, или гелиеи, включавшей пять тысяч граждан и тысячу запасных, которые ежегодно избирались по жребию от каждой из десяти фил (областей) Аттики. В отделении, разбиравшем дело Сократа, было пятьсот человек. Плюс один присяжный, чтобы число членов суда было нечетным.
Сократ решил сам защищать себя, отказавшись от помощи известного адвоката и оратора Лисия. Философ привык беседовать с людьми разного положения, достатка и образования. Обязанности присяжных исполняли горшечники, оружейники, портные, повара, корабельщики, медники, лекари, плотники, мелкие торговцы, купцы, учителя, писцы и прочие, с которыми так охотно беседовал на площадях и базарах философ.
После того, как обвинители произнесли свои речи, слово предоставили Сократу. Однако время защитительной речи было слишком мало. В центре зала поставили клепсидру (водяные часы). Сократу так много нужно было сказать и оправдаться в том, в чем выставлял его шутом еще Аристофан. Однако ни одного конкретного обвинения не существовало. Сократу приходилось сражаться с тенями и слухами. Кроме того, философ прекрасно понимал, что в клевете на него участвуют люди ничтожные, невежественные или наивные простаки, идущие на поводу у слухов.
Сократ задает свои обычные, иронические вопросы Мелету, и тот отвечает либо невпопад, либо просто отмалчивается. Но Сократ не привыкший убеждать людей в необходимой меркантильности, но, напротив, в добродетели, держится достойно, не ищет снисхождения, не надеется разжалобить судей своей бедностью, старостью, тремя детьми, которые останутся сиротами. Он уверен в своей правоте. Он честно рассказывает суду и о Дельфийском оракуле, признавшим его мудрейшим, и о таинственном голосе, который удерживал его от недостойных поступков, и о том, как он храбро противостоял тирании Тридцати, и о том, что он специально никого не обучал, тем паче – никогда не брал денег, как софисты.
Присяжные после перерыва выносят обвинительный приговор. Иные раздражены гордостью Сократа, тем, что он не плачет перед ними и не протягивает с мольбой руки. Иные страшатся человека, признанного мудрейшим и обладающего каким-то демоническим голосом «даймоном». Другим не по нутру непоколебимость Сократа и уверенность в собственной правоте. За оправдание философа был подан 221 голос, против 280. Ему не хватало 30 голосов, так как для оправдания нужно было иметь минимум 251 из 501 количества присяжных.
Поэт Мелет в своем письменном обвинении потребовал смерти.
После вынесения приговора Сократ был спокоен. Он сказал, что природа с самого рождения обрекла его, как и всех людей, на смерть. А смерть, так или иначе, есть благо, ибо она дает ему возможность или стать ничем и ничего не чувствовать, или, если верить в загробную жизнь, встретиться со славными мудрецами и героями прошлого.
Философ поручил афинянам своих сыновей, чтобы друзья направили их на путь добродетели.
- Ну, все. Пора идти отсюда, - закончил Сократ. – Мне, чтобы умереть. Вам, чтобы жить. А что из этого лучше – никому не ведомо, кроме Бога.
Кара, на которую судьи обрекли Сократа, очень скоро настигнет их самих. Афиняне, одумавшись, изгнали «высокий» ареопаг из города, лишив его воды, огня и пищи, и судьям ничего не оставалось, как повеситься.
По преданию Анит – главный подстрекатель и преследователь Сократа – был побит камнями и умер в страшных мучениях.
Но что было Сократу до грядущих легенд? Еще месяц философ ожидает смерти в тюрьме. Друзья предлагают ему побег, выкуп, подкуп охраны, но Сократ остался непреклонен. Видимо, он уже путешествовал по другому миру.
Одиннадцать архонтов, надзиравших за тюрьмами, предписали совершить казнь в день возвращения корабля с посольством с острова Делос. До этого времени экзекуцию проводить было нельзя.
В день казни по приказу архонтов с Сократа сняли оковы. Сидя на кровати, он с удовольствием растирал затекшие ноги. Здесь же голосила с младшим сыном на руках растрепанная Ксантиппа. Сократ попросил друга Крития увести несчастную женщину домой. А сам прошел вдоль серой пупырчатой стены, потрогал ее рукой, словно она была уже из другого мира, и продолжил разговор с друзьями о бессмертии души, вечности, о загробном мире, о том, какой сияющей и прекрасной видится ему истинная земля и истинное небо. Сократ был убежден, что выпив цикуту, он улетит, как бабочка, в счастливые края блаженных.
Философ совершил в соседней комнате омовение, простился с детьми и родственниками, пригладил ладонью редкие волосы, пальцами расчесал бороду. А солнце было уже близко к закату, и тут появился прислужник. Одиннадцати как предвестие надвигающейся смерти. Это был крепкий широкоплечий мужчина в красном плаще. Глаза он отводил в сторону, пряча в них не то вину, не то печаль.
Сократ со свойственной ему ироничной благожелательностью даже назвал этого мрачного вестника смерти обходительным человеком, когда тот, по обычаю, попросил у него прощения.
Наконец, пришел раб с сопровождающим, который держал в руках чашу со смертным ядом – цикутой. Этот человек дал необходимые наставления. Мол, нужно выпить яд и ходить до тех пор, пока ноги не отяжелеют. Затем необходимо лечь и ждать, когда цикута доберется до сердца и оно затихнет.
Сократ, не спеша, взял в руки чашу, заглянул в нее, словно посмотрел в глаза иного мира, и затем выпил жидкость до дна легко и свободно.
Вокруг него рыдали друзья, голосил Аполлодор, всем надрывая душу. Сократ пристыдил их: умирать надлежит в благоговейном молчании. Ничто не должно побеспокоить святости встречи с Богом.
Сократ сначала ходил по камере взад, вперед, затем лег и уже не чувствовал смертельного холода, который подбирался к сердцу. Неожиданно философ промолвил последние слова: «Критон, мы должны Асклепию петуха. Жертву Богу.  Так отдайте же. Не забудьте». «Непременно, - отозвался Критон. – Не хочешь ли еще что-нибудь сказать?» Но ответа уже не последовало. Взгляд Сократа остановился. Критон закрыл ему глаза.
Умирая, Сократ был светел и ясен лицом. Он как бы выздоровел от какой-то тяжелой болезни. Душа его ушла к вечной жизни, освободившись от земных невзгод и забот. Вот, наверное, почему в последних своих словах Сократ чисто по-человечески вспомнил о петухе, жертве, которую приносили богу врачевания Асклепию, заведующему всеобщим здоровьем.
И так, если говорить о многогранной деятельности Сократа, его ученика Платона, а вслед за ним – Аристотеля, то можно заключить: Сократ обращался к исследованию человеческого сознания и мышления. Проходя мимо смутных, единичных ощущений жизни, он останавливался перед общими понятиями, дающими смысл бытию.
Платон всесторонне развил эти общие понятия, превратил их в некие самостоятельные и независимые от человека идеи. Все у него было опутано серебряной паутиной идей.
Аристотель обнаружил единство этого общего с каждой отдельной частицей материального мира, без которого общая идея теряет приоритет и, стало быть, смысл.
Так, со времен вечно молодой античности философия блуждала в поисках Истины, выдвигая то идеалистические, то материалистические пути к осознанию бытия. Например, если красота материального мира, по Платону, есть только подражание красоте вечных идей, к которым этот мир мечтает приблизиться, то что же остается делать художнику? Так же подражать? Тогда можно ли назвать такое искусство подлинным? Поэтому для Платона искусство ложно, поскольку оно является несовершенной копией высшей красоты мира идей. И лишь потеряв разум, впав в безумие (греческое слово «мания») поэт, по убеждению Платона, неожиданно открывает мир идеальной красоты и, забыв о жалком подражании и правилах искусства, становится настоящим творцом. Но как это, увы, бывает редко! И какой ценой дается!
Эту мысль Платона, кстати говоря, гораздо позже подхватил Николай Бердяев. «Если хочешь быть мудрым, - напутствовал он, - будь безумным. Ибо мудрость мира сего есть безумие перед Богом».
Но мы должны, однако, прежде всего воспеть гимн Сократу, так или иначе положившему начало тому, что затем во все времена и до сегодняшних дней стало называться философией или ощущением чувства мудрости. Хотя, впрочем, не будем забывать, что за тысячу лет до Сократа были и другие цивилизации. Была Атлантида, были шумеры со своим кодексом жизни, глубинным пониманием мира и Бога. Были загадочные озера Кольского полуострова. Была еще более загадочная Шамбала. Был непостижимый до сих пор остров Пасхи. И многое другое.
А вот еще один пример познания древними греками великих таинств мира. Таинств чисел.
Арифметика в Древней Греции и все связанные с нею представления о числе, величинах, операциях над числами тоже было величайшим открытием. Не меньшим, прямо скажем, чем написание поэм гекзаметром. Люди были изумлены, что числа действуют самостоятельно, строго и определенно. Что они, числа, вездесущи. Они проникают в самую обычную жизнь, что без чисел и величин невозможно само познание вещей. Числа стали восхвалять, превозносить, наделять магической божественной силой.
Так появились философы-пифагорейцы, которые стали прямо заявлять, что числа – это боги и, напротив, боги – это числа. Конечно, первенство держала единица. Понятно, на втором месте была – двоица, без которой невозможно выйти за пределы единицы. И так далее. Притом каждое число наделялось либо мужским, либо женским началом. Обожествлялась тройка (любопытное предчувствие библейских событий), четверка, семерка – тоже магическое число  - восьмерка, девятка, десятка… Вообще говоря, пифагорейцы благоговели перед всеми числами, какие только существуют.. В них усматривалось особое значение и даже некий тайный мистический смысл. В Древней Греции существовали целые трактаты о божественных и мифологических свойствах первого десятка. Сейчас каждый знает, что сумма начальных четырех чисел составляет десятку. Но у древних греков можно найти такое объяснение этих элементарных операций счета, которое прямо называлось не только философским, но даже религиозно сказочным. Кстати, нужно сказать, что эта философия чисел была малодоступной для широкой публики. Ею пользовались приближенные к власти, оракулы, жрецы и прочие редкие люди. Философия чисел, открытая пифагорейцами в шестом веке до н.э., сохраняла свое эго в течение целого тысячелетия – до самого конца античности. Если Сократ научил Платона уважать человека, стремящегося к знанию и нравственному идеалу, то пифагорейцы обучили Платона четкости мысли, строгости и стройности теоретических построений. Поэтому, конечно, открытие разницы между идеей вещи и самой вещью, числом в Древней Греции незамеченной быть просто не могло. Это виделось небывалым торжеством науки, было какой-то поэтически восторженной эйфорией, прямо-таки до слез мистического умиления.
Если Демокрит – один из любимых философов В.И.Ленина – прославил мир как неисчерпаемую, бесконечную мощь материи, порождающей незыблемость вещей, то Платон восторгался сущностью идей, восхвалял их первозданность и бытие, доходя до прямого обожествления. Тут ощущался явный примат идей над материей. Видимо, поэтому ни в одном из воспоминаний Платона даже не мерцает имя Демокрита. Идеи для Платона – нечто божественное, если не сами боги.
Отношение к идеализму Платона в течение веков было разным. Его, Платона, восхваляли  за то, что он признавал существование идеального мира, мира красоты, истины, добра и поселял эти высокие пределы в космосе, не разменивая возвышенных человеческих идеалов на мелочи и пустяки.
Конечно, читатель может восторгаться Платоном или осуждать его. Это несомненное право каждого. Однако невозможно не признать: самое важное у философа-идеалиста – открытие самого факта существования общей всемирной Идеи, необходимости Ее для познания вещей и их невещественный характер.
И так, Платон мыслит идею вещи как ее беспредельное обобщение. Можем ли мы толковать о единице, если дальше нет перехода к двойке? И можем ли остановиться на двойке без печали от невозможности перехода к тройке? Ясно – единица требует двойки, а двойка настаивает на признании тройки. Однако до каких же пор мы будем перечислять числа, до какого предела? Понятно, никакого такого предела нет. Возьмем ли мы миллион, или биллион, и триллион. Везде в этих случаях можно прибавить еще хотя бы одну единицу. И получается, что для числового ряда есть один предел – бесконечность, то есть бесконечное обобщение для всех отдельных вещей и знаков, подпадающих под  эту идею. Точно так же мы сколь угодно можем дробить единицы, но никогда не дойдем до нуля. Иными словами, бесконечность содержится в каждой отдельной вещи. Следовательно, всякая нами установленная идея вещи есть не только ее наивысшее обобщение, но и ее беспредельный предел. И этот предел бесконечен для всех конечных состояний и проявлений всякой единичной вещи, заключающей в себе эту идею. Потому-то далее в общественной философии Платон проводил свое учение об идеях с необычайной верой в человеческий разум и с упованием на всемогущую силу идеального мира. Платон был романтиком, поэтом, наивно убежденным, что достаточно правильно созерцать и понимать идеи, как уже вся общественная жизнь тоже станет идеальной. Наконец, во главе спроектированного им идеального государства должны стоять именно философы, способные наблюдать, оценивать вечные идеи и посредством особого зрения управлять ими.
С сегодняшней точки зрения это, по меньшей мере, просто наивно и, конечно, нереально. Однако как хотелось бы, согласитесь, чтобы мы жили по Платону, когда идея вещи есть закон.
Идея вещи невещественна. Это видно хотя бы из того, что, например, вода способна замерзать, кипеть, испаряться, а идея воды – нет. Сама вода может быть твердым и жидким телом. Но идея воды не есть ни твердое, ни жидкое тело и вообще не есть тело.
Идеализм Платона давно ушел в историю, но от этого он, тем не менее, не перестал быть актуальным и воздействовать на современность. Законы природы и общества тоже можно не называть идеями природы и общества, но от самих этих законов отречься невозможно, ибо они, так или иначе, предполагают восхождение к высшему благу, которое есть не что иное как воплощение любви. К кому? Конечно же, к Всемирному Разуму, Нусу, а на современном языке – к Богу.
Было бы неполным, мне думается, закончить рассказ о Платоне только на панегирической ноте. Платон был вулканом. Везувием. Он часто озарял мир светозарными, огненными сполохами. Но Платон не был бы вулканом, если бы иногда не покрывал землю черным пеплом. Так было с его «Законами», где философ рассуждает о государственном устройстве, подчиненном непреложным и устрашающим общественным учреждениям – законам. Здесь Платон совсем не тот раскованный романтик, поэт-философ, а жесткий консерватор с диктаторским характером, тем самым, который он  всю жизнь неустанно осуждал. Подчинение человека в этом страшном государстве законам, не зависящим от него, обреченность общества сказывается в известном рассуждении Платона о людях-куклах, не имеющих своей воли и управляемых нитями, за которые и дергает «высшая сила». Нужно отметить так же, что «Законы» - единственное произведение Платона, где отсутствует образ Сократа. Здесь  нет ни споров, ни противоборства идей, да и все  утверждения – прямая противоположность тому, чему учил Сократ. Сократ вечно все подвергал критике, и часто двумя, тремя фразами ниспровергал общепризнанные авторитеты. В «Законах» всякая критика запрещена; есть лишь беспрекословное подчинение и казни для несогласных.
Миф о людях-куклах и характерное отсутствие Сократа в «Законах» - это у Платона несомненный акт разочарования, депрессии и явное свидетельство отчаяния при виде нерушимой греческой «демократии». Печальный конец Платоновской философии подчеркивается еще и тем, что и сам Платон и его философское окружение позднейшие почитатели сравнивали, тем не менее, с чем-то божественным, светом, порядком, гармонией, уравновешенностью как в моральном и художественном, так и в государственном и даже космическом плане.
По последним легендам Платон видел себя перед смертью лебедем, этой знаменитой  птицей Апполона. Сократ же, как помним, перед приходом к нему Платона тоже видел во сне лебедя. Жизненный жребий лебедя выбрал себе Орфей.
Платон всю жизнь проповедовал всеобщую гармонию, то есть был натурой, можно сказать, апполоновского типа. Однако гармония бывает разной. Одна живая, блистающая; она активно борется с беспорядком, с уродством, с разнузданностью богатства и власти. Это гармония «Пира» и «Федра». Другая, основанная на принуждении и насилии, чужда живых явлений жизни. Платон  не мог не понимать своего принципиального отказа от классической гармонии в жертву «гармонии» насилия и тирании. И поскольку здесь, в «Законах», содержалось противоречие всей его жизни и философии, то признание «гармонии» законов насилия было для него своего рода философским самоубийством. «Необходимо, - пишет Платон в «Законах», - если кто-либо выскажет себя непослушным законодательству, одного присудить к смертной казни, другого к побоям и тюрьме, третьего - к лишению гражданских прав, прочих же наказать отобранием имущества в казну государства и изгнанием».
Война, прежде исключавшаяся Платоном как величайшее зло, теперь выдвигается у него на первый план и неотделима от действия законов. Даже художественное творчество теперь регламентируется законом и должно оставаться неподвижным во все времена. В «Пире» - вечное, свободное творчество, в «Законах» - рабское повиновение. (Кстати, это все то, чем наш российский народ трагически насытился по самое горло во времена культа личности). Ну, у Сталина – понятно: в нем с юности текла дьявольская кровь, тоже, впрочем, неизвестно откуда взявшаяся. Но Платон! Что это? Помутнение разума ранимой души? Разочарование в людях при общении с тиранами Дионисием старшим и Дионисием младшим? Метастазы насильственной смерти Сократа? И, как следствие всего накопившегося, глубочайшая депрессия? Вероятно, и то, и другое, и третье, и то, возможно, чего никто уже никогда не узнает.
Однако при всем при этом остались чудесные произведения Платона: «Пир», «Апология Сократа», «Горгий», «Критон», «Протагор», «Лахета», «Лисий», «Ион», «Менон», «Федр», «Критий», «Софист» и многие другие, полные света, тепла, поэзии, остроумия и любви. Во всех своих работах Платон менее всего был застывшей лавой. Он постоянно искал Истину и упивался этими поисками в стенах созданной им Академии. Недаром свой философский метод Платон назвал диалектическим и первым применил термин «диалектика». Диалог у Платона, конечно же, был разговором с самим собой. Так считается. Но мне лично думается -  это был разговор с Богом: Платон был из тех, кому такая связь дается свыше.
Интересно, что почти все крупные философы нового времени преподают свои теории как бы уже в готовом виде. И даже не видно бывает, как они, философы, дошли до своей системы, какими терзались сомнениями, в какую ввергались борьбу. Совсем другое дело – Платон. Свои концепции он заставляет читателя продумывать так же, как продумывал он сам. Платон не скрывает своих сомнений и неуверенности. Он всегда искренен и честен. Он не прячет своей слабости во многих вопросах, своих тяжелых усилий понять предмет, часто, кстати, беспомощных и безрезультатных. Но разве это не демократизм мысли? И разве это  могло не быть привлекательным для многих тысяч читателей разных стран, эпох и народов?
Платон проповедовал идеал красивого, сильного, искреннего, но обязательного простого, немеркантильного человека. Гармония личности, общества и  окружающей природы – вот постоянный и неизменный идеал Платона в течение всего его творческого пути. В этом смысле Платон, мечтатель и утопист, всегда был врагом самодовольных обывателей-невежд, которые уже всего достигли, успокоились и которым не нужен никто и ничего, кроме своего благополучия.
Умер Платон (это символично) в день своего рождения, а значит, в день рождения Апполона, 7-го таргелия (21 мая) в 347 году до н.э. И кто знает, может, душа Платона именно лебедем улетела в беспредельные дали.
Похоронен Платон рядом со своей Академией. На моголе выбита эпитафия: «Двух Апполон сыновей – Эскулапа родил и Платона. Тот исцеляет тела, этот – целитель души».


Член Союза Писателей РФ – Сосновский Владислав Геннадиевич.
115142 Москва, ул. Коломенская д.5, кв.249  Тел. 8. 499. 614 – 13 - 03