Мошкин и монашка

Мошкин проснулся от жажды и с гадостным ощущением внутри себя.
Приподнявшись, он схватился за чашку и одним махом осушил половину. В чашке оказалось крепкое спиртное. Закашлявшись, он вслепую нашарил скользкий огурец, который и засунул в рот...
Огурец оказался приторно-сладким и до ужаса противным. Наведя резкость, Мошкин понял, что в его руках не желанный овощ, а какой-то африканский фрукт лохматой наружности со скользкими краями.
Откуда эта гадость здесь?
…А это что?
Виски!..
Блин, похоже, настоящий – гривен на 300 потянет…
– Да что здесь было? А это вообще… – он брезгливо поднял валяющийся на кровати бюстгальтер и поднёс к глазам.
– Отдай сюда! – услышал вдруг визгливый голос Мошкин и через сеточку лифчика увидел взъерошенную и раскрасневшуюся миловидную девичью головку, высунувшуюся из-под его одеяла, как чёрт из табакерки.
– Ты… Кто? – только и смог выговорить обалделый Мошкин, уставившись на незнакомку. – Что же такое? Уже не помню, с кем ложусь… Надо подвязывать с алкоголем, – бормотал он, торопливо натягивая штаны, желая ретироваться в ванную комнату.
– Авилиной меня зовут, служительница я Огожевского монастыря. Сестрой я твоему дружку Алексею-моряку прихожусь двоюродной, – услышал он елейный, изменившийся до церковного благочиния голос. – Из ресторана вас двоих вытаскивала вчера. Лёшку-то домой доставила, а вот с тобой повозиться пришлось, больно буйный был, вон что с блузкой утворил.
Авилина показала оборванную бретельку на модном топике.
Мошкин с незастёгнутыми штанами медленно повернулся и, уставившись на выскользнувший из одеяла сосок её грудей, пробормотал еле слышно:
– Ты что… Монашка?! И… мы с тобой… ночью…
– Все мы, грешные, под одним богом ходим. Не согрешишь – не покаешься. Грех и покаяние под одну руку идут. Покайся и ещё раз помолись. Помолись, молитва – она Богу угодна. Боженька раскаявшихся любит, – продолжала она напевным убаюкивающим голосом. – Ты вот в миру живёшь, а заповедей божьих не блюдёшь: «Плодитесь и размножайтесь…». Господь велел скотинке всякой множиться, дабы блюсти покой и равновесие в божьем мире. Бобыль – он как импотент, нет от него никакого прока – ни в миру, ни в царствии Божьем.
Мошкин, как загипнотизированный, не отводил взгляда от колыхающейся груди «монашки-проповедницы». Он видел, как её сосок оживал, наливался, и, цепляясь за одеяло, колыхался, подобно антенне авто.
– Ублажи себя – вот весь интерес бобыля в миру, – продолжала проповедь возбуждающаяся от собственных слов монастырская служительница. – А платить по счетам придётся: психушки, вендиспансеры, неухоженные квартиры и одиночество в старости.
…Из одеяла, как голубь из клетки, вырвалась вторая грудь, просигналив ему антенной. Две антенны стали превращаться в гипнотизирующих змей, зовущих к себе, и Мошкин пошёл на зов, схватил их руками, впился губами и, задыхаясь от счастья, смаковал упругие соски, уже не слыша последних слов…
– А царства Божия им не дано, гореть прелюбодеям в гиене огненной…