Прошлая жизнь моего отца

                «Почитай отца своего…»
                (Из Нагорной проповеди)
                (Перевод автора: "почитай" - значит, узнавай)

Отец… Слово-великан. Крупное, оканчивающееся на «Ц» - звук энергии завершения, закругления, достижения высоты: цель, центр, циркуль, церковь, царь... Но и всякий "...ец", извините.
Далёкая от лингвистических тонкостей в три-четыре года я, однако, уже интуитивно-чётко осознавала отцовскую недосягаемость и надземную отделенность от всех нас. Он был что называется недоступным.
И это не было равнодушие, как думалось поначалу. Нет! Это всё же была любовь, причём любовь, доказанная всей жизнью этого... таинственного человека. Но… она, эта любовь, была покойной и малообнаруживаемой внешне. Он редко снисходил до игры с нами, гораздо больше любя уединение – молчаливое, самоуглублённое, которому не смели мешать ни мама, ни тем более, бабушка, то есть, его родная тёща. Папа был пустынник и отшельник – как это ни дико звучит в наше время  всеобщей скученности и пустобрёхства.
 
Дело в том, что отец был инвалидом - с двадцати семи лет, когда его контузило в шахте, завалило тоннами земли (к ней мы ещё вернёмся!) со всей сменой. Почти все в тот черный день, каких много случалось на разрезе, о чем обычно возвещал скорбный и наводящий жуть набат, погибли, а он выжил, как ни удивительно. Только позже поняли, почему - мать его, деревенская баба  Фрося, молилась денно и нощно за сыночка, в шестнадцать лет решительно плюнувшего на всё это колхозно-рабское свинство и, никому не сказавшись,  махнувшего на другой конец страны. За свободой и надо полагать, счастьем....  Выжить-то отец выжил, но долго лечился, особенно глаза, которые так и не восстановились. Лицо было обожжено и обезображено въевшимся углём – до этого  белокожее и красивое, «как у артиста Кадочникова» - так говорила бабушка (теща отца),  с  яркими темными глазами и длинными, как у девушки,  ресницами. И он замкнулся в себе – на долгие годы. А может быть и на целую вечность... 

Говорят, что я, годовалая, испугалась его после больницы, и заревела во всю мощь - орать на всю ивановскую, это я умела от рождения. А он заплакал...

Если кратко, то папа был для нас богом. В том смысле, что не спускался до нас практически никогда. Трогать его всуе исключалось в принципе, но защиту его – по гамбургскому счёту -можно было чувствовать реально. Не осязать, но понимать –  просто через  произнесение слова «папа». Как в молитве…

Кстати, о "гамбургском счете". Сравнение это «выскочило» само собой, стихийно. Но как раз о некоторых странных вещах, связанных с Германией, я и хотела поведать в этом рассказе.
Мне давно уже кажется, что в прошлой жизни отец был … немцем. И со временем эта догадка только укрепляется – не зависимо от моего календарного возраста и идеологических установок, менявшихся от почти вульгарного материализма, следуя  затем через базаровский нигилизм и хайдегеровский экзистенциализм, восточную дзен-буддистику вперемешку с теософическими вкраплениями, полуфантастический русский космизм вплоть до устойчивого православия,  замешенного на святоотеческих  писаниях. Где и нашла себя по счастью моя жадная и требовательная душа… Но сейчас не об этом.

В моём отце жил сумрачный германский дух.
Почему я так уверена в этом?
Попробую объяснить.

Откуда могли взяться у этого деревенского паренька из явно не поминаемого Вседержителем хутора Покидово Курской области  и четырьмя классами сельской школы такие черты, как любовь к хорошей музыке, особенно к немецким композиторам?  Обожаем был, в частности, Вагнер с его валькириями и прочими эпическими персонажами среднего Рейна и верхнего Одера. Распознавал он ее, эту музыку с первых аккордов и помнил до последнего мига пребывания в сей юдоли земной.
 Совершенно необыкновенен был почерк отца – дивный каллиграфический почерк с росчерками и элементами готического шрифта, врождённый и не испорченный ничем – ни шариковыми ручками, ни болезнью и плохим зрением. Я, отличница, которую всегда вызывали к доске писать тексты для класса, ни под каким видом  и близко не могла скопировать этот почерк! Он был неподражаем.

Откуда, скажите, у этого мальчишки, выросшего по уши в чернозёмной  караче («карача» по татарски – грязь)  и  ядрёном навозе, в прокопченной хате в обнимку с телятами и цыплятами, без электричества (проведенного только в середине шестидесятых годов!), пристрастие – до педантизма –  к порядку-орднунгу в самом тотальном и широкомасштабном его проявлении – от «железно» закрепленного места для иголок и гвоздиков – до гениальных принципов экономии-хозяйствования в масштабах страны и земного шара? Весьма, скажу  вам  мудрых – не чета  нынешнему да и всем предыдущим кабинету министров.

Халтуры и скороспелых подделок в любом виде и области отец не терпел органически (отнюдь не русская черта)  – она вызывала в нём чувства, схожие с гневом Зевеса. Как и причиненный ущерб домохозяйству. Он буквально беленел и впадал в жестокое исступление от бесхозяйственности и некой безалаберности жены и тёщи, грозящей перекинуться на потомство, то бишь, на нас... И эта склонность к бережливости, безотходности «производства»  и тому, чтобы вещи проживали свой полный жизненный цикл, плюс здоровый консерватизм – это также показалось мне подозрительно похожим на  всех тех достославных немецких граждан, которых  автору довелось встретить позднее.

И всё равно, даже когда папа гневался, мы знали, что он добрый. Только несчастный...
 
Еще: у отца были прекрасные руки – с изящными, великолепной формы длинными пальцами, но сильные и надёжные. Умевшие абсолютно всё – играть на струнных, работать по дереву, чинить всё подряд и даже вязать! И этому дамскому занятию научил меня именно он, не мама, не умевшая вдеть даже нитку в иголку. А также  стоическому терпению… С его слегка согбенной, как будто замершей в стоячей воде времён фигуры можно было вполне слепить такую статую  - «Великое Терпение избранного народа в искусственном водоёме».

И вообще, по своей сути и складу ума и характера он был  «фейербахом» – настоящим немецким философом, рождённым, как положено по классике, у родника (это так и было географически!), имевшим  ярко выраженный аналитический тип мышления. Он часами мог вслушиваться в себя, находил там, очевидно, массу интересных вещей, и ему даже не всегда требовалось их сопоставление с мнением других (что они понимают!), и с окружающей советской действительностью. А она буквально выводила его из себя: любой дискомфорт и плебейскую публичность папа не выносил, сельское хозяйство терпел с трудом - по сугубой необходимости, всяческие виды отдыха на траве и пленэре – тоже. Словом, он был  «фон барон»…

И напрасно наша романтическая мама  чуть ли не со слезами зазывала его выехать «на природу» с нами, тремя  тощими отпрысками (дачи у нас не было), отец оставался неумолим. Он просто морально заболевал от неизбежных кочек,  мелких, но вредных муравьёв, колючих веток под седалищем в этом самом лесу, куда так стремилась вырваться по выходным бедная моя мамочка – из душно-сыроватых помещений дома и на  службе, из каменных джунглей. Надо сказать, что мама являла собой до смешного (или трагического?) полную противоположность отцу – всегда витающая «в облацех», отрицающая всякий порядок, безрассудная по-детски и способная загораться от литературно- или эстетических феноменов в один миг – огонь и дух любили мою маму. И любят до сих пор, слава Богу. Про таких говорят «творческая личность». Источник папиных глубоко душевных и чисто житейских страданий… Ибо была любовь, была, посещала, и еще какая! Но роковая несовместимость была тоже. Так и прожили вместе без малого сорок пять годочков...

И пожалуй, главное. Отношения с землёй у отца были архисложными. Он испытывал к ней уважение, как к источнику стоимости (Маркс с его бессмертным "Капиталом" в действии), но уважение чисто абстрактное.  Так как в то же самое время она, земля вызывала в нем неприязнь и даже брезгливость – пылью своей приставучей (к белым любимым рубашкам), тяжестью запахов, темнотой кондовой. Этим она не подходила отцу, не соответствовала его белой (когда-то) коже. И высокородной душе. Впрочем, как и вся современная ему жизнь, инициирующая  в нём всё более явные признаки депрессии и желание выйти из неё, этой жизни. Но только достойным образом.
Да, у отца была гордыня. Правда, тихая. Или так, помягче: он был бедным, но гордым человеком, с невытравленной этой бедностью честью – скорее бы умер, чем взял не принадлежащее ему. Не взял бы милостыню ни за что... Однако жизнь, как это всегда бывает, оказалась сильнее даже моего, как видим, несколько амбициозного батюшки и заставила-таки  его смириться и склонить свою породистую главу книзу.

Дело в том, что семья наша отличалась от других – за маму у нас был папа. Мама работала за двоих, беря вдвое больше часов в школе, а он вёл дом, экономно и педантично распоряжаясь скромным бюджетом, умудряясь как-то держать  его баланс, готовя каждодневную еду и следя за нашим режимом дня.  Монотонно, изо дня в день, из года в год, что не могло не ужасать сторонних людей, особенно мужского пола. И мы, молодняк, изумлялись его великому терпению и покорностью судьбе, мы – его дети: две девочки и мальчик, чья жизнь возросла и состоялась благодаря всецелой и полной жертве нашего отца. Его подлинной любви к нам, любви-делании. Хотя … не всё так просто. Как-то, уже больной, он с душераздирающей горечью молвил мне, что ни одного светлого дня в жизни он не видел…
Помню, что расстроилась до слёз. Хотела спросить, а разве не были светлыми дни нашего рождения? Например. Но папа уже уснул после капельницы...

Вспоминаю, как ранними вечерами он иногда уходил из дому, надев свой серый, безукоризненно аккуратный плащ и бродил где-то по улочкам города, один на дорожках сквера и своей неласковой судьбы. Возвращаясь, всегда протягивал нам кулечек с недорогими конфетами - "Школьные", "Премьера". И они каждый раз были почему-то сюрпризом, неожиданностью, и может быть, от этого имели необыкновенный вкус... Еще помню. как он мог часами перебирать крупу, с нечеловеческим терпением и внимание отделять - по одному - "зерна от плевел", ради нас или ради достижения того самого, божественного качества?

А звали отца Даниилом – по святцам так выпало, при крещении в сельской церквушке. Кто-то однажды в шутку сравнил его с  одноимённым пророком. И сейчас я вспоминаю, что пусть немного, но это соответствовало правде. В частности, черты пророка выразились у папы в том, что  он определил себе дату ухода – двухтысячный год. Так и случилось...

 Недолюбливаю словечко "карма", но она, без сомнения,  имела место в отношении отца – в том, что при всей нелюбви  к земле и даже, не побоюсь этого тяжелого по энергетике слова,  ненависти к деревне, ему пришлось по полной отработать на ниве русского села – помогая бабушкам – своей матери и тетке обрабатывать гектар угодий. И копать, и сажать, и латать плетень, и крыть крышу шифером, и  таскать мешки с картошкой – пока не хватил его ранний удар и совсем перестали держать сельхозорудия и тяжелые ведра красивые папины руки …

Более того, как я уже говорила выше, ему пришлось быть в прямом смысле погребённым этой нелюбимой землёй в самом начале жизни, в сибирской шахте.

Уходил отец без большого сожаления. Повторил незадолго до только одну из своих типичных фраз-присказок: «Дело близится к концу».
Конечно, ему было боязно. Хотя рядом с ним неотлучно находилась наша мамочка. Её сила духа поддерживала отца, а в ней, уже немолодой и тоже хворающей женщине, порой возникала какая-то необыкновенная мощь – так, она могла запросто поднять и вынести во двор на снег большущий ковер. Бог давал…

А я рада тому, что успела поговорить с ним, стоя рядом с его подушкой на коленках: папа, ты не бойся, ничего не бойся – ведь как сильно ты нас любишь, так и Бог тебя любит, ты только подумай! Он примет тебя... 
Никогда-никогда не забыть мне, как при этом он молча, неотрывно глядел мне прямо в зрачки, похожий уже на ребёнка, и…  соглашался! Он, великий мой отец, которого я всегда боялась, который вызывал у нас священный трепет своей  неординарной отстраненностью и так и не раскрытой загадкой – соглашался со мной! И верил (в чем могу поклясться, рискуя согрешить), ВЕРИЛ в этот миг абсолютно, верил мне, старшей своей, наиболее «учёной» дочери – заплаканной, жалкой, но вдохновенной. И - стал умиротворенным, хотя священника не принял. Как ни плакала мама... Но крест на себя изредка клал - почти не слушающейся рукой. До сих пор не знаю, как и откуда смогли найтись у меня те слова, и силы – на тот сверхчеловеческий по моральному накалу разговор. Но это было самое искреннее, ранее невозможное  признание в любви, и, наконец свершившийся, долгожданный приход нас обоих к доверию друг другу.

Последние ночи отец не спал, а сидел в подушках, гордо подняв  красивую голову, отливавшую серебром в свете уличного товарища-фонаря,  будучи уже полностью не с нами и видя перед собой… что?
Иную жизнь – прошлую или будущую?


П.С. в рецензии меня спросили - учил ли нас отец бытовым умениям?
И я задумалась. Готовить привлекал редко, только голубцы... Ничего не заставлял насильно. Чему же главному он нас учил?
А потом пришло: отец учил нас ПОСЛУШАНИЮ. Да-да, мы проходили у него самое настоящее  послушание. В очень широком смысле.  Правда, тогда я еще не знала этого церковного слова. НО какая разница - суть-то та же...