Боль Евы

     "Даже тот, кто не болен, все равно носит  болезнь у себя в сердце". Камю.   
    
     Было чудовищно холодно. Этот инфернальный холод прочно угнездился где-то глубоко внутри, пожирая мои внутренности и наполняя душу гноем.
     В каком-то крыле больницы шел ремонт, и койки стояли прямо в коридоре. Присев на одну из них, я взял тонкое одеяло и попытался накрыться, но обнаружил на нем кровь. Повертел его в руках и заметил надпись на английском языке: «гуманитарная помощь». Проверив остальные кровати, я убедился в том, что все одеяла измазаны чужой кровью, и на всех выведены эти зловещие буквы. Ни одного чистого.
     Ладно, я не брезглив.
     Где-то заплакал грудной ребенок. Я знал, что ему сделали операцию, но визгливые вопли раздражали, потому что моя сестра, лежавшая в палате, около которой расположился я, могла в любое время проснуться. Она уже двое суток отходила от наркоза, кричала, и из-под повязки на лице безостановочно текли слезы. А ей нельзя плакать, поскольку только что была сделана операция, хирурги вшили в ее глаза четыре имплантата.
     Я ухаживал за ней в меру своих сил. Сейчас она спала, к счастью.
     Часа четыре назад мне с трудом удалось успокоить сестру, ее мучили галлюцинации, она кричала о том, как ей плохо, о каких-то кострах, будто ее сжигали живьем, о странных существах. Но, что самое главное, звала отца.
     Он погиб в Дагестане шесть лет назад.
     Я отчетливо помню похороны.
     В помещении церкви, где проходило прощание, стояло несколько гробов. Тошнотворный, омерзительный запах ладана, казалось, пропитал все вокруг, въелся под кожу, одурманив разум и бросив его в желчную пропасть неиссякаемого бреда. Темные силуэты метались вокруг, подобные алчным хищным птицам или теням грешников в преисподней. Я почти поверил в то, что и сам заслуживаю кары, что я не зря оказался в этом смрадном аду, где мне были обещаны разве что тысячелетние муки. Казалось, что не тонкие свечи освещают лица людей, делая их уродливыми масками, гротескно искаженными квазистраданием, а зарево костров инквизиции покрывает их бликами, как струпьями, словно вываливая наружу ущербность и грязь, копившуюся в душах.
     Меня и Еву подвели к гробу, и нас охватил чистый экзистенциальный ужас. Хорошо, что я вырос и смог, наконец, подобрать нужные слова… Ужас.
     Мы запомнили отца красивым и сильным, радостным и улыбающимся.
     А перед нами лежал труп, сшитый буквально по частям: отец подорвался на радиоуправляемой мине. Осколки попали в лицо, нижняя часть туловища, как я узнал позднее, была разворочена и превратилась в безобразное месиво. По лицу, видные даже под гримом, расползались трупные пятна и прихотливо вились безобразные швы. И от самого тела шел тяжелый запах разложения, не сдерживаемый заморозкой. Это нормально. Его везли из Хасавюрта, а в то время там было плюс пятьдесят в тени.
     «На что ж ты меня оставил», - надрывалась толстая дура, бросаясь на гроб. Бабушка была редкостной сволочью, лицемерной тварью, и мне не жаль ее абсолютно. Это мы потеряли отца – а она приобрела замечательный повод выгнать нас из квартиры, чтобы отдать ее папиному младшему брату. В итоге мы оказались на улице – моя мать, пятилетняя Ева и восьмилетний я.
     Нас с сестрой потом долго лечили, водили по всяким психологам, но без толку. Ей вряд ли смог бы помочь кто-нибудь, если даже я не справлялся. Не знаю, стало ли с годами легче, но я всегда ненавидел жалость и всячески избегал ее. Сестра же росла слабой и много болела. А затем начала слепнуть, и понадобилась срочная операция.
     Было двадцать восьмое декабря.
     Мертвенную тишину разорвал крик, резкий, как удар плетью, отчаянный и страшный, переходящий в судорожные всхлипы.
     Кричала Ева.
     Я рванулся в палату.
     Она снова звала отца. Рыдая, умоляла вернуться, не узнавая меня. Но тембр моего голоса постепенно успокоил ее, погрузив в тревожный сон.
     На третий день ей, вроде бы, стало лучше.
     И я поехал домой, чтобы выспаться, а на мое место должна была приехать мать, которой, наконец, удалось отпроситься с работы.
     Как выяснилось позже, за трое суток, проведенных в больнице, я потерял семь килограммов веса. Но это, по сути, пустяки.
     Часть моей души осталась там, убитая болью Евы.
     Больше ничего не изменилось. Меня по-прежнему передергивает от двух вещей: запаха ладана и упоминаний о чеченской кампании.