глава 3

Глава 2 :http://www.proza.ru/2010/12/23/1363

Дивлюсь я на небо
Та й думку гадаю:
Чому я не сокіл,
Чому не літаю,
Чому мені, Боже,
Ти крилець не дав? -
Я б землю покинув
І в небо злітав!*




            У других соседей, хоть и народу в два раза больше, но всегда тихо и как-то мирно.
            Они казахи, - Турсенбаевы. У них всё другое, и в доме и во дворе и еда у них другая и запахи. Может, поэтому мне у них интересно. И мама с тетей Алией хорошие соседки, так про них говорят. А тихо у них, потому что дядя Жамбай серьёзный и я его боюсь, его все побаиваются, хотя он никогда не кричит, никого не бьёт, и пьяным его никто не видел. Нет, я один раз видела, как он кнутом приложился к непослушной корове, - да меня бы перебило пополам, будь я на её месте. Но больше всего я боюсь коня Ахыза, на котором он всегда ездит. Ахыз огромный, чёрный-чёрный, без всяких звёздочек, подпалин и вкраплений. Он знает, что сильнее его никого нет, поэтому  свысока презрительно косит взглядом и видит всё насквозь. Это проверено. Недалеко от нашего дома, под дорогой, проложена  труба, чтобы вода спокойно уходила в канаву, а не заливала огороды. Когда было сухо, мы пролезали в неё и слушали, как над нами проезжали машины, трактора. Это было не страшно, страшно становилось, когда слышали тяжёлый топот  Ахыза. Конь нас как через землю видел  и отказывался переходить. Хоть мы и лежали, замерев, но дядя Жамбай тоже нас чувствовал и, успокаивая коня,  почти рычал, - "Ах-х-хз! Ах-х-хз!"  Это у него звучало, как наше ругательное, - " Чёрт!". Становилось не до игр, вылезали на поверхность и мчались кто куда. После разбирались, кто как испугался, - ясно, кто страшнее рассказывал, тому и страшнее было, и  яснее ясного, что ему так повезло испугаться, что даже завидки брали.  Нет,  конь дьявольский, точно, только он мог чувствовать нас под копытами, - коровы, люди, козы проходили над нами спокойно.

              В той трубе позже поселилась фаланга, - толстая, с кулак, мохнатая паучиха.  Лазить в её логово никому не хотелось, даже у мальчишек, что соревновались, у кого огромнее на привязи живёт паук, ловить её желания не возникало. Трубная фаланга вынашивала паучат. Мы подкармливали её, подсовывая в трубу  собранных жуков, гусениц и кусочки хлеба, уж хлеб то все едят. И воду в консервной банке ставили. Имя она получила простое, - Мамашка.
            
             А вот у Турсенбаевых имена не простые, красивые, - Абай, Такеш, Жакеш и Баян. Это немного смешно, зачем девочку называть баяном, но она только родилась, поэтому зовут её Баяшечкой. Если меня иногда просят приглядеть за ней, то я  не всегда сразу тороплюсь успокаивать этот свёрток, я слушаю, как здорово она орёт, красиво  так орёт.

              А просто весело слушать, как говорит их бабка - апайка. Она маленькая, ходит смешно на раскорячку, смотрит смешно хитро и говорит смешно быстро, не совсем по-русски и всегда предложение начинает спокойно, а заканчивает на пару тонов выше и с вопросом. Это меня всегда смешит,  я улыбаюсь, а она говорит всем, - «Какая хорошая  кызымочка, по-казахски понимает». Вот такая весёлая бабушка-вопрос на раскорячку.

             Апайка научила меня взбивать кумыс в длинном  узком деревянном бачке, и всегда в награду наливала  пенящееся, холодное, с коричневыми точками жира, кисленькое и трепкое лошадиное молоко. Тот, кто пьёт кумыс, должен вырасти сильным и здоровым. И ещё апайка немного слепая, потому что  берёт мои ладошки в свои и говорит, что они чистые. Даже когда они совсем не чистые, она улыбается, и врёт, что чистые. А у неё и пальцы смешные, - закорючками.

            Только один раз она заворчала на  то, что я без спроса взяла  поиграть бусики деревянные. Этими бусами мне запретили играть, это чётки, с ними дядя Жамбай разговаривает с Аллахом.
            Мне апайка подарила другие и научила молиться. Надо просто перебирать бусины и на каждой бусине говорить про хорошее. Ну, на пример, чай вкусный, - Хвалла Аллаху, солнце светит, - Хвалла Аллаху, цыплёнок  жёлтый, - Хвалла Аллаху. Но хвалить Аллаха было не  так интересно.  Мне больше нравилось произносить волшебное заклинание, - «  Алхамду лиллях».  Для меня просто не было более загадочных слов на свете, и я готова была хоть трижды тридцать три раза их шептать, зажмурившись, в ожидании появления чего-то сверкающе-призрачно-с крыльями. 
             Бусинки, они же не кончаются по кругу, а у меня язык устает. Можно и молча, но как тогда заклинание сработает? И чай то  не Аллах мне наливает, а апайка.

            Даже обыкновенный чай у них необыкновенный. У меня есть своя пиала, это они только для меня её купили и ставят всегда отдельно. Мама объяснила, что это потому, что я неверная и не верю в Аллаха. Я пробовала им объяснить, что верю и в Аллаха и в Бога  и в Шайтана и в Привидения, я очень верная. Дядя Жамбай ответил, что когда на его глазах маленький поросёнок превратиться в жеребёнка, тогда он мне поверит.
    Они часто говорят непонятно, казахи, по этому и интересно. А дяде Жамбаю вообще не надо говорить, его и так все понимают. Он только зайдет в дом, посмотрит на Абая  и тот уже знает, что надо напоить коня. И все вдруг знают, что у них много дел, даже мне не удобно становится просто сидеть.
 
            У нас не так, у нас если папка приходит домой, то наоборот все бросают работу, потому что он всех смешит и ничего делать не хочется, а мне никогда ничего делать не хочется, это Катька у нас работящая. У неё все получается так, как будто она и не заставляет себя. Она странная, её даже на речку не тянет, и бегать она не умеет. Да они все странные, эти старшие, сидят, языком треплют, и не играют совсем.
              Меня ещё дурой называет, а сама кто? Ой, да ещё больше дура, чем я, у неё даже мозгов не хватает из дома смыться вовремя. Разбила зеркало, и сидит, ревёт, ждет, когда придут с работы родители и отругают. Да и реветь она тоже не умеет, только хлюпает носом. Зачем она каждый раз снимает его со стены, она и так себя видит, это мне надо подпрыгивать.

              Я знаю, что зеркало, это отражение, но иногда не понимаю этого. Вот подпрыгнула – я есть там, а потом куда деваюсь? Нет, если что-то есть, то оно и есть, а если нет, то и взять негде. Я прыгала одна, и с кошкой и одну кошку поднимала и решила, что отражение отражением, но оно всё равно волшебное, особенно после того, как мама не дала мне взять ни одного осколочка, сказав, что зеркало бьется к несчастью и в осколки смотреться нельзя, - окосеешь. Наверно, как Светка Полох, - у неё один глаз всегда на нос смотрит.
              Мы раньше находили мелкие осколки зеркал, но они не имели такой силы, да и не смотрелись мы в них, мы делали секретики. Это надо вырыть ямку, на дно уложить красивые стёклышки, листочки, цветы или камушки, накрыть стеклом побольше и закидать землёй. Потом пальцем тихо проделываешь окошко, счищая землю, а заглянешь туда, - красиво. Или так же делали могилы, хороня дохлых цыплят, жуков, или куклу из травы.


              С могилами и покойниками мне не везёт. Первый раз попало за то, что мы нашли унесённый ветром с кладбища венок, ободрали яркие, бумажные цветы, и я принесла и поставила на стол этот красивый букет. Катька заявила, что теперь этот покойник будет приходить каждую ночь ко мне и требовать цветы назад. Я целых две ночи спала с мамкой, но потом  она  отнесла цветы на могилу, и покойник  успокоился.
 
              А потом умерла бабка Лацужиха. Было страшно интересно. Мы прямо все изшушукались, наблюдая издалека за её домом. И всё гадали, кому достанутся проложенные между рам в окне новогодние красно-зелёно-желтые серебристые рыбки. У всех  же между рам просто кирпичи, завёрнутые в газеты, а у бабки кирпичи, красиво обложенные ватой, обсыпанные битыми новогодними игрушками и эти целые картонные блестящие рыбки. Покоя они нам не давали, даже снились иногда. Теперь ведь получается, что они ничьи, если сын бабки не заберет их в город.
               Во время похорон всё же подошли немного близко, потому что нам дали конфет. Любке полный карман, а у меня мама карманы всегда спарывала, иначе они сами отрывались с подолом.  А конфет мне насыпали полные ладошки. Было жарко, и конфеты немного липли, потому что там были даже шоколадные. Катька с Абаем сидели у нас на заборе и когда мы похвастались конфетами, то Катька сказала, - «Стёпка, а ты знаешь, почему они поминальные? Это потому что покойник перед смертью каждую конфету облизывает. Кто потом эту конфету съест, будет всегда помнить его». Я, как представила, что бабка обсасывает конфеты, заплевалась, ведь несколько то уже успела засунуть в рот, и они были подозрительно липкие. Тьфу, тьфу, тьфу!  Мы с Любкой отдали противные конфеты Катьке, пусть она бабку помнит.

              Когда выносили гроб, - спрятались за дом, ещё не хватало нам на покойника смотреть, мы даже крышку гроба разглядывали издалека. По дороге на кладбище плелись позади всех, а когда уже закопали и стали укладывать цветы и венки, то мне захотелось на это посмотреть, но народу много, не протолкнуться, и я просунула голову между двух прутьев соседней ограды, чтобы хоть что-то углядеть. Ничего не увидела, дёрнулась назад, но прутья ограды сомкнулись у меня под подбородком и  стали душить. От страха я так заорала, что мама сказала, что одной женщине стало от этого плохо и её откачивали нашатырём. Я этого почему-то не помню, даже не помню, как мою голову вытаскивали, и кто вытаскивал. И как меня пытались успокоить конфетами, при виде которых, я орала ещё больше, тоже не помню. Только бабку Лацужиху  никогда не забуду.  Её, оказывается, звали не Лацужиха, а Вера Степановна Лацуга. Это было написано на памятнике.


             А потом ещё я играла с блином. Это когда банку сплющишь камнем, то получается блин. Мой блин был огромный, из-под двухлитровой жестяной банки от повидла. Я его долго плющила, и под колесо машины подкладывала.  Такой блин запускать одно удовольствие, - эх, замахнёшь, - " я б землю покинул, и в небо взлитав". Это блин в небо, - летит не туда, куда целишь, а туда, куда вздумается ему. А мне надо по земле быстро за ним, чтобы не потерять из виду.
            Любка бегала со мной, а тут как заорёт, - «Стешка, стой, это кладбище!».  Только тут до меня и дошло, что стою на самой середине казахского кладбища. Кладбище очень старое, находится на краю совхоза, прямо возле домов. Раньше была ограда, - столбы с проволкой,  но проволку кто-то постоянно скусывал, оно понятно, проволка всем нужна, даже мы иногда долго искали кусочек, чтобы что-нибудь к чему-нибудь прикрутить. Да, если по-умному, то она смешно называется проволокой, но Проволока, это  дядька Вася, что волочит одну ногу, не поднимая. Его взрослые дразнят так.
             Чтобы скотина не гуляла по кладбищу, прокопали трактором глубокий ров, на том  и успокоились. Мы близко к нему боялись подходить, а вдруг изо рва чей-то скелет вылезет? Как я не заметила, что сиганула через него, не знаю. Но только Любка заорала, я поняла, что стою на покойнике, может прямо у него на голове. У казахов же нет холмов и памятников, одни камни и кое-где старые кости, да и хоронят они без гроба, только в белый материал - саван  заворачивают. Ой, божечки мои! Я бы заорала, но никого живого рядом не было, кроме Любки за рвом, и того, на ком я стою. А он зашевелился, потому что ветер, и трава, и этот шорох! Чтобы не обидеть его, я и легла на землю и притворилась мёртвой.
              Любка не поняла, куда я делась. Она подумала, что меня затащили в могилу, понеслась домой. Но дома ни у нас, ни у неё никого из взрослых не было, и она, ревя, кинулась к Турсенбаеым. А я так долго лежала, так тихо молила, - "Чому я ни сокол а-а-а, чому не литаю а-а-а, чому мени боже ты крыльев, а-а-а, не да-а-в ", и  так боялась закрыть глаза, что травинки перед глазами стали расплываться и мутнеть.
              Когда  дядя Жамбай поднял меня на руки и понёс с кладбища, всё прояснилось, - это просто побежали слёзы  и всё смыли. Только я думала о жестянке. Блин так и остался там лежать. Жалко, хороший блин, большой. А дядя Жамбай пахнет Ахызом.

 Продолжение следует: http://www.proza.ru/2011/03/18/1559


      
  *Сл. Михайло Петренко, жившего в 19 в. 
Муз. В. Заремба