Вокализ

Вокализ
Сцены из жизни Великого Художника


О время Единственный путь
От одной удаленной точки
К другой
Будь на то моя власть
Я заставил бы сразу
Измениться людские сердца
И тогда осталось бы в мире
Только то что прекрасно
Гийом Аполлинер


Пролог
1 апреля 1902 года, станция Чудово близ Новгорода. Рахманинов в стороне от прочих ожидающих сидит в глубине сцены за столом, пуская клубы сигаретного дыма, что-то пишет, время от времени комкает написанное и пишет сначала.

Авторский Голос:
Как часто, возмущен сна грустным обаяньем,
Мой дух кипит в избытке сил!
Он рвется в облака мучительным желаньем,
Он жаждет воли, жаждет крыл.
О! молодая мысль с презреньем и тоскою
Глядит на жизни темной даль,
На труд, лелеемый пурпурною зарею,
На скорбь, на радость, на печаль…
Питая свой восторг, безумный и строптивый,
Мятежно рвется ввысь она…
(В просцениум выходят дежурный по станции и уборщица.)
Дежурный (осматриваясь):
Так стало быть все тихо и спокойно? Это хорошо… Я говорю, хорошо, что порядок.
Люблю я это дело. Вот помню дежурил я на той неделе… то дела были…
(уборщица не слышит) Дела, говорю, были. Один мужик, из Сябрениц, кажись, чего удумал… Слышь? Сел значится вон за тот стол (показывает на стол, за которым сидит Рахманинов), Достал тесак (Рахманинов прислушивается) И говорит: порешу себя щас и всякого, кто мне мешать удумает. И никого не подпускает. Значит обступили его, я за полицмейстером сбегал – все как положено – а все к нему и лезут. Тьфу! Чего изволите хотеть? Все сделаем, только ты кишки свои тут нам посредь платформы не разбрасывай… Христом Богом тебя молим! Ступай вон за реку - да там хоть удавись, а хоть зарежься. Там – все равно. Тута не сметь! Он же – все свое талдычит, Да саблей машет …
Уборщица:
Ой, как же сие приключилося? Кто ж его, окаянного, на станцию-то пустил?
Дежурный (машет рукой):
Дык, мужик-то с виду нормальный, много таких тут ходит…
Уборщица:
Так что потом? Скрутили? Али иное?
Дежурный:
Сам сдался. Смышленый малый пол-литра притащил и перед ним поставил. Мол, вот тебе, ты только не шуми. Откушай. Он особо не раздумывал – и тут же приложился. В то мгновенье мы его схватили.
Уборщица:
Лихо вы!
Дежурный:
А то!
Уборщица:
Слаб наш мужик на энто дело…(Уборщица продолжает убираться, дежурный курит)
Уборщица (шепотом, показывая на Рахманинова):
Вон тот барин-то уж три часа сидит.
Дежурный:
Поезда ждет…
Уборщица:
Нет, батюшка, так поезда не ждут. Я за ним давно наблюдаю, слежу – два поезда пропустил на Москву, один – на столицу.
Дежурный (строго):
Ты, мать, панику зазря не разводи. Мало ли что, кто знает какая ему нужда…
Уборщица:
А сидит все задумчивый… страсть! Думает все чего-то… а когда не думает, то пишет. Пишет быстро-быстро! А как напишет – тут же все в клочки изорвет – мелкие премелкие!
Дежурный (смеется):
Жениться мож надумал… Кто их разберет? (строго) а ты к барину не приставай! Репутацию станции нам не оскверняй. Слышь, чего говорю?
Уборщица:
Слышу-слышу…
Дежурный:
Господа-то не ровня мужику… Зазря ножиком махать не будут…
Рахманинов:
Эй, любезный, как Вас там…
Дежурный:
Я что ль? Егор … то есть дежурный по станции…
Рахманинов:
Вы подите-ка сюда, Егор.
Уборщица:
Ох ты, страсть божья!(начинает усиленно мести)
Дежурный:
Чего изволите-с?
Рахманинов:
Нет ли у Вас, Егор, тут на станции такой бумаги, на которой обыкновенно любовные послания пишут?
Дежурный (опешив):
Это ж какой такой бумаги? Не понимаю.
Рахманинов:
Обычной бумаги для любовных посланий… Я, кажется, ясно изъясняюсь…
Дежурный:
Позвольте раздумать… У нас на станции, видите ли, обычно протоколы составляют…
Любовных посланий не припоминаю. Если Вам, Ваше превосходительство, бумага нужна – могу поспособствовать протокольной.
Рахманинов:
Ежели другой никак не сыскать – несите протокольную!
Дежурный:
Слушаю-с (отходит) (уборщице) Бумагу требуют-с.
Уборщица:
Знамо дело – свою-то всю в клочки изметелил. Бывало пишет, пишет – видно складно выходит – улыбается даже… потом остановится, рука замрет, перечитает – и в клочки, в мельчайшие, страсть!
Дежурный:
А ты, Ивановна, прям сыщик, следопыт! Смотри у меня! Нету ли, говорит, у вас бумаги для любовных посланий. Эх, господа!.. (усмехается)
Уборщица:
Яки там любовные! Проигрался в пух, небось – теперь прошения строчит…(уходит)
(Рахманинов выходит вперед)
Рахманинов (дежурному):
Ну что, принесли?
Дежурный:
Да, вот пожалуйте-с. Протокольная!
Рахманинов:
Спасибо.
Дежурный (спохватившись):
Дежурный по станции Егор Крюков. Ежели чего еще понадобится – обращайтесь.
(пауза) Ваше превосходительство, Еще долго пробудете у нас?
Рахманинов:
Нет-нет, не беспокойтесь, тесака у меня нет. На протокольной бумаге у меня, я уверен,
Все быстро напишется, следующим поездом уезжаю.(Садится за стол, пишет)
(Дежурный уходит. Шум на станции стихает, хотя люди посторонние остаются все на своих местах)
Рахманинов (пишет):
«Милая моя Татуша! В настоящую минуту сижу на станции «Чудово», куда попал из Новгорода, и где вот уже четвёртый час дожидаюсь скорого поезда. Ещё один час терпеть, и я в вагоне, наконец. В этот час хочу Вам написать несколько строчек. Не думайте, что я выбрал Вас своим собеседником только из-за тоски — совсем нет! Я чувствую и имею необходимость Вам написать»(Задумывается)
Сомнения терзают все существо мое. Как гибельно, я знаю, это! Как гибельны мечты по сути… Но что мне в этом? Что? Сложенья букв все лишь, коих сложения – слова.
Растерзанные мысли… Во мне – о эта мука…
Вокруг меня – вот стол и стул – скажи мне кто-нибудь, что есть такие в мире – я б посмеялся лишь… Над собой смеюсь.
Они вот есть
И Будут.
Им все равно. И эта станция! И через сотню лет войдет сюда, в пыли стола оставит след (как я), в окно взглянет, запечатлит в душе закат. Крикнет громко: «Эй, дурак, неси скорей бумагу!» И гневно пнет кота (беднягу). И сядет, так же вот (как я) писать… (Подзывает кота, гладит.) Есть ли у тебя душа?.. А? Есть? Кто ее измерит? Кто цену даст… Всё – люди на Земле, всё – люди… Куда ни плюнь – везде душа. (Пишет дальше.)
Авторский Голос:
Душа моя — Элизиум теней,
Теней безмолвных, светлых и прекрасных,
Ни помыслам годины буйной сей,
Ни радостям, ни горю не причастных.

Душа моя, Элизиум теней,
Что общего меж жизнью и тобою!
Меж вами, призраки минувших, лучших дней,
И сей бесчувственной толпою?..
Рахманинов:
Что общего?
(Снова возникает шум станционной толпы. Кот испуганно вздрагивает. По сцене из стороны в сторону и обратно пробегает дежурный с криками: «А здесь! Есть, есть, есть! Есть! Иду!»)
Рахманинов:
Э-э, как вас там, Егор, черт, стойте! Чернила есть у Вас? (Однако голос его тонет в людском гаме.)
(коту) Что ж далее пишем карандашом. Интересно, у тебя есть память, воспоминания?
Воспоминания о лучших днях кота… О сметане, рыбе, мышах… а?
(Кот вырывается из рук и недовольно фыркает)
А я вот на днях вдруг вспомнил опять о ней. Зачем? Зачем? Весенний воздух…
Избитые слова… О чем писать? Зачем? Но свежий ветер… Ты чувствуешь, дружок?
А вы? Вы, которые вокруг… Глазами повращайте наконец!(Перечитывает написанное)
«Милая Моя Татуша» Зачем? Зачем?
Авторский Голос:
Изгложет, гложет ствол тяжелый ветер
Жадный;
Провьется веяньем, листвой прошелестит;
- «Забудь –
Её забудь!..»
Рахманинов (хватается за голову):
О, как душа весной полна!
Авторский Голос:
О, если б мглистый лес вскипел моей
Печалью!
О, если б мглистый лес вскипел моей
Мольбой…
Тогда - …
(Да, знаю я…)
Рахманинов:
Забыть? Как я забыл провал моей Симфонии пять лет назад? Жестокий провал. Забыл… Забыл ли? Не каждому дано забыть… как и простить…(Пишет)
«Простите меня! И начните в свою очередь ругать мою женину родню, потому что не меня же ругать, а, кроме их, больше некого, тем более, что выругать кого-нибудь за этот поступок нужно. Попросите за меня извинения и у Ваших мамы и папы. Я боюсь, что и они на меня рассердились. Вы-то наверно. Заключаю это потому, что Вы не были вчера на концерте, когда я играл свою Сонату. Хотя, может быть, Вы не пришли потому, что я не прислал Вам билета. Но ей-богу же, я об этом думал, и если не послал Вам его, то только потому, что позабыл номер Вашего дома. Вот и сейчас принуждён везти это письмо в Москву, чтобы справиться в своей адресной книжке, какой это номер» (Задумывается)
А может я нарочно не послал ей билета? Зачем тревожить память давних дней?
Дежурный (внезапно появляясь):
Чернил нет, Ваше превосходительство! Только карандаши!
Рахманинов (вздрагивая от неожиданности):
Я прошу Вас, не мешайте мне больше. Идите… Идите.
Дежурный:
Прошу меня извинить, но… Тут уборщица наша, Ивановна, вам передать просила… Вот.
Рахманинов:
Что это?
Дежурный:
Сметана.
Рахманинов:
Какая еще сметана? Зачем?
Дежурный:
Ивановна, говорю, передать просила… Сама робеет… Жалеет Вас – сидите уже третий час – голодным, а она как раз сметаны на рынке купила…
Рахманинов:
Заберите, чтобы я ее не видел. Сами съешьте! Ивановне – большое спасибо… но…
Прошу Вас, не мешайте.
Дежурный:
Нет, Вы все же отведайте! Замечательная сметана! (Окунает палец в кринку и смачно его обсасывает. Рахманинов морщится.)
Рахманинов:
Ладно, давайте сюда. И ступайте же наконец!(Дежурный неохотно отходит, поглядывая на сметану.)
Так…«Наконец, извините меня за карандаш и за бумагу (другой в Чудове не нашлось), на которой обыкновенно пишутся протоколы. В данном случае она послужила для моей защитительной речи. Я надеюсь, что теперь Вы не сердитесь на меня и всё уже мне простили. Так и должно быть, иначе я на Вас способен сам рассердиться!»
(Кот, влекомый сметаной, бодро запрыгивает на стол)
(коту) Понимаешь, моя мечта – это примерно как твоя сметана. Кушай… Такая белая и густая – как облако… Так взять ее – кристально-снежно-белую – рукою взять – и на грязный стол. Прямо на него – и толстым слоем. На грязный стол. (Рахманинов выливает немного сметаны перед котом на стол. Тот с удовольствием ест.)
Вокруг грязь, а тебе все равно… До лампочки! У тебя есть она – кристально-снежно-белая! Ты видишь лишь ее, и чувствуешь… И хорошо, когда густая… а если жидкая?
В миг растечется – и не соберешь. Всё пропадет – с краев стечет, ладони подставляешь,
А она сквозь пальцы – на пол.
Авторский Голос:
… уж нет благословенных дней,
Поры душистых лип, сирени и лилей;
Не свищут соловьи, и иволги не слышно...
…уж не плести тебе гирлянды пышной
И незабудками головки не венчать;
По утренней росе уж зорек не встречать,
И поздно вечером уже не любоваться,
Как легкие пары над озером клубятся
И звезды смотрятся сквозь них в его стекле.
Не вереск, не цветы пестреют по скале,
А мох в расселинах пушится ранним снегом.
Рахманинов (коту):
Молодец – съел быстренько свою сметану – и всего делов! Не могу я так.
Не могу…(Пишет) «В конце этого месяца я имею неосторожность жениться. Жду от Вас непременно какого-нибудь подарка, получше и подороже, какой подобает Вам мне подарить. Вас лично не жду! Ради бога, умоляю Вас, не приезжайте. Чем меньше будет народу, тем лучше. Это я Вам серьёзно говорю. Что же касается подарка, какого там надумаете, то его можно, пожалуй, прислать и к самому дню свадьбы…»
(Возвращается уборщица. Замечает перемазанный сметаной стол. Затем видит, как Рахманинов наливает еще сметаны коту, ей делается дурно.)
Уборщица:
Что ж ты, барин, хулиганишь? Порядок нам портишь…
Рахманинов:
Вы не волнуйтесь. Здесь в столе тряпка – кот начисто ест, так я потом еще и протру…
Уборщица:
Егорка, Егор, смотри, что барин натворил…(Прибегает дежурный. Рахманинов пишет.)
Дежурный:
Что такое?
Уборщица (шепотом):
Кота моей сметаной кормит…
Дежурный (Рахманинову):
Ваше благородие, поезд через 10 минут прибывает…
Рахманинов:
Спасибо, я понял. Так оставьте меня на 10 минут… (пишет)
Дежурный (уборщице шепотом):
Так скорее его спровадить… проводить то есть. Странные они господа, а этот еще пуще.
Вон как смотрит. Уходим-уходим… (отходят в сторону) Я на всякий случай мальчонку к полицмейстеру-то послал… А то кто его знает…
Рахманинов:
«Я ужасно устал, Татуша! Не от дороги сегодняшней, не от письма, а от всей зимы, и не знаю, когда мне можно будет отдохнуть» (пишет) За эти бесконечные пять лет я устал больше, чем за всю жизнь!
Авторский голос:
Его томил недуг. Тяжелый зной печей,
Казалось, каждый вздох оспаривал у груди.
Его томил напев бессмысленных речей,
Ему противны стали люди.
На стены он кругом смотрел как на тюрьму,
Он обращал к окну горящие зеницы,
И света божьего хотелося ему —
Хотелось воздуха, которым дышат птицы.
Рахманинов:
«По приезде в Москву нужно несколько дней повозиться с попами, а там сейчас же уехать в деревню, что ли, чтобы до свадьбы написать по крайней мере 12 романсов, чтобы было на что попам заплатить и за границу ехать. А отдых и тогда не придёт, потому что и летом я должен, не покладая рук, писать, писать и писать, чтобы не прогореть. А я, как Вам и сказал, уже и сейчас ужасно устал, и намучился, и ослаб. Не знаю уж, что дальше будет!»
(Уборщица все-таки не сдержалась – согнала кота прочь и принялась собирать сметану обратно в кринку. Рахманинов принужден ютиться с письмом на краешке стола.)
«Прощайте, Татуша! Итак, резюме моего письма: простите мне и пришлите мне подарок, и пожалейте меня»
Авторский голос:
А там, за стеклами, как чуткий сон легки,
С востока яркого всё шире дни летели,
И солнце теплое, морозам вопреки,
Вдоль крыш развесило капели.
Просиживая дни, он думал всё одно:
«Я знаю, небеса весны меня излечут...»
И ждал он: скоро ли весна пахнёт в окно
И там две ласточки, прижавшись, защебечут?
Рахманинов:
Всё – пора. Уезжаю. Прощайте и пожалейте меня, Татуша. Пожалейте! Ваш Сергей Рахманинов. (Уходит)
Уборщица:
Ушел, а со стола так и стер ничего. Я, говорит, всё уберу… как бы не так!
Все они такие, что господа, что мужики… Пустомели!


Действующие лица:
Рахманинов Сергей Васильевич
Сатина Наталия Александровна, его двоюродная сестра
Сатина Софья Александровна, его двоюродная сестра (не появляется)
Скалон Наталия Дмитриевна (Татуша), его троюродная сестра
Скалон Людмила Дмитриевна (Леля), его троюродная сестра
Скалон Вера Дмитриевна, его троюродная сестра
Бутакова Софья Александровна, его бабушка
Слонов Михаил Акимович, его приятель
Сахновский Юрий Сергеевич, его приятель
Лодыженская Анна Александровна
Отец Валентин
Полковой священник


Действие первое

Сцена первая

17 марта 1897 года Новгород, вечер. Дом Бутаковой, зала, полумрак. При нескольких свечах за столом сидят молча Слонов и Сахновский. Входит Бутакова, вначале не замечает их.
Бутакова:
Никого нет, а свечи горят… Аграфена! (кричит) Аграфена Самсоновна! (никто не отвечает) Ну что же мне самой что ль за порядком-то следить? (тушит свечи) Ах ты, боже мой – так ведь я ее отпустила… Сережа приехал – и отпустила… Служить вроде и без нее есть кому… А вот порядка никакого. (натыкается на сидящих за столом) Я и забыла про вас. Думала, куда подевались – уехали, нет – потом и забыла. Чего впотьмах сидите? А?
Сахновский:
Мы Сергея будем дожидаться, С ним вместе только поедем.
Слонов:
Как он себя чувствует? Желания нас видеть не изъявил?
Бутакова:
Заперся наверху. Как с утра приехал, так там и сидит. Наташу только пустил, она целый час под дверью корябалась. Сейчас – у него.
Сахновский:
Самодур он знатный…
Слонов (перебивая):
Ты погоди… Он с Вами хоть толком говорил? Что он рассказал?
Бутакова:
Да что там говорить? Так все видно… Вбегает взъерошенный, бледный, «Бабушка, бабушка», а сам чуть не в слезы. Обнялись – так и стояли. Есть, говорит, не хочу, спать тоже не хочу… Ничего не хочу. Умереть хочу. Тут сердце мое и упало. Да что там такое
с ним приключилось?
Сахновский:
Полный провал приключился.
Слонов:
С Симфонией его случилась, мягко говоря, пренеприятная оказия…
Бутакова:
Что Симфония его оказалась никуда не годной, я уже поняла. Он мне так сразу и сказал –
бабуля ты моя любимая, паршивый я композитор – привез тебе вот печку топить. И нотами трясет…(Сахновский усмехается)
Слонов:
А кто, скажите мне, не проваливался в свое время? Чайковский проваливался, Бизе проваливался, Бетховен даже…(Сахновский опять усмехается)
Сахновский:
Наш Сережа этого не понимает… Газет начитался…
Бутакова:
Газет я приказала ему не подавать. Он в своей комнатке на кровати весь день лежал – в потолок глядел пустыми глазами – страшно смотреть! Потом заперся… боюсь я…
Хорошо хоть Наташу пустил.
Сахновский:
Он молодец! Наталию Александровну бросил, сбежал… а мы тут за ним бегай!
Слонов:
На то мы и друзья Гения, чтобы бегать за его светлостью.(Смеются)
Сахновский:
Конечно, у Наталии Александровны свой резон есть…(Смеются)
Бутакова (резко):
Хватит, молодчики, потешаться!(Замолкают)
Вы газеты видали? На-ка прочтите! Все сегодняшние да вчерашние.(дает кипу газет) А потом уж смейтесь над Сережей! От такого и не то может с человеком случиться…
Сахновский (читает):
Так-с… посмотрим. Мы уже кое-что видали… А, вот самая забавная!
«Если бы в аду была консерватория, если бы одному из ее даровитых музыкантов было задано написать программную симфонию на тему «семи египетских казней» и если бы он написал симфонию вроде симфонии г. Рахманинова, то он бы блестяще выполнил свою задачу и привел в восторг обитателей ада».
Каков финал! Блестяще написано, вы не находите?
Бутакова:
Иродом писано…
Слонов:
Я думаю, при известном чувстве юмора и определенном угле зрения, такая рецензия вполне могла бы и польстить автору…
Сахновский (смеется, но с оглядкой на Бутакову):
Ну конечно! Еще бы ему не понравился такой отзыв!
Вот еще: «Пожелаем же автору Симфонии возможно скорого и полного музыкального оздоровления и еще выразим желание, чтобы он представил к своей Симфонии программу, без которой слушатель окончательно путается в непроходимом лабиринте звуков». Как здорово и гладко пишут! Вот скажи, Михаил Акимович, ты бы долго горевал по таким рецензиям?
Слонов:
Ты меня знаешь! (смеется) Про ад – мне точно пришлось бы по нраву! Тем более такая музыка…
Сахновский:
Мне отмщение и Аз воздам! (смеются) Плевали мы на всех этих критиков! И будем плевать!
Бутакова (перебивая):
Ну развеселились! Про меня что ли забыли? Так я напомню. Сидеть тихо и на цыпочках ходить. Сережу не беспокоить. Ясно? Так-то вот. (уходит, забрав все газеты)
(пауза)
Сахновский:
Вот это бабка! Зверь!(Пауза) Давай что ли еще выпьем?(Слонов достает из-под стола бутылку и разливает по чайным чашкам)
Сахновский (вполголоса):
За великого композитора Сергея Рахманинова и за великий провал его первой Симфонии!
Слонов:
…да не последней! Аминь!(выпивают)
Сахновский:
Ругают, значит что-то есть! Хорошее всегда ругают… Вон бабка нас ругает…
Слонов:
Представь – был бы полный успех – овации, восторженные отзывы, толпы поклонников… (чуть не сказал полковников…)
Сахновский:
… поклонниц! С цветами и подарками!
Слонов:
Он бы также сбежал к бабуле – заперся, спрятался и был бы только наедине с собой. Все равно ты один – хвалят тебя, ругают…
Сахновский:
Это точно! Как сказал Аристотель: Из двух зол выбирай меньшее.
Слонов:
А тут – поругают, покричат, глядишь потом сам продирижирует… только в Москве надо… В Москве – в Петербурге все чужие, злые… Музыка-то хороша!
Сахновский:
В оркестровом звучании я бы в этом усомнился…
Слонов:
Не все сразу… пройдет время… Мне так казалось, когда он ее нам играл один –
Это что-то необычайное, тайное. А тайна всегда манит. Кто сейчас так напишет?
Сахновский:
Никто.
Слонов:
И я про то. Некоторые места – просто прорыв! В будущее…
Сахновский:
Пока это был прорыв в адскую консерваторию. (смеется)
Слонов:
Я серьезно! Мне кажется, там все так тонко…
Сахновский:
Что Глазунов своей толстой дирижерской палочкой явился на концерт как с бревном в хрустальную спальню. (подливает еще в чашки) За будущее Симфонии!
Слонов:
Я уверен – большое!


Сцена вторая

Там же. Входит Наталья Сатина.
Сатина:
Это все вы виноваты! Вы, остолопы! Подите, поглядите, что с ним делается! Во что он превращается!
Сахновский:
Боюсь, Наташа, он вытолкает нас боем, Как только наши насмешливые рожи покажутся в двери.
Слонов:
Как он? Что нового?
Сатина:
Плохо, Миша… Совсем плохо. Говорит, плюю я на эти газеты…
Сахновский:
Это правильно.
Сатина:
А горе мое совсем в другом… Ему самому она не понравилась! Совсем не понравилась!
Какое-то ржавое лязганье совсем искорежило душу, говорит. И так руками хватается за голову и валится на кровать – это ужасно!
Слонов:
А Вам Симфония понравилась?
Сатина (с жаром):
Да Глазунов был пьян! Я это сразу поняла – как только увидела, как он идет…
Слонов:
А репетиции? На репетициях что было? То же самое! Он просто благодать решил снести на нас!
Сахновский:
Конечно! Михаил Акимович мне тут признание сделал, что Симфония – это музыка будущего. И понимание этого придет к человечеству не скоро… возможно
К середине грядущего века. (усмехается) Или к концу оного… По-крайней мере не за три репетиции.
Сатина (в слезы):
Все против Сережи! И вы тоже, всё смеетесь… Это вы его с ней познакомили! Зачем?
Слонов и Сахновский (хором):
С кем?
Сатина:
Знаете всё сами! С этой А.Л.! С Лодыженской! Вот Симфонию ей посвятил…
Про нее писал верно, о ней думал! Вот она и провалилась!
Сахновский:
Вы полагаете, она колдунья?
Сатина:
А то чего он к ней бегает?
Сахновский (с улыбкой):
Платоническая любовь-с! Долгие душевные разговоры за самоваром. Пение цыганских песен… Анна Каренина настоящая! Томится в неволе у нелюбимого мужа цыганка младая… А тут он – красавец композитор!
Слонов:
Ну хватит уже... (Сатиной) Расскажите еще – что он говорит, что делает, что намерен делать? Нас он к себе, конечно, не пустит…
Сатина:
Ох, Миша! Ничего он не говорит. Я к нему и так и эдак…
Сахновский:
Это напрасно.
Сатина:
… Молчит. Нет – один раз посмотрел так вдруг изменившимся взглядом
И говорит: конченный я человек, Натка. Не композитор больше. Не пойми чего.
Сахновский:
Это уже перебор.
Сатина:
На стол положит партитуру и смотрит на нее…(пауза)
Слонов:
Кстати интересный факт! Вы все ушли с концерта после Симфонии, а я остался… далее помимо прочего шел Фатум – поэма Чайковского. Интересна ее судьба – сразу после написания, я слышал, Петр Ильич глубоко восхищался ею, называл чуть ли не лучшим своим сочинением… После первого исполнения критика навалилась на этот Фатум похлеще, чем на нашего Сереженьку… и что бы вы думали? Чайковский уничтожил партитуру! Как раз позавчера было первое исполнение восстановленного произведения. Его восстановили по сохранившимся оркестровым партиям.
Сатина (с испугом):
Что ты хочешь этим сказать?
Слонов:
Ничего…
Сахновский:
Он хочет сказать, что Рахманинов пойдет по стопам своего кумира.
Слонов:
Я думаю, до этого не дойдет.
Сахновский:
Ну почему?
Сатина:
Надо пойти отобрать у него партитуру! (уходит)
Сахновский:
Ступай, девочка! Она за ним бегает как собачонка!
Слонов:
Ты просто завидуешь. (пауза)
Сахновский:
Ужасно люблю позлить ее!
(Сатина возвращается)
Слонов:
Заперся опять?
Сатина:
Не открывает! Что делать?
Сахновский:
Он вроде уже взрослый… нет? Сам разберется… что ему сделать с этими листками.
Сатина:
Это не листки! Это Симфония!
Слонов (машет рукой в сторону Сахновского, встает):
Все пора спать! Завтра пойдем на штурм его крепости…
Сахновский:
Ты как всегда прав, благоразумный ты наш Михаил Акимович! Кстати, вы не чувствуете? Паленым пахнет! Нет? (смеется)
Слонов:
Пошли!(уходят)
Сатина (одна):
Какие они злые! А еще друзья называются!(пауза) Но что же делать? Мне уже мерещится запах горелого… Или не мерещится?.. Ааа!(убегает)



Сцена третья

Комната Рахманинова. С одной стороны сцены сидит Рахманинов и жжет в умывальном тазу газеты, отгороженная дверью, стоит Сатина.
Сатина (стучит в дверь):
Открой, Сережа! Открой! Ну зачем ты меня мучаешь? Открой… (молчание)
Не смей жечь Симф… (в страхе осекается) Что ты там жжешь? Сережа! (стучит)
Рахманинов (не открывая):
А ты не подумала, что, быть может, я уже сплю?..
Сатина:
Ты эгоист! Всегда таким был! За что мне такое наказание? (Садится на пол под дверью. Рахманинов поджигает последнюю газету, медленно подходит к двери)
Рахманинов:
Натка, ты?
Сатина (устало):
Открой дверь.(Рахманинов открывает)Сережа! Что ты жжешь?(Подбегает к тазу, выхватывает оттуда полуопаленную газету)
Рахманинов (усмехаясь):
Газеты…
Сатина:
Газеты! Ах, как хорошо!
Рахманинов:
Думал сжечь партитуру, но поразмыслил и решил сначала посмотреть, как горят эти поганые статейки…
Сатина (целует его в лоб, в щеки):
Молодец, Сережа! Молодец! Я заберу ее?
Рахманинов:
Кого?
Сатина:
Партитуру.
Рахманинов (неопределенно):
Да…
Сатина:
Заберу! Тебе надо от нее отдохнуть! Она мозолит тебе глаза…
Рахманинов:
Натка…
Сатина:
Что?
Рахманинов:
Тебе понравилась она?
Сатина:
Это моя самая любимая музыка! Ты даже не представляешь…
Рахманинов:
Правда?
Сатина:
Правда, Сережа!
Рахманинов:
И на концерте?
Сатина (с жаром):
Глазунов все испортил! Ты же знаешь сам, как можно…
Рахманинов:
Не говори…
Сатина:
Тебе надо было самому дирижировать!
Рахманинов:
Кто б мне дал? И так – включили в программу – облагодетельствовали!
Сатина (обнимая):
Сережа! Ты же знаешь, как я люблю твою музыку!..
Рахманинов (отстраняясь):
Подожди. Меня совсем почти не трогает неуспех, мне почти совсем безразлична руготня газет… Их больше нет – я все сжег!(Пауза. Рахманинов неопределенно ходит по комнате)
Сатина:
Но что тогда?
Рахманинов:
Меня огорчает и просто гнетет то, что мне самому моя Симфония, несмотря на то, что я ее очень любил раньше, сейчас люблю, после первой же репетиции совсем не понравилась.
(Пауза. Рахманинов настораживается.) Там кто-то ходит… прикроем покрепче дверь…
Сатина:
Значит плохая инструментовка! Ты ее пересмотришь и все…
Рахманинов:
Нет. Хорошая музыка будет «просвечивать» и сквозь плохую инструментовку. Инструментовка нормальная…
Сатина:
Ты всегда был слишком пристрастен к своим сочинениям! Слишком! С другой стороны – ты же сам понимаешь – исполнение было просто ужасным! Ух, этот Глазунов!
Он ничего не чувствует, когда дирижирует! Он как будто ничего не понимает!
Рахманинов:
Я был у него вчера… (смеется) а знаешь, что мне Римский-Корсаков сказал на репетиции? «Извините, но я вовсе не нахожу музыку приятной». Мне тогда сразу показалось, что он прав. Я вслушивался в эти родные звуки – они казались мне отвратительными!
Сатина:
Сережа, не говори так… Не мучь себя и меня. (пауза) Так что ты сказал Глазунову?
Рахманинов:
Ты знаешь, я просто тряпка! Он меня совершенно обезоружил своей простецкой добротой. Он как-то виновато улыбался, что у меня закралось сомнение – он ничего не заметил!
Сатина:
То есть как ничего?
Рахманинов:
Никакого провала для него не было! Был обычный рядовой концерт… Это просто возмутительно и поразительно – подумал я – весь гнев мой улетучился как по мановению волшебства.
Сатина (смеется):
Видишь, какой смешной! И как чудесно все для него…
Рахманинов (смеется):
Твоя Симфония, говорит, такая сложная – я весь взмок! Устал страшно, а еще целый концерт был впереди!
Сатина:
Да, так махать палочкой – устанешь!
Рахманинов:
Для него все замечательно… Вот для меня… У меня еще денег не было на дорогу –
думал, как ужасно будет, если придется у него просить… Хорошо сестры Скалон помогли.
Сатина:
Еще бы Татуша тебе не помогла!
Рахманинов:
Ну конечно… (Пауза. Рахманинов хочет убрать партитуру, однако Сатина успевает схватить ее и спрятать за спину)
Сатина:
Мишка Слонов сейчас рассказал: оказывается Фатум Чайковского, который был в программе концерта за Симфонией, тоже в свое время провалился! Критики так на него насели, что Петр Ильич уничтожил партитуру! Представляешь?
Рахманинов (мрачно):
Представляю…
Сатина:
Теперь все восстановили и была новая премьера! Я сразу испугалась, что и ты можешь…
Побежала к тебе, а ты тут газеты жжешь. Как я перепугалась!
Рахманинов:
Честно признаться была такая мимолетная мысль…
Сатина:
Все – забыли. Что было, то прошло. (Пауза)
Рахманинов:
Я знал, что Симфония провалится.
Сатина:
Как?
Рахманинов:
Но никому не говорил. Это случилось после первой репетиции – я уже тогда чувствовал неладное – переживал сильно… Ночью мне приснился сон. Слушай. Снится мне репетиция, я – сижу в зале. Дирижер ко мне спиной – лица не вижу. Грянуло начало Симфонии. (Рахманинов встает – изображает движения дирижера)
Я еще подумал – в дирижерской манере есть что-то от Чайковского! Та же страсть и энергия… Слушаю, а музыка льется ужасными потоками, я едва узнаю ее! Думаю во сне – вроде не Глазунов за пультом – почему все звучит точно также? Я хлопаю в ладоши, кричу – всё, стоп, хватит, довольно, никуда не годится! Стихает… Дирижер оборачивается – я вижу – Чайковский. Обернулся, смотрит на меня и молчит. Оркестранты все исчезают – я ищу их взглядом – но никого нет! Это было ужасно! Я испытал во сне нестерпимый ужас! Наверное кричал… Пустая зала – только я и Чайковский.
Вдруг он говорит: «Ваша Симфония непременно провалится. Обязательно. По-другому и быть не может». Я сижу онемевший… «Все будут смеяться. Вы будете страдать… Но в этом есть высший смысл! Оставьте себе такую мысль: быть автором и единственным своим слушателем. Мне совестно в этом признаться, но Вам по секрету скажу – слушатель должен до слез восхищаться музыкой и говорить автору тысячу любезностей!»
Я хорошо запомнил эти слова! Что они значат? На первый взгляд бред…
Сатина:
Чем все закончилось?
Рахманинов:
Подожди… (подходит к двери, прислушивается.) Почему мне все кажется, что кто-то ходит за дверью? (пауза) Ничем. Я просто отдался власти спокойного сна без сновидений… Но каково?!
Сатина:
Впечатляет!
Рахманинов:
Я должен умиляться своей музыкой до слез? По-моему глупо… Хватит с меня восхищений ближайшего моего окружения… Тебя, например.
Сатина:
Нет. В этом что-то есть… Глубокое!
Рахманинов:
Не придумывай – обычный сон. Все тебе пора спать.
Сатина:
Ну…
Рахманинов:
Чего «ну»? Давай – уже поздно!
Сатина:
Злой ты, Сережа. (Рахманинов выпроваживает ее за дверь)
Сатина (через дверь):
Это все из-за нее! Зачем ты ей посвятил Симфонию? Зачем? Она же колдунья… (Рахманинов зажимает себе уши) Колдунья!
Рахманинов:
Замолчи!
Сатина:
Будешь сейчас ей писать! Пиши!
Рахманинов:
Да!
Сатина:
Все равно колдунья! (Рахманинов бросает первый попавшийся предмет на столе в дверь. Сатина смолкает. Пауза.)
Рахманинов:
Все?
Сатина (тихо):
Прости меня, Сережа… прости… (Уходит)


Сцена четвертая

Там же. Рахманинов один.
Рахманинов:
Наконец ушла! Почему все меня мучают? За что? (Замечает партитуру на столе)
Забыла забрать… (Смотрит на нее, листает, внезапно отшвыривает в угол комнаты. Листы разлетаются. Некоторое время смотрит на них, потом все подбирает и бережно укладывает вновь на стол.) Конечно, по сравнению с последней Симфонией Чайковского, это жалкий детский лепет… Но все же – мое. Быть автором и единственным своим слушателем. (Пауза)
Нет – это невозможно! Я сам себе страшен – страшнее любого критика!
Надо было самому… нет. Провала все равно не избежать! Он был бы еще жестче…
(Внезапно смеется) Но Глазунов каков! (передразнивает) «А что такое? По-моему все прошло нормально…» (Смеется, но затихает)
Нет, я не сошел с ума! Не дождетесь! Но, боже, как тяжело! Я только не пойму – мне сам Чайковский (по своей всесильной воле) был явлен во сне, или мое больное воображение представило образ его? Вот в чем вопрос! Чайковский… добрый старикан… Он ничего не сказал о музыке! Значит дрянная… о, Господи! (Пауза. Роется в столе – ищет бумагу.)
Надо б написать ей… хоть пару строк… волнуются наверно. (Садится за стол, пишет.)
«Я приехал сюда утром (уже вчера), вчера утром, дорогая Татуша, и сегодня вечером уезжаю отсюда. Меня не ждали утром, а посему меня не встретили. Я приехал к бабушке в семь часов утра, она одна только встала уже. По дороге мне пришлось спать всего три часа — не больше, так как вчерашний день я почти весь дремал, но спать не ложился, дабы посидеть со своими. Моя бабушка совсем не стареет, по-моему. Всё такая же»
(пауза)
Зачем я пишу такой вздор? Но надо же что-то писать!
«Все меня очень просят остаться ещё на день — но я не соглашусь…
Теперь я хочу поблагодарить Вас и Ваших сестёр за деньги, которые вы мне дали на дорогу. Когда я поехал от Вас к Глазунову и представил себе, что вдруг мне пришлось бы сейчас просить у него в долг денег, то пришёл прямо в ужас от одной этой мысли. Я бы, впрочем, всё-таки и не спросил бы их у него в конце концов, если бы даже у меня не было бы в кармане ваших. Язык бы не повернулся…
До свиданья. Благодарю Вас и Ваших сестёр ещё раз за чудное отношение, трогательное для меня внимание ко мне, которое я от Вас видел. Целую крепко шесть Ваших ручек. Всем кланяюсь
P. S. Маленькая подробность. Я сижу постоянно один в комнате, а бабушка по этому случаю заставляет всех в доме ходить на цыпочках. Такие дела!».
Ну вот… завтра отправлю.


Действие второе

Сцена первая

Лето 1897 года. Игнатово. Усадьба Скалонов, утро, площадка перед домом, в глубине сцены виднеется рояль. За столом сидят Рахманинов и Татуша. Рахманинов листает газету, Татуша – книгу.
Татуша:
Какой сегодня чудный день! Как хорошо – какой воздух, и как прелестно поют птички…
Рахманинов (смеется):
Послушай! Во вторник в помещении общества женской взаимопомощи состоится лекция женщины врача г. Пажитновой «Труд и гигиена». Каково!
Татуша:
Сережа!
Рахманинов:
Или вот: Правление профессионального общества рабочих булочно-кондитерского производства извещает своих членов…
Татуша (перебивает):
Ты мешаешь мне читать…
Рахманинов:
Я больше не буду!(Пауза. Поют птички.)
Татуша:
Нет – все-таки здорово поют! Сергей Васильевич, Вы не находите?
Рахманинов (смеется):
Ты послушай вот это! В наш нервный век самое благоразумное… Что бы ты думала?
Татуша:
Слушать птичек, дышать чудесным воздухом и… читать книжки.
Рахманинов (читает):
… пить чистый голландский какао! Ибо чай и кофе возбуждают нервы, а какао укрепляет их, питает расслабленный организм и возвращает нам силы и жизнерадостность! Вот! То, что мне надо! Ты не находишь? Где тут в вашей деревне продают голландский какао?
(Входит Леля, садится за стол)
Леля:
Там крестьянин приехал из Камкина – кумыс привез…
Рахманинов:
Кумыс отменяется! Мы с Татушей вычитали в газете – только какао! Непременно голландское – лучшее средство для восстановления сил!
Леля (переглядывается с Татушей):
Да? Как интересно…
Татуша (передавая книгу Леле):
Я скоро вернусь… извините. (уходит)
Рахманинов:
У Татуши сегодня особое настроение – философическое! Сердится и птичками восхищается…
Леля (пожимает плечами):
Каждый человек имеет на это право. Не только ты…
Рахманинов:
И ты туда же! Все сговорились? Нет чтобы ухаживать за мной, следить за моим самочувствием… Никто даже не спросил меня, как я сегодня себя чувствую! (смеется)
Ах, вы мои сестрички! (Вбегает Вера)
Вера:
А вы помните, что сегодня у Татуши именины? А?
Леля:
Между прочим, да! (строго) Сережа, вы помните?
Вера:
Давайте ее как-нибудь поздравим по-особому! Я даже не знаю как… но – давайте!
Леля:
Сергей Васильевич сочинит и посвятит ей романс!
Рахманинов:
Ну конечно – сейчас за две минуты!
Вера:
Нет! Нет! Нет! Мы сначала споем ей что-нибудь, а потом пойдем все вместе гулять!
Леля:
Отличная идея!
Рахманинов (мрачно):
А главное – оригинальная.
Вера:
Ах, она идет! Сережа, ну что ты сидишь – иди к роялю! Ну скорей! (Рахманинов неторопливо идет.) Так – мы встаем сюда, нет – сюда. Вот. Сережа – что-нибудь громкое и торжественное! А потом тот романс, что мы вчера пытались с Лелей петь (смеется).
Леля:
Ой…
Вера:
Сможем? Сможем! (Входит Татуша с двумя большими бутылками кумыса. Рахманинов берет бравурные аккорды.)
Вера и Леля (хором):
Мы Татушу поздравляем! Счастья жуткого желаем! (смеются) (Татуша застывшая так и стоит с бутылками. Рахманинов начинает тихое вступление к романсу.)
Вера и Леля (поют):
Она, как полдень хороша,
Она загадочней полночи.
У ней не плакавшие очи
И не страдавшая душа.

А мне, чья жизнь — борьба и горе,
По ней томиться суждено.
Так вечно плачущее море
В безмолвный берег влюблено.
(Татуша явно польщена. Обнимает сестер.)
Татуша:
Спасибо, дорогие! Спасибо! Уважаемому композитору я какао принесла – две бутылки!
Рахманинов (идет к столу):
Спасибо… Опять эта гадость? (наливает, пьет, морщится)
Вера:
Сергей Васильевич, а вы Наташу Сатину поздравили с именинами?
Рахманинов:
Всенепременно!
Татуша:
А помнишь, Леля, что она нам сказала? «Вручаю вам свое самое дорогое сокровище!»
(смеется) Вот оно, сокровище, сидит угрюмый, давится кумысом.
Леля:
Сокровище отвечает ей полной взаимностью чувств! Правда? Как ты ее называешь?
Вера:
Колбасатина!
Леля:
Точно! Колбасатина! (смеется) Ей это наверное жутко нравится!
Татуша:
А как он меня только не называет – мне даже неудобно все это вслух воспроизвести.
Леля:
Нам всем здорово достается от этого чудовища! Правда, Сереженька?
Рахманинов:
Правда, Цукина Дмитриевна! Правда, Брикушка, Психопатушка! Правда, Тусик! Я сейчас… (идет к роялю, что-то пишет на нотной бумаге)
Леля (тихо):
Мне вчера мама говорит – где это видано, чтобы барышни так за молодым человеком ухаживали! Да и все сразу! Мало того, говорит, сестры Сатины, так еще и сестры Скалон туда же!
Вера:
А ты?
Леля:
А я говорю, Сергею Васильевичу уход нужен, потому как у него нервы не в порядке.
Никаких других причин, уверяю вас. (хихикают)
Рахманинов (от рояля):
Позволю себе с вами не согласиться! Есть более веские обстоятельства ваших ухаживаний – вы меня любите… (Подходит к столу с листом бумаги) … только потому, что я музыкант и имею способность вас развлекать. Не будь я музыкантом, вы бы на меня
И внимания не обратили. Ведь так? А вот мой персональный подарок дорогой Татуше!
Свидетельство! (читает) За подписью бывшего великого композитора, а ныне только лишь знатного психопата и неврастеника – меня. Которым удостоверяется вполне, что сударыня Татуша, она же Тусик, она же Тата-ба, она же Тур-Тур – просто замечательно читает ноты с листа, и что в этом деле все мои знакомые музыканты и в подметки ей не годятся.
Подпись и число присутствуют. Цукина Дмитриевна, заверьте!
Леля:
Заверяю!
Рахманинов (целует руки Татуше):
Примите этот скромный дар…(все хлопают)
Вера:
А теперь идемте гулять!
Рахманинов:
Идемте. Только прочитаю вам одно объявление… вот это: Он: что тебя тянуло ко мне, дорогая Мия? Она: ты куришь гаванские сигары фирмы Стрит и это свидетельствует о твоем хорошем вкусе! Идемте!


Сцена вторая

Игнатово. Берег озера. Входят Рахманинов и Татуша.
Рахманинов:
Кажется убежали?
Татуша:
Да, никого нет…
Рахманинов:
Как хорошо… (целует руку)
Татуша:
Вон, смотри, мужик ловит рыбу!
Рахманинов:
Как у Чехова, в моем любимом рассказе?
Татуша (смеется):
Да! Надеюсь у него крючок ни за что не зацепится!
Рахманинов:
Как раз наоборот – он вот-вот скинет с себя шаровары и полезет в воду его отцеплять!
Побежали! (Убегают. Входят Вера и Леля.)
Вера:
Они что, от нас убежали?
Леля:
Я тебе сразу сказала – бесполезно их искать – пошли домой!
Вера:
Ну почему?
Леля:
Какая ты глупая, Вера!
Вера:
Ничего я не глупая! (идет)
Леля:
Вера, погоди! (уходят)
(Входят Рахманинов и Татуша)
Татуша:
Скажите, Сергей Васильевич, какую я роль играю в Вашей жизни?
Рахманинов:
Вы – Туки-Туки, Тусик, Тур-Тур…
Татуша:
О, это я уже слышала много раз! Что-нибудь новое!
Рахманинов:
Роль наилюбимейшей партнерши в игре в четыре руки!
Татуша:
Ce n’est pas un tr;s joli r;le, mais c’est un joli r;le.
Рахманинов:
Опять этот тарабарский язык!
Татуша:
Это не очень хорошая роль, но это хорошая роль…
Рахманинов:
Совершенно верно! Эта двуличность очень мне подходит! Сядемте! (Садятся на упавшее дерево)
Татуша:
Стало быть Вы двуличны?
Рахманинов:
Тата, Вы меня уже семь лет знаете, и каждый раз летом, вот в таких ситуациях, очень похожих друг на друга, когда мы сидим рядом в предельном одиночестве, Вы задаете один и тот же вопрос… Да – я двуличен! Я сейчас могу прыгать и веселиться, а через мгновение буду ходить мрачнее тучи, на всех ворчать и огрызаться… и никто ничего не сможет с этим поделать. Чем Вы еще объясните это, как не засевшей внутри меня двуличности? Или, к примеру, сейчас я скажу, что люблю Вас, а завтра то же самое буду говорить Брикушке, или еще кому-нибудь… а потом уеду в город – буду писать Вам длинные письма, а сам ходить в гости…
Татуша:
К Лодыженским?
Рахманинов:
Да, именно. А жить при этом у Сатиных – в обществе горячо любящей меня Наташи…
Татуша:
И Сони…
Рахманинов:
И Сони. (Пауза) Вообще, как видите, я ужасный тип… скользкий, противный… Двуличный псих! Не позволяйте мне больше целовать Ваших ручек!
Татуша:
Не позволю. (Пауза) Я не пойму – ты действительно такой, или это также притворство?
Рахманинов (смеется):
Я страшная тайна (поет)
Ужасный орех,
Который не сможет никто
Расколоть…
Татуша:
Вы когда-нибудь бываете серьезным?
Рахманинов (поет):
Нет! Никогда!
Никогда на земле
Никого не любил
Кроме Вас…
(Подхватывает Татушу на руки и идет по упавшему дереву. Однако оступается и они оба с криками валятся в траву.)
Рахманинов (лежа, поет):
И поверженный
Буду лежать долго я
И склоненная ты
Надо мною рыдать…
(Вбегает Вера. За ней входит Леля)
Вера:
А! Вот они! Разлеглись!
Татуша (смущена):
Мы играли в игру…
Рахманинов (и не думая подниматься):
Кто двадцать раз пройдет по бревнышку и ни разу не упадет…
Леля:
Ну и кто выиграл?
Рахманинов и Татуша (хором):
Ничья!
Вера:
А мы думали, куда вы пропали…
Татуша:
Великий психопат рассказывал о своем скверном характере… Да так правдоподобно, что я весьма прониклась к нему глубокой верой…
Вера:
Вставайте, Сережа! Вы можете простудиться… (тянет его за руку)
Рахманинов (отворачиваясь):
Дайте спокойно умереть человеку…
Татуша:
Ну вот, опять началось!
Вера (тянет за руку):
Вам надо лечиться, пойдемте домой!
Рахманинов:
Мне нужен покой, только покой…
Леля:
Отстань, Вера! Пойдем…
Вера:
Ну…
Леля:
Мне срочно надо домой – пошли! Я без тебя не пойду! Ну! Пошли!
Вера:
Вы очень жестокий, Сергей Васильевич! Очень!
(Леля уводит ее. Татуша сидит на бревнышке, Рахманинов лежит в траве.)
Татуша:
Вставай, жестокий. Они ушли…
Рахманинов:
Наконец! Мы опять вдвоем?
Татуша:
Да… но что с того? Вы опять начнете молоть всякую чепуху…
Рахманинов:
Вы правы. (садится рядом) Я никчемный человечишка! Все чего-то боюсь, сомневаюсь…
Нерешительный я какой-то!
Татуша:
Ils sont encore tous trop jeunes et trop born;es pour les laisser seuls…
Они ещё слишком юные и неразумные для того, чтобы их оставлять одних…
Рахманинов:
Не знаю… провал окончательно выбил меня из колеи…
Татуша:
Мы тебя привезли сюда, чтобы лечить! (смеется)
Рахманинов:
Нет – я серьезно! Я чувствую себя другим человеком. Другим! Тогда был один человек,
Сейчас – другой. Посмотри – у меня даже руки трясутся… (вытягивает руки)
Татуша (Беря его руки в свои):
Все будет хорошо. Правда.
(Пауза. Обнимаются, потом встают – стоят, смотрят на озеро взявшись за руки.)
Рахманинов:
Знаешь, мне очень трудно найти путь веры в себя… Любая ошибка, маленькая неточность, неприятность, неосторожное слово, случайная мысль готовы выбить меня из седла… А тут такая чудовищная катастрофа…
Татуша:
Ты приехал сюда, чтобы забыть это. Мы же договорились не вспоминать! Все уже прошло.
Рахманинов:
Все в прошлом, но не прошло… Хорошо бы прошло поскорее! Давай сегодня будем играть в четыре руки!
Татуша:
Давай!
Рахманинов:
Устроим концерт! Тем более у Вас теперь свидетельство есть… Туртуринка! Турка!
Татуша (немного обидясь):
Ну хватит меня так называть…
Рахманинов:
А у меня вновь хорошее настроение! И я ничего не могу с собой поделать! Совершенно ничего! Сегодня будет вечер оперетты!
Татуша:
А потом пойдем гулять все вместе по вечернему парку!
Рахманинов:
Или лучше ночному!
Татуша:
Дышать чудесным воздухом и слушать птичек… (смеется)
Рахманинов:
Ваших любимых птичек… а потом убежим опять от наших провожатых!
Татуша:
Но только не сразу. А то они обидятся…
Рахманинов:
Брикушка наверное уже дуется!
Татуша:
Ну что – пошли? Пойдем!
Рахманинов:
Веди меня, мой Ментор! Веди! (Убегают.)


Сцена третья

Комната Рахманинова. Вечер, гроза. Рахманинов один стоит на балконе и смотрит на озеро. Сверкают молнии. Входит Леля.
Рахманинов:
Хорошо, что у вас нет соседей. А то спокойные вечера канули бы в лету…
Леля:
Это для тебя хорошо. А для нас всех – это скорее скучно.
Рахманинов:
Смотри, как красиво! Вон там над лесом сейчас была молния в полнеба! Грандиозно!
Леля:
Да… (Пауза)
Рахманинов:
Стоишь тут и чувствуешь себя жалкой ничтожностью. Микроскопическим муравьем просто…
Леля:
Тебя это гнетет?
Рахманинов:
Что моя музыка жалка – это я уже давно понял… Но по сравнению с этим, не только музыка, я сам ничего не значу.
Леля:
Вы с Татушей чудесно сегодня играли. Чувствовалось – с большой любовью…
Рахманинов (резко поворачиваясь к Леле):
Что ты имеешь в виду?
Леля (пожимая плечами):
Не знаю…
Рахманинов:
Людмила Дмитриевна, вы среди всех женщин, кого я знаю, производите на меня впечатление…
Леля:
Да?
Рахманинов:
… Впечатление самой разумной, вдумчивой, рассудительной… (Леля смеется)
Рахманинов:
… умной. Именно умной!
Леля:
Я всего лишь Лелеша, Цукина Дмитриевна – не более того.
Рахманинов:
Но ведь именно с Вами мы сейчас стоим на балконе и любуемся грозой… (Пауза)
Леля:
Никак тебя я не пойму, Сережа…
Рахманинов:
Я сам себя не пойму.
Леля:
Ты молод, безумно талантлив, красив… Даже я, такая умная и рассудительная, любуюсь тобой при свете молний… Ты окружен буквально толпой девушек, безумно в тебя влюбленных, не грех ли тебе вести себя так? Тебе нужно брать в жизни то, что она дала при рождении, дает сейчас, требовать от нее большего, требовать и стараться брать и брать все больше и больше…
Рахманинов:
Расчетливость, Гораций…
Леля:
Нет! Это не расчетливость! Это логическое течение. Посмотри вокруг! Стихия подвластна тебе! Тебе, а не кому-нибудь иному… Что ж, достигнув цели, бледнеть и трепетать?
Рахманинов:
Татуша привела бы здесь мудреное изречение на французском… Черт знает, почему я не люблю эту тарабарщину… (Пауза) Ты говоришь о цели… это ли не цель, что всем знакома? Уснуть и видеть сны… уснуть… И видеть сны. Я не вижу другой цели!
По-крайней мере сейчас… в настоящем моем положении нервной болезни… Нет, я не Гамлет, хоть в каждом сидит этот злодей и точит нутро своими терзаниями и сомнениями… Да, у меня на душе есть большое горе… распространяться о нём совершенно лишнее, к тому же, не поправишь горе, а только прибавишь его, если начнёшь о нём говорить и разбирать его…
Леля:
Но…
Рахманинов:
Я знаю! Знаю! Это тяжкий грех – есть сотни, тысячи людей, которые несчастнее меня, и с бедами которых мои терзания покажутся в сравнении пустыми… Все это так, но…
Таков мой организм. Я от него не жду иного.
(Пауза. Несколько ярких вспышек молний и раскаты грома.)
Мои близкие родственники меня утешают таким образом: отец ведёт пребезалаберную жизнь, мать моя сильно больна; старший брат делает долги, которые, бог весть, чем отдавать будет (на меня надежда плохая при теперешних обстоятельствах); младший брат страшно ленится; бабушка стара. Я сам как-то постарел душой, я устал, мне бывает иногда невыносимо тяжело. В одну из таких минут я разломаю себе голову.
Леля:
Сережа! Не говори так… мне страшно, когда ты так говоришь…
Рахманинов:
У меня каждый день спазмы, истерики, лицо и руки до невозможности сводит.
Леля:
Не наговаривай на себя… мы тебя вылечим!
Рахманинов:
Но разве возможно вылечить нравственную боль? Разве возможно переменить всю нервную систему?
Татуша мне тоже говорит – бросьте хандрить, в ваши годы, с вашим талантом… Но где она сейчас? Здесь ты, а не она… может быть, прости меня Леля, я ей все это хотел бы сказать, а говорю тебе…
Леля:
Она обиделась на неуместную вашу шутку… и правильно сделала, между прочим.
Рахманинов:
Все всегда забывают, что я, кроме (теперь уже большое сомнение в том) талантливого музыканта, что я ещё человек, такой же, как и все другие, требующий от жизни, что и все другие, который дышит и может жить…
Леля:
Когда ты поймешь, осознаешь, что ты именно не такой, как все остальные, тебе будет проще… возможно…
Рахманинов:
О, это положение вещей! Я несчастлив уже тем, что у меня такой склад характера.
Я хочу что-то сделать – быстро, не раздумывая, - однако тут же малюсенький червячок сомнения, стоит ему только зародиться в моей душе, начинает портить мою жизнь.
Я теряюсь, мучусь, сомневаюсь…
Леля:
Ты будешь счастлив, Сережа.
Рахманинов:
Нет!
Леля:
Будешь… куда ж ты денешься… (Пауза. Обнимаются.)
Рахманинов:
Леля! Спасибо тебе и всем сестрам! Сколько горя я всем доставляю… Пойдем к ним! Почему нас никто не ищет? Я так вас всех люблю!
Леля (удерживая его):
Сережа, скажи мне как самой умной и рассудительной – Наташа, Татуша, Вера… А.Л.?..
Лишь я остаюсь именно другом, как мне кажется, в своей любви к тебе… Я неправильно выражаюсь, но… своими визитами к Лодыженским ты причиняешь сильную боль всем нам… (Пауза)
Рахманинов:
Пойдем к нашим! Пойдем – гроза проходит… как чуден воздух ночной… после грозы.


Действие третье

Сцена первая

Осень 1897 года, Арбат, Серебряный переулок, квартира Сатиных, комната Рахманинова. Рахманинов в приподнятом настроении то ходит по сцене, то садится за стол и пишет. На столе стоит початая бутылка коньяка.
Авторский голос:
Стихает. Ночь темна. Свисти, чтоб мы не спали!..
Еще вчерашняя гроза не унялась:
Те ж волны бурные, что с вечера плескали,
     Не закачав, еще качают нас.
В безлунном мраке мы дорогу потеряли,
Разбитым фонарем не освещен компас.
Неси огня! звони, свисти, чтоб мы не спали!-
Еще вчерашняя гроза не унялась...
Рахманинов (пишет):
«Турсик! Ваша угроза писать мне часто длиннейшие письма не факт, по-видимому, а слова только. А я было вашей угрозе поверил... Где они эти письма, Татура? Если вы называете частым писанием, скажем, два письма в месяц, то мне себя жаль. Я по наивности слово «часто», видно, не так понял. Да таким писанием и грозить нечего! Положим, слово «часто» так растяжимо! Смею вас заверить, мне так себя жаль, Тур-тур! Так жаль, что если бы вы могли измерить степень этой моей жалости то, во-первых, сами меня пожалели бы, а во-вторых, или не привели бы этой угрозы, или, раз приведя, не исполнили бы её на деле. После этого вы выходите изменщица своим собственным словам, Турка! Я от вас этого не ожидал!»(Пауза)
«Вы вашим обещанием нарушили мой покой; тем, что вы его не исполняете, вы меня сделаете больным, потому что доктор запретил мне строго-настрого волноваться и будоражить свою нервную систему; я, благодаря вашему обещанию, бегаю десять раз на дню к выходной двери в надежде найти в ящике письмо от вас…
Неужели вам меня не жаль? Ведь я вас так люблю, Тусик! Коварный Туртурчки! Бессердечно-холодный Турс! Эх, жизнь!»


Сцена вторая

Там же. Стук в дверь.
Рахманинов:
Да? Кто там?
Сатина:
Сережа, это я. Можно войти?
(Рахманинов недовольно прячет бутылку под стол и идет открывать дверь.)
Рахманинов:
Что случилось?
Сатина (запинается):
Я тебе не помешала? Там пришли твои друзья… Слонов и Сахновский. Сидят внизу… и я пришла за тобой.
Рахманинов:
Спасибо, дорогая! Зови же их сюда! чего они там будут… я пока приберусь на столе…
Сатина:
Подожди, Сережа… я хочу с тобой поговорить. Я давно хотела, но ты всегда запираешься… Никого не пускаешь, а если выходишь… то хмурый и…
Рахманинов:
Что такое, Наташа?
Сатина:
Ты с ними опять пойдешь к Лодыженским?
Рахманинов:
Не знаю! С чего ты взяла?
Сатина:
Слонов потащит… не ходи, Сережа!
Рахманинов:
Ты только это хотела сказать?
Сатина:
По тебе сейчас видно – ты хорошо отдохнул летом…
Рахманинов:
Просто отлично!
Сатина:
… поправился. Может еще не совсем конечно… Но тебе надо работать! Заниматься, сочинять! Мы создаем тебе все усло…
Рахманинов:
Тебе легко говорить!
Сатина:
Говорить не всегда легко. Но мои слова… Я хочу тебя разбудить! Тебе надо писать
новый – второй! – концерт.
Рахманинов (злится):
Знаю! Знаю! Мне надо писать концерт! Все мне только это и говорят – все уши у меня забиты не музыкой, а словами – вашими – второй концерт! Я не могу так писать!
Не могу… разве так пишут?
Сатина:
Ну почему? Почему вместо того, чтобы пить с этим Сахновским и ехать к этой колдунье,
Ты не можешь писать? Не понимаю я тебя! Сережа, вот хоть убей меня – не пойму!
Ну что ты так смотришь? (Рахманинов берет ее за плечи и смотрит в глаза.)
Рахманинов:
Ты знаешь меня лучше всех. Наташа, ты знаешь меня лучше меня самого! К чему эти вопросы, скандалы? Ты хочешь привязать меня к столу, к роялю? К себе? Привяжи!
Сатина:
И привяжу, если надо! (пауза) Сережа, я хочу, чтобы тебе было хорошо.
Рахманинов:
Я знаю… (пауза) Я ехал в деревню с одной мыслью – успокоиться и начать сочинять…
Мне по обыкновению в деревне замечательно сочинялось всегда! Но нет…
Сатина:
Сестры отвлекали?
Рахманинов:
Опять ты? Нет… сестры замечательно за мной ухаживали… очень ласково и тактично.
Мне уже намного лучше! Но не могу я думать сразу о двух вещах! Тем более делать…
Сатина:
Понятно! Ты не можешь пить и шляться, и сочинять одновременно!
Рахманинов (смеется):
В твоих глазах я сущий монстр!
Сатина:
Да!!!


Сцена третья

Там же. Входят Слонов и Сахновский.
Сахновский:
Извините нас за вторжение, но мы уже порядком устали дожидаться!
Слонов:
Здравствуй Сергей Васильевич! Здравствуй, дорогой! (обнимаются)
Рахманинов:
Здравствуй, Михаил Акимович!
Сахновский:
Поднимаясь по лестнице, мы услышали замечательный Наташин громкий голос! И поспешили на выручку!
Сатина:
Да? Значит на выручку?
Слонов:
Не слушайте его – он мелет вздор! Ну рассказывай, как ты?
Рахманинов:
Все замечательно! Я уже здоров! Я полон…
Сатина:
Сережа еще совсем болен. К нему ходит доктор. И вообще…
Сахновский:
Спокойно! Доктор – это совершенно по нашей части! Верно я говорю, Михаил Акимович?
Слонов:
Исключительно верно! (достает бутылку коньяка и ставит на стол)
Рахманинов (смеется):
Мишка, знаешь как тебя Натка зовет? Гигант алкоголизма!
Слонов:
Мои заслуги в этом деле весьма скромнее, чем вы думаете. Вот Юрий Сергеевич – это да! Талант!
Сатина (машет рукой):
Ну вас! Делайте, что хотите! (уходит)
Сахновский:
Ужасно люблю позлить ее!
Слонов (смеется):
Он говорит это каждый раз, как кто-нибудь уходит!
Рахманинов (доставая из-под стола бутылку):
Вот она! А эту возьмем с собой.
Сахновский:
Мы разве куда-то идем?
Рахманинов:
Разумеется, друзья! К Родной!
Слонов (поет):
Родна-а-а-я! Как люблю-ю-ю тебя-я-я! С официальным визитом?
Рахманинов:
Да – все улажено! Она нас ждет. Одна!
Сахновский (аплодирует):
Браво! Браво! За это – первый тост!
Слонов:
За Родную! За Анну Александровну Лодыженскую!
Рахманинов:
Ура! (выпивают)
Сахновский:
Господа, предлагаю не тратить зря времени! Нашему обществу не хватает дамы!
Слонов:
Черт! Действительно не хватает! Но погоди, Юрий! Это всегда второстепенно! Всегда!
Сахновский:
Как так? Ты что-то путаешь!
Слонов:
Ни сколько! Прежде всего, нашему обществу не хватает денег! Женщины – это дело наживное…
Рахманинов (в сторону):
Денег? О, да…
Сахновский (смеется):
Миша, ты меня рассмешил! Денег у нас нет! А это что? (Вываливает на стол из карманов банкноты.) Это тебе уже не деньги?
Слонов:
Это не деньги – это бумага! Достаточно маленькой искорки, чтобы испепелить дотла весь этот мусор! Деньги нужно искать в чем-то более надежном…
Сахновский:
Философ! Ты хоть сам понимаешь, что говоришь? Я тебя не узнаю! Маленькой искорки достаточно для чего угодно! Есть дом – и нет дома! Есть вещь – и нет вещи! Есть мысль – и нет мысли! (Смеется) Есть женщина – и нет женщины!
Слонов:
Настоящая ценность – вечна!
Сахновский:
Брось – вечных ценностей не бывает!
Слонов (хлопает ладонью по столу – банкноты разлетаются):
Бывает! Спросим у композитора! Сережа, чего ты молчишь?
Рахманинов (машет рукой, тихо):
Мне нужны деньги… бумажные деньги! много! На два-три года житья!
(громче) чтобы сочинять, творить вечные ценности, мне нужны эти поганые деньги!
Сахновский:
Ба, а наших ушей достигли слухи, что ты вернулся из деревни совершенно здоровым…
Рахманинов:
Мне надоело!.. ничего в голову нейдет, когда там сидит мысль о деньгах…
Деньги нужны. (в сторону) Деньги бумажные, когда не на что жить… (пауза)
Сахновский:
Давай лучше выпьем…
Рахманинов:
Довольно. К Лодыженской так к Лодыженской! Вперед!
Слонов:
У батеньки опять сломалось настроение… бывает.



Сцена четвертая

Гостиная в доме Лодыженских. Рахманинов, Слонов, Сахновский. Входит Анна Александровна (А.Л.).
А.Л.:
Здравствуйте, здравствуйте, господа! Рада вас снова видеть у себя! Принимаю сегодня одна, так что не обессудьте, развлечения все исключительно по вашим способностям!
Слонов и Сахновский (хором):
Здравствуйте, Родная Вы наша! Очень, очень рады! (Целуют руки, Рахманинов вяло кивает.)
А.Л.:
Господа, бросьте эту фамильярность! Родная – я только для Сергея Васильевича.
Да он, я гляжу, сегодня не в духе… Как ваши дела? Рассказывайте! (пауза) Ну что же вы?
Сахновский:
Не смеем привилегированного господина вперед слово молвить…
Рахманинов:
Вот видите, как они надо мной издеваются! Издевайтесь! Вот и все их дела…
Сахновский:
У него мания – все над ним издеваются, все его мучают, все хотят напоить… (достает бутылку) Запомни, Сереженька, никому ты не нужен! Только себе! Вот в той степени, в какой ты себе нужен, в той степени ты и счастлив… (Разливает) Но мы-то – из добрых побуждений исключительно!
Слонов:
Действительно, скинь свою мрачность! Неудобно… (Пауза)
А.Л.:
Сергей Васильевич, если вы все молчите, то сыграйте нам!
Сахновский:
Да – что-нибудь веселенькое!
(Рахманинов разводит руками, идет к роялю, играет печальный медленный вальс. Сахновский недоумевает, Слонов приглашает А.Л. на танец. После окончания вальса Рахманинов остается сидеть у рояля.)
Сахновский:
Господа! Я лучше фокус вам покажу! Внимание!
А.Л.:
Да-да, Юрий Сергеевич, теперь Ваша очередь!
(Сахновский долго выбирает подходящий столик и аксессуары. Берет две вазочки, под одну кладет катушку, под другую – наперсток. Делает пассы руками.)
А.Л.:
Какой антураж, господа!
Рахманинов:
Ни черта у него не выйдет!
Сахновский:
Внимание! Сейчас катушка и наперсток поменялись местами! А сейчас… (Снова делает пассы руками.) Сейчас они снова вернулись на свои места! Убедитесь сами!!! (Поднимает вазочки, где лежат на своих местах наперсток и катушка. Все аплодируют.)
Рахманинов (подходит, смеясь):
Шарлатан!
Сахновский:
А ты играй что-нибудь повеселей в следующий раз.
Рахманинов:
Обязательно – мурку для такого жулика как ты! Анна Александровна, можно Вас…
(отходят в сторону) Я хотел принести Вам свои извинения… и этим хоть отчасти объяснить свое мрачное настроение. Хотя конечно объяснить его в этот вечер не сможет ничто…
А.Л.:
Я Вас не понимаю, Сережа.
Рахманинов:
Я по поводу Симфонии… посвящение.
А.Л. (громко):
А, это! Ну что Вы! (тихо) я наоборот, хотела еще раз Вас поблагодарить…
Рахманинов:
Как Вы жестоки…
А.Л.:
Почему? Вы мне не верите? Я совершенно искренна! И еще раз повторяю Вам – спасибо!
Рахманинов:
Не понимаю…
А.Л.:
Тут нечего понимать! Сыграйте сейчас третью часть – Larghetto – Симфонии.
Я прошу Вас – сыграйте, и Вы увидите – услышите – все сами.
Рахманинов:
Только ради Вас – иду на мучение.
А.Л.:
Спасибо… Внимание, господа!
(Рахманинов играет. Аплодисменты.)
А.Л.:
Это чудесно! Браво! Спасибо!
Слонов:
Все-таки Глазунов порядочная скотина! Смог испоганить даже это прелестное Larghetto…
А.Л.:
Извините, господа… (Отводит Рахманинова в сторону. Слонов и Сахновский заняты беседой между собой.) Я понимаю – Ваша напыщенная мрачность – это от людей… от друзей. Хотите, я попрошу их оставить нас?
Рахманинов:
Не стоит.
А.Л.:
Хорошо. Скажите – если не сочинение, то каковы будут Ваши занятия в ближайшее время?
Рахманинов:
Деньги. Все упирается в деньги… последнее дело говорить с женщиной о деньгах… мне нужно на что-то жить. Уроки меня страшно тяготят… сочинениями я не способен сейчас жить… да и писать ради денег… Мне предлагают место второго дирижера в Частной опере. Я думаю согласиться. По-крайней мере я буду занят, буду обеспечен. Мне некогда будет хандрить! Хотя… я отдаю себе отчет в том, что я буду всего лишь вторым… смогу ли подчинить хоть кого-нибудь своим дирижерским требованиям?
А.Л.:
С Вашими требованиями Вам будет везде нелегко…
Рахманинов:
Да.
А.Л.:
Вам нужен рациональный подход к жизни, Сережа. До сей поры, я так вижу, Вы были крайне антирациональны.
Рахманинов:
Анна Александровна, ну подумайте, что Вы говорите! Как мне, свободному художнику (по-крайней мере я считал раньше себя таковым) быть рациональным? Как, скажите!
А.Л. (смеется):
Это очень просто…
Рахманинов:
Как? Интересно! Изменить себя? То есть изменить себе – это неприемлемо для меня…
А.Л.:
Вам надо жениться…
Рахманинов:
Что?
А.Л.:
Жениться. И это говорю Вам я – Родная. Я знаю, что говорю.
Рахманинов:
Ну знаете! Я ожидал от Вас какого угодно совета… Но жениться! На ком? Зачем? Не понимаю! Я себя прокормить не могу! Ни гроша нет! А тут – жениться… не понимаю.
(Хочет отойти, но А.Л. удерживает его за руку.)
А.Л.:
Сережа, послушайте меня, наши отношения… не знаю как лучше это сказать…
Рахманинов:
Зашли в тупик.
А.Л.:
Для людей мы остались непонятыми совершенно! Я не знаю…
Рахманинов:
Зато я все хорошо знаю. И понял теперь… я все придумал…
А.Л.:
Но…
Рахманинов:
Да – все-все придумал. И этот провал только лишнее тому подтверждение…
А.Л.:
Когда Вы сейчас играли… я не могла сдержать слез. Все это тоже лишь придумано? Нет – молчите! Вы что-то говорили про тупик… и потом, что все знаете, поняли… не надо этого. Не надо. Есть музыка…
Рахманинов (раздраженно):
Да – есть музыка! Есть! Я сейчас Вам принесу музыку! (Выходит и быстро возвращается с партитурой в руках. Приятели не обращают на него внимания.) Вот она – музыка! Что мне с ней сделать? Она – моя жизнь, она – мое мучение… Что? Сжечь? Изорвать?
А.Л. (спокойно):
Отдайте ее мне… после всего, что Вы сказали, я поняла – она принадлежит мне. Только мне, господа. (Она заметила, что приятели слушают их разговор)
Рахманинов:
Забирайте! Забирайте!.. (Стремительно уходит)
Слонов:
Анна Александровна, что случилось? Почему Сережа… так стремительно, ни с кем не прощаясь…
Сахновский:
Он на что-то разозлился! Но мы ничего не поняли!
А.Л. (прижимая партитуру к груди):
Тут нечего понимать…



Сцена пятая

Квартира Сатиных. Комната Рахманинова. Рахманинов один.
Рахманинов:
Ну вот и вечер кончен… Я очень рад. Признаться, эти частые смены настроения начинают меня самого пугать… (Смеется) Опять эти бесконечные разговоры о деньгах, о всевозможных способах их заработать, о том, что нужно работать, работать, работать, сочинять… Второй концерт… да – мне нужен второй концерт! Где-то здесь он должен зазвучать… в моей голове… Второй концерт. Ясно и отчетливо. Может он уже там? Кто знает? Что-то его не пускает… что? Что же? (роется в бумагах на письменном столе; находит несколько банкнот, забытых Сахновским) (Смеется) Деньги! Черт бы побрал эти деньги… Деньги… (Отшвыривает их, перебирает бумаги дальше.) Вот оно – недописанное письмо. (Читает) Тусик… Коварный Туртурчки… Бессердечно-холодный…
Как все это сейчас, вот в эту минуту, выглядит? Смешно? Смешно… Как быстро все меняется… быстро течет время. Хотя, в сущности, ведь ничего не изменилось!
Надо дописать.
«Перескакиваю на самую жалкую прозу. Буду говорить о деньгах. Деньги и дело прежде всего. (Довёл меня бог говорить о деньгах даже со Скалонами!) Я вам не прислал свой долг с дядей не потому, что у меня денег не было, а потому, что мне было бы ужасно неприятно и совестно говорить с ним об этом. Я довёл опять до последней минуты. Простите меня, бога ради, за это и посоветуйте, как мне их вам переслать. Очень меня это беспокоит и волнует (помните про мою нервную систему).
Наташа прочит мне доктора… Надо сказать, что я уже хожу к одному, прописывает мне капли и прочее, однако все настаивают на особом докторе. Я даже затрудняюсь сейчас Вам растолковать, что это такой за доктор. Чуть не внушениями и беседами исключительно занимается. Уж не знаю, что из этого может выйти, но боюсь, придется соглашаться. Посмотрим. Пока держусь и противлюсь!
Теперь последнее сообщение. Частная опера будет все-таки. То есть я там буду – вторым дирижером. Очень кстати – денежные дела мои, надеюсь, пойдут на поправку (меня все на деньги клонит!). Обещаю музыкантов особо не мучить.
Нежно любимый Туртуриночек! Готов отдать год жизни, чтоб поцеловать сейчас вашу ручку с кривыми, вверх приподнятыми пальчиками, что составляет (моя любовь не слепа) ваш физический недостаток.
Привет Верочке, Лелеше и родителям.
Ваш Сергей Рахманинов».




Действие четвертое

Между 3м и 4м действиями проходит около 5ти лет


Сцена первая

Полутемное помещение, похожее на церковь, всюду иконы и свечи. Входят Рахманинов и Сатина. Сатина ведет Рахманинова за руку.
Рахманинов:
Зачем ты меня привела сюда? Неужели это так необходимо? Ты даже представить не можешь, какие мучения я терплю! Если бы я знал раньше, какие мучения мне предстоит вынести, я разве пошел бы на это? О, я тысячу раз бы все взвесил, обдумал, посоветовался со своей совестью… Это невыносимо! Что он будет со мной делать? Я ничего рассказывать ему не буду!
Сатина:
Сережа, ты ведешь себя как ребенок! Как так можно? Ведь все это ты затеял! Сам, по доброй воле. Я тебя за язык не тянула. Таков порядок. Каждый через это проходит. Он просто поговорит с тобой и все. Он хороший знакомый моей мамы. Садись вот сюда. Все будет хорошо!
Рахманинов:
Будь проклят …
Сатина:
Не сыпь проклятиями, Сережа, это нехорошо.
Рахманинов:
Хорошо, нехорошо… Какая разница? Почему я должен делать то, чего я не хочу?
Сатина:
Таков порядок.
Рахманинов:
К черту порядки!
Сатина:
Сережа, молчи!
Рахманинов:
Молчу.
Сатина:
Он должен будет дать бумагу, за подписью и печатью.
Рахманинов:
Хорошо.
Сатина:
Смотри веди себя…
Рахманинов:
Хорошо.
Сатина:
Ну, я пошла… Он сейчас придет. (Уходит. Рахманинов остается один – ходит, рассматривает иконы и углы.)


Сцена вторая

Входит отец Валентин.
Валентин:
Прошу Вас, садитесь. (Садятся за стол друг напротив друга. Пауза.)
Будем знакомы – Валентин.
Рахманинов (жмет руку, с недоумением):
Сергей…
Валентин:
Располагайтесь удобнее… беседа будет долгой.
Рахманинов:
Мне нужна бумага за Вашей подписью и печатью…
Валентин:
Я знаю. Я все знаю. Мне все сказали. Не желаете значит исповедоваться?
Рахманинов:
Не желаю.
Валентин:
А чего пришли?
Рахманинов:
Побеседовать.
Валентин:
Побеседовать? Давайте побеседуем… (Идет к шкафчику, достает из него бутылку коньяка и два стакана – разливает.) Ваше здоровье! (Выпивает. Рахманинов не притрагивается.) Что же Вы? Давайте-давайте – так беседа лучше пойдет… (Рахманинов игнорирует предложение.) Я все о Вас знаю… ну или почти все… но хочу непосредственно – из первых уст – услышать. Рассказывайте.
Рахманинов:
Спрашивайте.
Валентин:
Почему не хотите исповедоваться?
Рахманинов:
Для меня это неприемлемо.
Валентин:
А Вы кто такой, что для Вас неприемлемо то, что является обязательным для всех?
Рахманинов:
Не больше, не меньше – человек, свободная личность…
Валентин (смеется):
Свободная? Ладно, пусть свободная… но не по своей же воле сюда пришли! Значит не совсем свободная?
Рахманинов:
Обстоятельства вынуждают…
Валентин (встает):
Скажите, а зачем Вам свободному, жениться-то? Тоже обстоятельства?
Рахманинов:
Послушайте, отец Валентин, вы бы подписали мне эту бумагу и не мучили меня! Ну, право! Еще столько вопросов нужно разрешить…
Валентин:
На сестре своей женитесь?
Рахманинов:
Да, на двоюродной…
Валентин:
Тяжело будет, тяжело… (Пауза)
Рахманинов:
Говорят, без исповеди никак нельзя венчаться… Подпишите бумагу – и дело с концом.
Валентин:
Исповедь есть покаяние… Каяться не желаете…
Рахманинов:
Нет.
Валентин:
Гордыня человеческая…
Рахманинов:
Поймите, Вы чужой мне человек! Как я могу поверять Вам свои тайны и мысли? Как? (Пауза.) Да и зачем? Не понимаю. Вы сказали, что Вам все про меня известно? Позвольте полюбопытствовать? Что именно Вам известно? Как такое возможно, что все про человека известно другому человеку?
Валентин:
Я понимаю Вашу хитрость. Что ж – будь по-вашему. Расскажу все без утайки – что знаю. Вам будет полезно.
Рахманинов:
Сделайте одолжение.
Валентин:
Наталья Александровна на днях исповедовалась…
Рахманинов (вскакивая):
Какая гнусность!
Валентин:
Что вы! Разумеется у меня и в помыслах не было нарушать тайну исповеди!
Рахманинов:
Я не об этом! Какая гнусность… она готова поведать свои помыслы, в том числе и обо мне, все дела свои – первому встречному! Вам! Кто Вы? Кто дал Вам право! Вы не расстаетесь со стаканом! А она…
Валентин:
Не горячитесь. Не как человек, но как лицо духовное – я обладаю всеми правами. Успокойтесь – ни слова более о Наталии Александровне… Только о Вас. (Пауза.)
И о стакане Вы напрасно! Исключительно в коммутативных целях полагал…
Теперь Вы… давайте рассмотрим Вас в двух плоскостях: как человека, личность и как общественный элемент.
Рахманинов:
Дерзайте!
Валентин:
Когда эти две плоскости пересекаются под неудобным Вам углом – может наступить критическое состояние. Тогда и происходит определенное покушение на Ваши личные свободы, потому как полностью оградить себя от общественного натиска нет возможности не у одного индивида. Так?
Рахманинов:
Так! Кстати, Вы собой являете также полностью общественный элемент, покушающийся на мою личность.
Валентин:
Не совсем… но – я продолжу. Когда Вы вынуждены мириться, а точнее будет сказать – идти на поводу у общества, и когда общественные порядки…
Рахманинов:
Предрассудки.
Валентин:
… порядки идут вразрез с Вашими внутренними предрассудками…
Рахманинов:
Порядками.
Валентин:
… предрассудками, тогда может наступить кризисное состояние той плоскости, которая более этому подвержена. Скажем, после провала Вашей Симфонии пять лет назад, Вы не смогли отвести на второй план ту Вашу плоскость, которая отвечает за отношения с общественными порядками… то есть – ругали Вас все, ругали газеты, в связи с этим ругали себя сами… да, я знаю – было плохое исполнение. Но отчего? Все из-за того же конфликта двух плоскостей – полное непонимание. Общество неспособно было понять вас. Вы же не захотели понять общество, пойти у него на поводу. Что было бы правильным со стороны Вашей личной плоскости?
Рахманинов:
Остаться автором и единственным благодарным своим слушателем и критиком одновременно…
Валентин:
Именно так! Оставить конфликт вне себя – выйти из него. Однако вот с критикой нужно поаккуратней…
Рахманинов:
Мне самому музыка не понравилась…
Валентин:
Это все из-за того же конфликта.
Рахманинов:
Возможно.
Валентин:
Дальше. Что же Вы стали делать дальше? Чисто интуитивно, но Вы пошли по исключительно верному пути – пути примирения двух плоскостей посредством сотрудничества.
Рахманинов:
То есть?
Валентин:
То есть Вы погрузились в работу – непосредственный контакт с обществом. Вы блестяще справились с работой дирижера…
Рахманинов:
Это было скорее мучением…
Валентин:
Не забывайте – это был всего лишь первый этап! Потом гастроли в Лондоне – все это было крайне полезно!
Рахманинов:
Но я совсем не сочинял около трех лет…
Валентин:
Этот период был необходим. Вам крайне нужно было это примирение! С одной и с другой стороны контакт стал более легким… В итоге Вы сочинили блестящий второй концерт! В чем Вам бесспорно способствовал третий этап – доктор Даль. Я уверен – его метод также состоял в примирении того, о чем мы говорили.
Рахманинов:
В некоторой степени это так.
Валентин:
Вот видите! Теперь Вы стоите перед следующим (возможно последним, возможно нет) этапом – самым ответственным…
Рахманинов:
Женитьба?
Валентин:
Именно! Быть единственным автором и слушателем для себя – это ли не цель?
Рахманинов:
Не понимаю…
Валентин:
Следующий этап должен серьезно приблизить Вас к цели. А цель одна – примирение…
Рахманинов:
Хотите сказать, цель – примирение себя с обществом?
Валентин:
Цель – примирение себя с самим собой.
Рахманинов:
Все Вы очень гладко говорите… Но достижимо ли это примирение?
Валентин:
Неведомо. Стремление – только стремление вперед! (поднимает стакан) За обретение цели! (Выпивают)
Рахманинов:
Так все-таки подпишите бумагу…
Валентин:
Я уже все подписал – держите.
Рахманинов:
Спасибо.
Валентин:
Пойдет во благо… во благо.



Сцена третья

Квартира Сатиных. Гостиная. Рахманинов, Сатина, Леля, Вера.
Сатина:
Ну как? Что он тебе сказал? Что спрашивал? О чем говорили?
Рахманинов (смеется):
Коньяк пили!
Все (хором):
Что?
Рахманинов:
Он сразу как пришел – из шкафчика бутылку достал и два стакана и говорит: давай выпьем, а то не подпишу ничего. Пришлось пить.
Сатина:
Сережа, давай серьезно!
Леля:
Знаем мы твои шуточки!
Вера:
Не томи…
Рахманинов:
Вот – все подписал и печать шлепнул! Теперь осталось императору прошение подать и венчаться!
Сатина:
Как хорошо! Но все-таки – о чем вы говорили? Чего ты такой веселый? Шел туда как на каторгу, а теперь веселишься…
Рахманинов:
О примирении говорили… о примирении.
Леля:
Чего с чем?
Рахманинов:
Грешной души с винными парами!
Сатина:
Сережа! Не хочешь говорить – не надо! (Уходит надутая.)
Рахманинов:
Сахновский бы сейчас сказал… ну ладно.
Вера:
А нам ты тоже не скажешь?
Рахманинов:
Вы теперь с Лелешей дамы замужние, серьезные… как я могу вам отказать?
Леля:
Ну и?
Рахманинов:
Мы действительно говорили о примирении…
Вера и Леля:
Ну…
Рахманинов:
Османов с евреями!
Леля:
Ух ты какой злюка!
Вера:
Ладно-ладно! А мы ему хотели новости о Татуше рассказать…
Леля:
Хотели, да теперь не расскажем! Вот!
Рахманинов:
Сестрички, милые, говорите! Я же – не могу тайну исповеди раскрывать…
Вера (удивленно):
Ты исповедовался?
Рахманинов:
Не я! Я так хитро повернул, что священник сам мне все рассказывал, а я только мычал монотонно: да… нет… не знаю… не совсем… в некотором роде…
Леля:
Какой хитрый!
Рахманинов:
Ну говорите, что Татуша?
Леля:
Плохо Татуша…
Рахманинов:
Что такое?
Вера:
Как только узнала, что вы с Наташей женитесь,  совсем в тоску впала.
Леля:
Теперь срочно жениха ей ищут…
Вера:
Но мы тебе этого не говорили.
(Рахманинов изменяется в лице, отходит в сторону.)
Леля:
Сережа, все будет нормально, не думай…
Рахманинов:
Я и не думаю… Так…
Леля:
Так действительно всем будет лучше…
Рахманинов:
Всем будет лучше…



Сцена четвертая

Комната Рахманинова. Рахманинов один – сидит за письменным столом спиной к зрительному залу. Входит Слонов.
Рахманинов:
Кто здесь? Мишка, ты?
Слонов:
Он.
Рахманинов:
Окаянный почтальон…
Слонов (смеясь):
Что?
Рахманинов:
Нет, ничего…
Слонов:
Скажи мне, как дела? Все уладили?
Рахманинов:
С исповедью все прошло нормально – выкрутился! Священник на венчании будет военный из полковой церкви. Другие не соглашаются… говорят про ссылку в монастырь… покаяние… Опасность, говорят, велика! (смеется) Видишь, какая у нас с Наткой противозаконная свадьба! Императору придется все же прошение подавать… причем здесь есть одна умопомрачительная тонкость! Решили подавать непосредственно во время венчания… вроде как еще не обвенчались, и вроде уже в процессе.
Слонов (смеется):
Ловко! Императора хотите провести?
Рахманинов:
Уж если и тогда запретит – то все пропало…
Слонов:
Неужто отступишься?
Рахманинов:
А что делать? (Пауза.) Не знаю я! Не знаю! Ничего не знаю! Это какой-то кошмар! Сплошные мучения! И Наташа переживает и все наши…
Слонов:
Не терзайся – ты сделал правильный выбор.
Рахманинов:
Выбора как такового у меня не было…
Слонов:
Выбор всегда есть. (Пауза.) Кстати, чуть не забыл – привет тебе от Родной и поздравления…
Рахманинов:
Спасибо.
Слонов:
Ничего о ней даже не спросишь?
Рахманинов:
Ты все еще бываешь у нее?
Слонов:
А ты?
Рахманинов:
Я – нет.
Слонов:
Почему?
Рахманинов:
Я так решил для себя – полное примирение с собой.
Слонов:
Не понимаю…
Рахманинов:
Нужно провести, наконец, резкую черту.
Слонов:
Начать новую жизнь?
Рахманинов:
Мне надоело метаться, сомневаться… Кто я? Что я?
Слонов:
Король – не более, чем ноль?
Рахманинов:
Вот именно! Я – тряпка! Всегда ей был и остаюсь. Надоело… Мне нужна решимость. Хочется ясности и спокойной решимости.
Слонов:
Тогда ты полностью прав в своем выборе…
Рахманинов:
Да…
Слонов:
Но…
Рахманинов:
Что?
Слонов:
Что-то тебя все равно тревожит? Гнетет?
Рахманинов:
Татуша. Наталья Дмитриевна Скалон. Генеральская дочь…
Слонов:
Не понимаю, к чему сарказм?
Рахманинов:
Сарказма нет… Я сообщил ей новость в письме…
Слонов:
И?..
Рахманинов:
Что и?
Слонов:
Что ты хочешь сказать?
Рахманинов:
Извини, Миша… Порой не знаю, что на меня находит – пускаюсь в откровенности без видимых на то причин… выплескиваю на тебя накипь с души. (Пауза.)
Я долго не решался написать ей… об этом. Потом все-таки решил – лучше сделать это самому… Почему? Не знаю! Писал в Чудове… на Богом забытой станции, на страшном и грязном столе… на чудовищной протокольной бумаге, простым карандашом…
Писал ерунду, бред, страшный бред, изливал все… всю душу – как мог… Все – как обычно, в общем… Долго писал – часа три сидел… Но так толком ничего дельного… тоска навалилась отчего-то страшная… почему? Так больно стало смотреть в будущее… еще больней было – оглядываться в прошлое… я словно стоял на распутье – перед невыносимым выбором… А – смешной случай – бабка какая-то сметаной меня угощала. (смеется) А дежурный палец в нее окунул – дескать попробовать надо, прежде чем барина потчевать – и смачно так его обсасывал потом… Да…
Слонов:
Слушай, Сережа, с одной стороны я тебя понимаю… но с другой – ты остаешься для меня совершенной загадкой! Ты поступаешь по уму или по сердцу? Мне хочется верить, что по сердцу! Что же тебя тогда мучит?
Рахманинов:
Миша! Не пойму сам – хоть убей! Но отступать уже поздно в любом случае… Что-то сидит во мне… Точно Гамлет сидит – и точит изнутри…
Слонов (усмехаясь):
Хорошо, что не Отелло… Гони его и все!
Рахманинов:
Новая ступень передо мной. Иду – не глядя. Лишь вперед! Теперь уже нет времени сомненьям.


Сцена пятая

Полковая церковь. Ряды спящих солдат. В глубине сцены алтарь церкви. Рахманинов и Сатина идут к алтарю сквозь ряды спящих.
Авторский голос:
Иду задумчиво с тобой наедине;
Как прежде, предо мной синеют даль и горы...
Но с тайной робостью покоишь ты на мне
Внимательной тоски исполненные взоры...
Ты чувствуешь, что есть соперница тебе -
Не дева юная... ты слышишь, призывает
Меня немая даль, влечет к иной судьбе...
Ты чувствуешь, мой дух в тоске изнемогает,
Как пленный вождь, восстал от сладких снов любви
И силы новые он чувствует в крови,
И, зодчий ревностный, упрямое мечтанье
Уже грядущего сооружает зданье...

Священник:
Имаши ли раб Божий Сергий произволение благое и непринужденное взяти в жены сию рабу Божью Наталию ею же пред собою зде видеши?
Рахманинов:
Имею благое и непринужденное.
Священник:
Имаши ли раба Божия Наталия произволение благое и непринужденное взяти в мужья сего раба Божьего Сергия его же пред собою зде видеши?
Сатина:
Имею.
(Священник возлагает на головы венцы и уводит их в глубину сцены за алтарь. На сцену выходят Слонов и Вера.)
Слонов:
Получен ответ императора.
Вера:
Ну что там? что? Хоть бы все хорошо было!
Слонов:
Если отказ – порву в клочья… (читает) Обошлось! Собственноручно начертано:
«Что Бог соединил, человек да не разлучает». (Уходят)

Авторский голос:
«Творец — очень ограниченный человек. Всё время он вращается вокруг своей собственной оси. Для него не существует ничего, кроме его творчества. Я согласен с тем, что жена должна забывать о себе, о своей личности. Она должна принять на себя все заботы о его физическом существовании и все материальные хлопоты. Единственное, что она должна говорить своему мужу, — это то, что он гений».
Сергей и Наталия Рахманиновы прожили вместе долгую и счастливую жизнь. Прошли сквозь множество невзгод и тяжелых испытаний, воспитали двух дочерей. Сергей Васильевич был прекрасным семьянином – нежно любил и оберегал своих «гуленек», как ласково называл он своих девочек. Наташа же стала для него верным другом и добрым гением всей жизни.
Жизнь Наталии Дмитриевны Скалон (или просто Татуши) сложилась иначе. Спешно выйдя замуж, она также быстро и развелась с мужем, оставшись вдвоем с сыном. Занималась преподаванием музыки (здесь ей весьма пригодилось свидетельство, данное  самим Рахманиновым). В 1935 году была выслана в Саратов, где и умерла в одиночестве в годы войны, всего на несколько месяцев пережив Сергея Васильевича.
Кто знает, быть может в последние годы лишь бережно хранимые письма молодости и шутливые прозвища, данные в них, придавали энергию жизни когда-то беззаботной, а ныне такой одинокой Татуши…

Что касается Симфонии, то партитура так и не была найдена исследователями. Она была восстановлена спустя некоторое время после смерти композитора по найденным в архивах оркестровым партиям и заняла достойное место в мире музыки как бесспорный шедевр молодого Рахманинова.

(На сцену выбегают, взявшись за руки и смеясь, Рахманинов и Татуша)

Татуша:
Сережа, послушайте, как поют птички!
Разве не чудесно? Какой воздух!
Рахманинов:
Замечательно! Замечательно! Коварная Туртурчки! Мой маленький Тусик…(Кружатся)
Татуша (внезапно останавливаясь):
Вот ещё день прошел, как быстро время идёт, и нельзя его удержать. Цените, цените эти золотые дни, не скоро мы опять такие увидим…
(Пауза. Убегают, смеясь)
Авторский голос:
Когда всеобщая настанет тишина
И в куполе небес затеплится луна,
Кидая бледный свет на парники немые,
На дремлющий гранит и горы голубые,
И мачты черные недвижных кораблей, —
Как я завидую, зачем в душе моей
Не та же тишина, не тот же мир священный,
Как в лунном сумраке спокойствие вселенной.

(Звучит Вокализ)




10 июля – 2 сентября 2009 года

Использована поэзия следующих авторов: Аполлон Майков, Яков Полонский, Федор Тютчев, Андрей Белый, Афанасий Фет.