Че Гевара

                "Я презираю прах, из которого состою и который
                говорит с вами. Его можно преследовать, его мож-
                но убить. Но я утверждаю, что никому не вырвать
                у меня той независимой жизни, что дана мне в
                веках и на небесах" Сен-Жюст.




- Вы спрашивали синьор: когда они вошли в деревню? Дайте подумать, я как раз вернулся с поля, а вокруг все бегут, кричат: «партизаны! партизаны!». Слышались выстрелы, где-то плакал ребёнок. Помнится, я жутко перепугался за жену и дочку и мигом помчался к дому. А когда пробегал по главной площади, смотрю, значит, идут трое: в камуфляжной форме, грязные, заросшие. И среди них один самый высокий, было что-то в его фигуре величественное, притягательное – не знаю, как объяснить. Это потом мне уже сказали, что это был сам Че. В общем, никогда не забуду этот день.

Боливия, ущелье Куэбрада-дель-Юро, 8 октября 1967 года.

 Выстрелы раздались тогда, когда все расположились на привал, а Пабло, с оловянной  кружкой в руке, подошёл к Эрнесто и сообщил свои соображения насчёт дальнейшего их маршрута. Первым, лицом вниз, завалился Анисето. Все бросились в укрытие. Пули со свистом отскакивали от серых валунов, за которыми укрылся Эрнесто. Он сильно, с придыханиями и хрипом закашлялся – в  той деревне, которую они заняли накануне, не удалось раздобыть лекарства. Покраснев от астматического удушья и пытаясь сдержать новый приступ, он уткнулся ртом в рукав, пропитанной потом куртки. Краем глаза он успел заметить, как упал, простирая одну руку к небу, Пабло. Кашель поутих, Эрнесто вскинул винтовку, передёрнул затвор и двумя меткими попаданиями ловко уложил двух  солдат, паливших из-за густого кустарника вверху. Один из них, как мешок с песком, тяжело скатился  с травянистого пригорка. Голова и руки второго свешивались вниз со склона. Застрекотал автомат. Инти, пытаясь переползти к Эрнесто из-за соседнего валуна, остался лежать на земле. Кровь растекалась под ним, окрашивая бурую, выжженную траву. Эрнесто тщательно прицелился в автоматчика – вот в прицеле мелькнули кепи защитного цвета, тёмные очки, смуглая кожа. Палец потянулся к курку. В следующую секунду мощная сила пробила магазин его винтовки, а ещё через мгновение он ощутил резкий толчок в бедро, распустившейся пронзительной болью по всей ноге. Он отбросил, ставшую бесполезной винтовку, вытащил револьвер и, пытаясь зажать пульсирующую красной влагой рану, начал слепо палить по спускавшейся с гор веренице солдат. Один из них согнулся, как при остром аппендиците. Патроны кончились. Он безучастно откинулся на спину, тяжело переводя дух и чувствуя, как шеренга окружает его укрытие. Он слышал быстрые, смешанные с грубыми ругательствами, отрывистые команды. Он лежал и смотрел в голубое, слегка перистое небо Боливии – такое прекрасное и такое жестоко равнодушное.

- Да, синьор, когда его взяли -  привели  сюда, в эту школу и заперли до дальнейших распоряжений. Все были в таком возбуждении: как же, схватили самого Эрнесто Че Гевару, столько разговоров было, все гадали – что с ним сделают? Помню, он предложил даже свои услуги врача, чтобы оказать первую помощь нашим солдатам, хотя и сам  был ранен и, вообще, держался молодцом – настоящий боец. Ну, а в полдень девятого по радио пришёл приказ,…Чудно всё-таки устроена жизнь – ведь жребий расстреливать его мог выпасть и мне, а не моему другу Марио.

Школа Ла-Игера, 9 октября.

До рассвета осталось несколько часов. Два или три. Ночные окна класса уже начали окрашиваться серым светом раннего утра. Эрнесто сидел в углу, привалившись к белёной стене. Раненая нога затекла и онемела. Резкая пульсирующая боль, нарастающими волнами пробивалась сквозь мягкую пелену действия обезболивающего лекарства.

 Рядом лежало тело его убитого товарища, Инти. Зёв раскрытого рта, с тонкой ниточкой засохшей крови у посиневших губ.

 Эрнесто провёл грязной заскорузлой рукой по жёстким чёрным волосам бороды, затем похлопал по карманам своей порванной, в нескольких местах камуфляжной куртки, ища мятую пачку сигарет. Вспомнил, что они выпали, когда двое солдат, взявши его под руки, тащили его волоком по школьному, усеянному булыжниками двору. Поискал в карманах Инти, нашёл одну изломанную, рассыпавшуюся. Тут же с жадностью, с наслаждением закурил, моментально закашлявшись, сплёвывая  на пол сгустки крови. Его знобило, пот крупной росой выступил на загорелом лбу. Жажда, иссушающим вихрем заполнила его существо.

 Он огляделся по сторонам, в поисках того, чем  можно было бы укрыться. Кругом, покрытые пылью, изломанные парты, чей-то башмак,  пустая банка. Ничего подходящего. Решил стянуть куртку с Инти. Осторожно, обхватив  труп обеими руками, он вытащил его, уже начинающие коченеть конечности из рукавов. Одна пуговица оторвалась, упала и закатилась куда-то. После, бережно положил тело на пол. Тёплой ладонью смежил ему веки, пригладил его русые волосы, поправил ворот рубашки. Потом лёг рядом, укрывшись с головой. Как будто пытался защититься. Закрыл глаза, но сон не шёл, дрожь всё усиливалась. Холод цементного пола пронизывал его плоть, сковывая течение мысли. Жажда становилась всё невыносимей. Отвратительный солоноватый привкус во рту. Он, с усилием встал и, опираясь рукой о стену, доковылял до противоположного угла, чтобы там помочиться.

Ближе к утру пошёл дождь. Вода капала сквозь прохудившуюся крышу. Он подполз, еле волоча ногу, ближе к дыре в потолке и, запрокинув голову, открытым ртом стал ловить каждую каплю. Скоро устало откинулся на спину – в желудке неприятно жгло.

 Сквозь тихий шелест слышались голоса, раскаты смеха, скрип тормозов, подъезжающих автомобилей. Залаяли собаки, прокукарекал петух, а он лежал и пытался представить какая суматоха стоит в деревне.

Когда совсем рассвело, стала видна дальняя стена и на ней рисунок Девы Марии – ласковый, милосердный взгляд проникает до самой глубины души. У двери – метла и грабли, рваная москитная сетка. Коричневая школьная доска покосилась, и на ней  было написано мелом на испанском «мама».

Он сидел, обхватив голову руками, и старался вообразить, что ждёт его за той чертой, которую ему вскоре предстояло перейти. Как и всякий настоящий коммунист, он никогда не верил в бога и загробную жизнь. Страха почти не было, а было только любопытство и сожаление, что их миссия по освобождению Боливии провалилась. Земные дела станут залогом его бессмертия. Кубинский народ будет его помнить.

В 12.45 заскрежетал замок, дверь отворилась, и вошли двое: приземистый мужчина плотного телосложения, лет пятидесяти, в сером офицерском кителе, в роговых очках и парень лет двадцати восьми, в форме простого солдата. Левый глаз его чуть косил, правая рука была перевязана грязной марлей, над губой - тонкие усики.

Офицер прохаживался, взад вперёд перед Эрнесто, то и дело, бросая на него глубокие заинтересованные, порой надменные взгляды, как будто не веря своим глазам.  Остановился, быстро кивнул своему подчинённому и встал в дверях, облокотившись о дверной косяк. Солдат отдал честь, звонко щёлкнув каблуком, потом торжественно подошёл к Че, заученным, автоматическим движением расстегнул кобуру и вытащил пистолет, направив его на Эрнесто. Снял с предохранителя. Левая бровь его чуть подрагивала. А в голове вставали картины, о том, как его будут окружать журналисты, как он напишет книгу об этом и за большие деньги продаст права на неё, раз и навсегда покончив с нищетой, что его имя войдёт в историю.

 Че прямо и спокойно смотрел ему в глаза, на чёрное пустое дуло, на капельку пота, медленно ползущую по его левому  виску. Солдат медлил, очевидно, ожидая, когда приговорённый отвернётся. Решимость его падала, он сглатывал тягучую слюну. Взглянул в сторону своего командира, увидел его недовольное лицо
Наконец решился, глубоко вздохнул, опустил ствол немного ниже и спустил курок.

- Что вы, синьор! Когда приземлился вертолёт, меня  на площади ещё не было, я кормила ребёнка у себя в хижине. Говорили, будто его тело было привязано к полозьям. Когда я пришла, он лежал  на столе, голый по пояс, а вокруг все суетятся, кричат, фотографируют. Ужас! Помню, кисти рук у него были отрублены. И так мне его жалко стало, так он был красив, как Христос с картинки.