Офигеть!

О, город гордых нацменов! О, город доступных кумиров!

Интересно сидеть и пить заветную бутылочку Алазанской долины с заветными подружками у окна, выходящего во двор-колодец под номером Мойка,8. Первый этаж. Начало восьмидесятых, что-то вроде позднего мая, почти-белая ночь, часа два. Налево – Капелла, направо – Мойка,12. Разговор льется неторопливо и отрывочно, с долгими паузами, как сон.

     - Девчонки, а я вчера из филармонии ехала после концерта и Боярского встретила в автобусе! Я на Васильевский дальше поехала, а он спрыгнул тут на Дворцовой, – вдруг, после прочего, сообщает радостным шепотом одна из гостий, юная гордая казашка. – В черном пальто, в шляпе черной, красивый такой, ну, как обычно, я чуть не умерла! Он стоял на задней площадке, вот так! Широко расставив ноги, раскинув руки, держась за перила! Пальто длинное, усы, шляпа на глаза! Боярский! И один, совершенно один. А я впереди сидела и боялась оглянуться. Боярский!!! Представляете?

- Да он тут, в моем доме живет, – говорит, усмехнувшись, хозяйка, юная гордая хакаска. – Пора б ему уже придти и стрельнуть сигаретку. Я сейчас курсовую пишу, печатаю допоздна, а окно все время открыто. Стреляет!

Гостьи переглядываются. Вторая из них, юная гордая татарка, резюмирует:
- Давайте выпьем по этому поводу.

Пьют.

В арке дома на Мойке,8 появляется Миша Боярский. Черное пальто, шляпа, все как положено, и, по мере приближения, - усы, нос, глаза.

Замирают.

- Привет, Оль,  – говорит Миша Боярский хозяйке-хакаске,  – нет сигаретки?
- Конечно, Миш! – Ольга, свесившись в окно, протягивает ему полупустую пачку. Боярский подходит поближе:
- Привет, девчонки!
-       Здравствуйте! – гудят хором.
-       Ну, как наука?
-       Движется! – поддерживает разговор храбрая татарка.
-       Молодцы!

Боярский закуривает, потом делает неопределенно-прощальный жест и медленно и нетвердо идет к себе.

- Офигеть! – восклицают гостьи.

Пьют.

О, город кумиров! Даже если они не твои кумиры. Несколько лет спустя одна из вышеназванных тюрчанок стоит на остановке другого автобуса. Она едет на спектакль во Дворец Первой Пятилетки. Стоит чудесное теплое лето. Белые ночи в разгаре, а уж белые дни! Все вокруг залито светом. А остановка вообще – на солнечной стороне улицы. И прикид у всех летний, легкий, веселый. И у нашей героини тоже. Она в голубых хэбэшных брючках и белой хэбэшной кофточке по моде тех раннеперестроечных лет.

Вдруг она видит руки.

Эти руки она видела в телевизоре (несколько раз) и издали на концерте (однажды). Это были руки гитариста, их крупным планом показывали по ТV. Спутать было нельзя – длинные пальцы, сплошь, так сказать, унизанные серебряными перстнями, сплошь, сплошь унизанные. Ну какое слово тут еще подберешь?

Она вздрагивает.

Он не был ее кумиром. Но она много читала о нем. Она только что прочла, что написал о нем Вознесенский. А Вознесенский был ее кумиром. Она оглядывается.

Ей кажется, что кумиры не могут так же запросто стоять на остановке, как простые ленинградские граждане и вместе с ними заезжие лимитчики и нацмены. И чтобы весь народ при этом запросто стоял и ждал автобуса. А кумир при этом спокойно болтал бы с приятелем. И никто его не замечал бы. Только она.

Подходит автобус, уже заполненный под завязку. Как беременный таракан. И теперь в него втискивается вся остановка, разопревшая на солнечной стороне улицы. Наша девушка в голубых штанах делает лишний шаг, чтобы оказаться в толпе рядом с кумиром. Чужим кумиром. Она поднимается на ступеньку прямо перед ним, и он подсаживает, подталкивает ее наверх. Его серебряные перстни касаются ее через эфемерное посредство батиста. Она, не дыша, занимает место сбоку над ступеньками – там надо почти висеть, а это не могут делать толстые автобусные тетки, и поэтому там иногда бывает немного пространства, проверено с детства.

А чужой кумир остается стоять внизу. И можно разглядеть его бледный благородный профиль. Светлые длинные волосы. Умный лоб. И – пальцы, пальцы в серебряных перстнях и кольцах. А толпа продолжает нажимать, двери еще не закрыты. И его прибивает к ней.

Светлую голову – к бешено бьющемуся сердцу. Плечо в свободной светлой рубахе – к застонавшему животу.

И вот так ехать целую остановку!

А потом – и тоже так же! – еще одну!

И еще.

И никто не замечает. И никто не понимает.

Такое время, такой город, такая юность.

Офигеть, просто офигеть!