Капля выжатого камня

Он ревновал её. Ко всем. Неумело молча…
У него просто темнели глаза. Иногда он, молча, даже немо, двумя пальцами подминает свитер в рёбра – сердце колет. Вполоборота от неё, незаметно. Но она замечает. Если бы не этот единственный момент с сердцем – её бы давно не было рядом, и она действительно бы принадлежала всем. Он никогда не говорил, что любит её. Ни этим словом, ни каким бы то ни было другим – не говорил это. И вот только этот момент со вжатием свитера слева… [Мужчина подминал свитер всё глубже и глубже, как-то ей даже показалось его сердце исхудавшим, всосанной подставленной щекой. Впадиной.]
Входя в гости, в каждый новый дом, каждый раз держа супруга под руку, она улыбалась, и уже могла собирать гербарии вожделеющих взглядов и класть их перед сном в книжку сомкнутых век. Она часто любовалась, засыпая, чем-то красиво прожитым за день. Но ни разу не изменила.
Он неумолимо старел, и всё больше сомневался в её верности. Он неумолимо старел, и яркая молодая женщина ради мужа стала себя бледнить. Она хотела взрастить и насытить его сердце, оградить от нервов. И свитера покупала ему всё мягче и плотнее, чтобы так страшно не подминал.
Она больше не поддерживала грудь, на загорелые от природы ноги натягивала белёсые чулки. Но он не верил, что она не изменяет. Подозрения каждый вечер хлестали её, осыпаясь из его глаз.
И она ему изменила. Привычно торопясь домой, она увидела лицо мужа раньше, чем вошла – в воображении. И замедлила шаг. Её телефон, как и в другие вечера, обрывали знакомые интересные заинтересованные, она отключила звук и, выследив потерянный взгляд беспризорного юноши, вертящего в бурых пальцах беломорину, вытянула руку с изящной зажигалкой в виде женщины с головой-розой Сальвадора, чиркнула колёсиком. Парень в грязных джинсах, чуть шатаясь и не отрывая от неё огромных глаз, подошёл на огонь. Сегодня было много работы. Отпустили позже обычного. Она устала. Муж всё равно не поверит, что ничего не было. Она изменила единственному, до смерти желанному. Тому, кто даже с каждой морщинкой всё больше врастал в её душу. Изменила. С самым грязным, правда, молодым, оборванцем. Они сидели на деревянной самодельной скамейке, пили гадкий портвейн, в чумазом лице пацана оказались волчьи, ярко-серые глаза, а в жёстком, царапающем рту – спонтанные стихи Есенина наизусть. Потом он жадно её трахал, плоскими ладонями укрывая от ветра её дрожащие накрашенные ресницы, покрытые инеем от мороза и его дыхания. Колготки сняты только до колена – капрон вмёрз в икры.
Аккуратный поворот ключа, пальцы перекатываются на выключателе в прихожей, сумочка стекает с локтя на пол. Она отделяет от уставших прекрасных ног старомодные туфли и тихо садится рядом с кроватью, где спит муж. Одной рукой держит блузку между грудями, где вырвана пуговица страстным дрожащим любовником, не ожидавшим под неприглядным стилем незнакомки такой свежести и сочности. Она легонько, лишь бы не проснулся, но любя, сильно любя – гладит его, и говорит «Какой же слепоглухой, чёрствый мой. Никаких слёз, никакой крови уже не хватает размягчить тебя, размочить. А ведь я не изменяла тебе, - она промокнула простуженный нос, а из-под юбки потекла тонкая, волосяная струйка крови – член уличного любовника был крупным и остервенело сильным. – Не изменяла, - повторила она, и лицо супруга будто посветлело, он глубже задышал. Но со следующей фразой вновь стало пасмурным. – Я изменила тебе. Удар? Да нет, ты много раз уже меня представлял с кем-то, какой удар. Я давно уже шлюха в тебе. Да. Изменила. – Ей показалось мало сказать это единожды. Она начала язвить. – Ну что ты напрягся, он даже не кончил! Что ты… - она взяла любимого за мочку уха, погладила трепетно, как всегда. Но от его, как виделось, равнодушия, всё более досадно, девушка эмоционально искрила слезами и поджимала губы, выискивая самые обидные слова. Всё тщетно. Всё переваливается на жалость и любовь к нему. До сих пор. Она пытается подобрать чёрствость, то есть ту же масть, чтобы покрыть ощущение его чёрствости на себе. – Не кончил пацан. Ну, когда уже в седьмой раз не отпускал меня домой… Так и не кончил. А, ты всё свои сны смотришь… Ну ничего, я и так поговорю. Разницы нет… Ты знаешь, я ведь говорила, что спешу, он спросил, замужем ли я… Спросил, что испытываю к тебе… И я ответила… Я ответила… - она закурила и, выдыхая дым, пожала плечом, - что нас с тобой абсолютно ничего не связывает. – глаза женщины вспыхнули от неожиданной силы, но сердце сдавило таким состраданием к мужу, хоть и спящему, что она подмяла блузку под левую грудь, нечаянно оголив истерзанный сосок. Она стряхнула пепел на его живот. Медленно дотронулась зажжённой сигаретой до щеки. Даже не ёжится. - Но ты же даже этого не заметишь. Ты спишь и видишь свои чёрствые сны… Тебе снятся сухари, растущие на жёстких ветках корявых деревьев. Я сказала ему, что нас с тобой абсолютно ничего не связывает…»
Женщина проговаривала это вслух снова и снова, пытаясь вспомнить, было ли это так, и неужели это и вправду можно произнести, её душила любовь, раскаяние и преданность, а слова неудобно ворочались на языке, пытаясь с ним ужиться, пытаясь улечься во рту, но она совсем их не чувствовала. Пыталась снова и снова: «Ты чужой… Нас ничего не держит… Не связывает… Он даже не кончил… Я изменила тебе…»
Она отвела взгляд, покрытый набегающими волнами страдания, в тёмное окно, то ли гладя, то ли шлёпая супруга по лицу вихляющейся ладонью, не видя, как из-под его ресниц сочатся первые в жизни слёзы. Они будто взрывали каменное лицо. Капли выжатого камня.