Праздник на нашей улице

Любимая мамина поговорка в самые горькие времена: «Ничего! Будет и на нашей улице праздник!». И, хоть это говорилось лишь для ободрения в моменты, когда жизнь в очередной раз нас злобно щелкала по носу, как ни удивительно, но эти  «праздники на нашей улице», таки, случались в нашей сиротской семье.

             В первую очередь к таким  «праздникам» я отношу приезды к нам наших сельских родственников. Недалеко от нашего города Белая Церковь, где мы тогда жили, расположено село Краснолисы. В этом селе  добрая треть деревни носила фамилию Ткаченко. А это была девичья фамилия моей удивительной бабушки – Евдокии Ивановны Тодосиенко. Иными словами, в этой благословенной деревне треть села являлись нашими родственниками.

             В первые послевоенные годы в стране процветал натуральный товарообмен, который, впрочем, всегда возникает стихийно между городом и деревней, когда государство в силу каких-то обстоятельств, не способно насытить сельских потребителей товарами их спроса, а горожан – продовольствием. Вот и везли селяне свою продукцию горожанам, а реализовав её, набирали в городе всё, что было им необходимо.

             Конечно, государству был не выгоден такой стихийный обмен, ибо он проходил мимо его закромов – налоги уплывали от государства. Но, к счастью, в эти годы нами руководил Сталин, которого сейчас, озверевшие от вседозволенности и балдеющие от своей «гражданской смелости» словоблуды выдают за кровавого маньяка и вообще, придурковатого от природы, умалчивая, что сам Черчилль называл генералиссимуса гениальным.

             ...Сталин понимал, что если Государство не может своим гражданам помочь выжить, то, по крайней мере, оно не должно хоть мешать им делать это самостоятельно. Вот и тянулись из сёл в города к воскресным базарам, телеги с нехитрыми сельскими припасами. Кто на волах (была и такая движущая сила в те годы), кто на конях, взятых из колхоза под плату или под поручение – привезти для колхоза выделенные районной Сельхозтехникой запчасти или орудия сельского труда.

             Из любезного моему сердцу села Краснолисы, в Белую Церковь приезжали подводы. Приезжали они обычно под вечер в субботу, с тем, чтобы с утра пораньше поспеть на рынок. Они останавливались на нашем большом и обычно пустом подворье, оставшемся нам в наследство от дедушки – крепкого хозяина.  Возчики распрягали усталых лошадей и, привязав их к бортам телег, задавали им корма. Сами родичи, захватив свои скромные, а для нашей семьи так, прямо-таки, по-царски щедрые «подарункы», заходили в хату, где мать, уже давно подсуетившись, накрывала большой стол, сдвинув воедино все столы в доме. И через некоторое время из нашей постоянно сиротливо-тихой хаты, доносился многоголосый гомон, звон чарок и, конечно же, прекрасное украинское пение.

             «Посiя-я-я-я-ла огIрочки низько над водою…» - надрывно, будто жалуясь, выводили грустные женские голоса. Их поддержав и вплетаясь в ткань песни, гулко бодрили мужчины:

             «Сама буду-у-у-у-у  поливати дрiбною сльозо-о-о-о-о-ю!

             Эта песня пелась, как древние напевы руссов: тягуче, со вздохами и паузами. Песня - плачь. Песня - молитва. Песня – страдание об ушедшей любви. Самое удивительное, что ни один из певцов никогда не учился хоровому пению. Но каждый инстинктивно выбирал такую тональность, которая вплеталась в общий звук невыносимо красивым разноголосьем, создавая  удивительного звучания полифонию звука, сродни которой можно найти только в горских песнях Кавказа…

             Иногда я, пристроившись у мамы на коленях и, подчиняясь общему захватывающему настрою, тоже пел вместе с другими, вплетая свой мальчишеский дискант, в этот удивительной красоты звучания хор.

             Но это было гораздо позднее, когда наступала полная темнота и моих сверстников разбирали по домам призывные крики родителей. А до этого…

             А до этого я ходил между возов с видом хозяина. То взбивал сено какой-то лошади, то залазил на телегу. Спокойно и уверенно. По-хозяйски. А то и взбирался с воза на спину жующей и равнодушно-усталой лошади и гордо сидел на ней минуту-другую. И всё это под завистливыми и робко-заискивающими взглядами, облепивших наш забор пацанов с нашей улицы.

             Для того, чтобы понять ситуацию, надо знать, что мы, беззаветно любили лошадей и любили, как, очевидно, мальчишки всех времен, кататься. Кататься на чем угодно: на отцовом мотоцикле, на велике, на самодельном самокате. А если уж совсем не на чем было, так мы катали обруч, придерживая и подгоняя его специальной палочкой – «водилой», имитируя езду… По нашей большой и сквозной улице очень часто проезжали телеги. И самым большим счастьем, требующим, однако,  определенной сноровки и смелости, было для нас прокатиться, незаметно для возницы примостившись сзади его телеги на конце дышла-роспуска.

             Это была самая настоящая игра «позаправдишному». Увидев телегу, мы продолжали, как ни в чем не бывало играть, чтобы не  насторожить извозчика. А когда телега проезжала, мы, пригибаясь, неслись за ней и прицепливались сзади. Иногда везло – возчик, сморённый дальней дорогой и монотонным стуком копыт, а то и стопкой «первача», доверившись своей умной лошади, клевал носом. Тогда мы катались на такой «халяве» вволю! Аж до конца улицы. А некоторые, особо ловкие и смелые, даже на ходу запрыгивали даже в телегу и сидели там, демонстративно развалившись за спиной сонного возчика, и кривляясь в его спину.

             Но так везло очень редко. Обычно наша поездка продолжалась с минуту, и расплачивались мы за неё кровавой полоской на теле – это доставал нас кнут опытного и ловкого возчика. До сих пор не могу понять, почему возчики нас так не любили?! Вероятно, они гоняли нас в профилактических целях - боялись, что мы можем попасть под колёса подводы. Но за всё своё детство я не помню случая, чтобы кто-то погиб или хоть поранился при этих катаниях. Так или иначе, но посидеть на телеге, паче чаяния, прокатиться на ней была мальчишеская извечная ненасытная мечта.

             А тут и телег полный двор и лошадей! И я – единый и полномочный представитель их хозяев! Почти – хозяин! Пацаны, завистливо заглядывающие через забор, не выдерживали – просили разрешения подойти. Кто за это предлагал взятку «кусманом». Это значит, он имел кусок хлеба, политый подсолнечным маслом и присыпанный солью – обычное лакомство тех лет - и разрешал мне откусить «кусман» от своего бутерброда. Кто предлагал «жменю насiння»  – горсть жареных семечек. Кто обещал «дать пойiздить» на своем самокате, или «поганять» его колесо. Вобщем, каждый задабривал меня, как мог. И я, насладившись этим своим мальчишеским триумфом, гордый и счастливый и от этого добрый, пускал всех пацанов во двор. Даже тех, кто ничего не мог предложить в уплату мне за мою доброту. Тех особенно, потому что сам был, вообще-то из таковых, горько неимущих…

            Я сидел на облучке и изредка покрикивал начальственным тоном на свою босоногую команду. Они терпели и подчинялись. Ибо я был сегодня – и хозяин, и их благодетель…

            …Странно, но сегодня, управляя новой престижной иномаркой представительского класса, я не могу ощутить того счастья и той гордости! Видимо, верно, что нельзя войти дважды в одну и ту же реку…

            …Как ни прекрасны были эти вечера, но у них был существенный недостаток – они были редки, да и быстро оканчивались. Наши родственники могли себе позволить приехать в райцентр раз-два за год.

            …Крестьянин, как был крепостным, так и остался. Только «паны» у него меняются. Раньше им командовал барин. Потом – государство. Но во все времена самым жестоким рабовладельцем было его Хозяйство. Оно заставляло крестьянина трудиться от зари до зари и не могло его отпустить ни на юг к Чёрному морю, ни в санаторий или Дом отдыха.

            Никуда…
            И никогда…   
            Всю жизнь...

           …Вторым и самым большим праздником были для меня в детстве наши с мамой поездки «в село к родичам». Правда, эти поездки были тоже крайне редки и они не были, что называется, «парадными выездами по гостям». А были продиктованы нуждой великой. Когда наши скромные припасы заканчивались и задерживались алименты от отца – он служил в Порт Артуре – нам грозил настоящий голод. Именно тогда наша мама, наша несгибаемая мама, проговорив свою всегдашнюю пословицу про праздник на нашей улице, собиралась в путь-дорогу…

           …Поездка начиналась с вечерней подготовки к ней. Мама из небольшого мешочка делала мне заплечный мешок – котомку. И такой же, только побольше, себе…

           …Когда я гляжу сегодня на щедрое изобилие нынешних рюкзаков и рюкзачков от огромных - туристских, до маленьких-девичьих, более одеваемых для форсу, чем по другой надобности, я вспоминаю свой рюкзачок из грубого мешка, с «лямками» из простой верёвки…

           Впрочем, что-то, видимо есть такого притягивающего в такой простой русской котомке. Однажды я сделал на даче такую своему внуку, он собирался с другом в какой-то поход. И, к моему удивлению, мой внук, весьма избалованный красивыми и дорогими игрушками и вещами, с огромным энтузиазмом надел эту самоделку и таскал её с удовольствием…

           …Пассажирский транспорт того времени был весьма скромный. По городку пассажиров развозили старинные автобусы ЗИС, входная дверь которого открывалась вручную водителем. А  в сельской местности был один транспорт – так называемое «грузо-такси». Обыкновенный грузовичок – легендарный  Газ-51, у которого борта были наращены и вдоль них приделаны скамейки. Кузов накрывался брезентовым верхом, с продолговатыми окошечками-иллюминаторами по бокам, а в заднем борту была калиточка и приварены ступеньки для посадки-высадки.

           …Наш путь начинался с этого пассажирского средства. На остановке, мы взбирались в кузов этого транспорта, в котором уже было полно народу, мама оплачивала за проезд последние наши деньги и мы трогались. Иногда водитель, видать, особо жадный и ненасытный, требовал с мамы оплатить и мой проезд. Мамины оправдания, что я, дескать, ещё ребёнок, немедленно и агрессивно поддерживались всеми пассажирами, которые были всегда в оппозиции к водиле - жадюге. Против общего хора, в котором преобладали, естественно, бабьи сердитые голоса, водитель ничего сделать не мог. Матюкнувшись, он возвращался в кабину и всердцах рывком трогал грузовичок, срывая свою злость на коробке передач. Бабы, смеясь, поливали водителя, присваивали ему смешные и обидные клички, одним словом, праздновали свою маленькую победу.

           После этого все чувствовали себя, как бы, единым коллективом и, гордые своим заступничеством, активно проявляли к нам с мамой интерес:
           - Вы, жiнка, iдiть сюды, вперед с дитиной. Тут хочь не так трясе…
           - И далеко це вы йiдете?..
           - До Краснолиса? Так вам ще йти пiшкi багато! С дитиной… - И жалостливо качали головами.
           - А батько iдеж? Загинув?
           Мамино молчание и опущенная голова воспринимались как подтверждение их догадок, и, по-бабьи охнув, они старались чем-то приободрить мать, чем-то помочь нам, чем-то услужить. Начисто забыв в эту минуту о своих бедах и потерях, которых у каждого хватало в эти послевоенные годы.

           Эти, по большому счёту, полунищие люди, старались меня чем-то наделить: кто совал мне жменю семечек, кто петушка на палочке, вытопленного из сахара, видимо оторвав от скромных гостинцев, что везли домой своим детям, кто наделял «украинским бутербродом»  – ломтиком  хлеба с кусочком  сала…

          …Когда нас водитель высаживал на перекрёстке дорог, т.к. его маршрут расходился с нашим, все нам кричали добрые пожелания и ещё долго, как дружеское  приветствие, помахивал нам издалека свисающий брезентовый задник подскакивающего на булыжной мостовой «газика»…
          Вдоволь намахавшись рукой вслед машине, мы ступали на грунтовку, ведущую к цели нашего путешествия – Краснолисам…
         …Много дорог мне пришлось и пройти, и проехать по нашей необъятной Стране за мою долгую жизнь. Но никогда мне не удавалось испытать то безоблачное счастливое настроение, с которым мы с мамой шли тогда по пыльному большаку….

         …Мама сразу же снимала свои единственные «порядочные туфли», сто раз латанные – перелатанные соседом сапожником брезентовые «лодочки»  и, завернув в тряпицу, прятала их в свой заплечный мешок. Глядя на неё, и я снимал свои ботиночки. И мы с мамой шли счастливые и весёлые, шлёпая по густому слою теплой пыли, как по воде. До сих пор помню это блаженство, когда тёплая пыль протекает сквозь пальцы ног, щекоча их и грея.

         Мы с мамой принимались петь песни. Под размер шагов подходили песни боевые: «По долинам и по взгорьям», «Красная армия всех сильней», «Вставай страна огромная…», «Вот солдаты идут по земле опалённой» и другие популярные песни тех лет.

         До села от развилки, где нас высадили, было всего-то километров десять. Первую часть пути я проходил довольно бодро. Потом притомлялся. Порок сердца, таки, давал себя знать…
         Но в пути командиром всегда являлся я. Мать старалась воспитать из меня мужчину и с малых лет подчёркивала это: «Ты – мой заступник!», «Ты – наш глава семьи!». Поэтому, я изнемогал, но стеснялся заявить об этом маме. «Я же – мужчина!» И моя добрая, всё понимающая, догадливая и любящая мама, говорила мне:

         - Товарищ командир! Пора бы и отдых солдатам дать – привал объявить?!
         И я, обрадованный её предложением до невозможности, громко командовал:
         - Отряд! Прива-а-а-ал!
         Тогда мать спрашивала меня:
         - А можно, товарищ командир, раздать полевое довольствие?
         Я, стараясь говорить командирским голосом, разрешал.
         Перекусив и передохнув, мы с мамой продолжали свой поход.

         ...Зачастую нам везло, и нас нагонял попутный гужевой транспорт. Иногда это были волы, запряженные в воз, реже – лошади. Возчик обязательно притормаживал и, перекинувшись с мамой парой фраз, приглашал нас в телегу. Я с восторгом вспоминаю эти картины. Мне слышится перестук лошадиных копыт о дорогу, скрип ременной упряжи, и постукивание колес на колдобинах дороги. Я вижу покачивающийся мерно круп лошади, ощущаю запахи нагретой земли, конского пота и конского навоза, который она производит, периодически, прямо на ходу. Мне до сих пор нравятся эти запахи…

         Все это неудержимо клонило ко сну. Особенно, если это были волы, «крейсерская» скорость которых немногим превосходила скорость пешехода. Волы неторопливо, задумчиво-обреченно и  размеренно шлепали по дороге своими большими копытами, поводя натертыми шеями в деревянном дышле, отполированном долгим использованием до блеска. Воз, слегка поскрипывая, отмерял метры пыльного большака, оставляя в глубокой пыли за собой след колес. Возчик о чем-то неторопливо и негромко беседовал с мамой, лишь изредка покрикивая на волов, поправляя траекторию их движения:

         - Цоб!..  Цобе!..
         Сено на возу, играющее роль и запаса питания для тягловой силы, и перины для пассажиров, усыпляюще-хорошо пахло.
         И я засыпал…
         ...Просыпался я от гомона голосов. Телега стояла у хаты родичей, возчик прямо из ведра пил воду у колодца, мама обнималась с какой-то древней старушкой, а воз окружала ребятня, которая с любопытством и доброжелательством смотрела на меня, взъерошенного со сна, с клоком сена в волосах.

         Наконец, один из ребят, постарше возрастом, скомандовал мне:
         - Ходiм до хати! - И взяв мою котомку, помог мне слезть с воза.
         Ребятня протестующее загадела:
         - А чому це до вашей хаты?!
         - А тому, що воны до нас прийiхали! У гостi…

         …Потом я познакомился со своим опекуном. Звали его Микола Ткаченко. В будний день оставались дома старые, немощные, да малые. Остальные были на работе в колхозе. На ланах. Так на Украине называют поля. Они работали там весь световой день. А Николай оставался «на хозяйстве», несмотря на свой «рабочий возраст» - ему было 12 лет – из-за своей врожденной инвалидности. Которая, впрочем, не мешала ему «пораться» (работать)  по хозяйству. Он задавал корма свиньям и птице, измельчал на ручном допотопном измельчителе траву для них и коровы, таскал воду для дворовой живности и для хозяйства, убирал двор, подкашивал травы для  кормового запаса и делал ту незаметную тысячу домашних дел, которая выматывает человека, почище работы на наковальне молотом…

         …С закатом солнца появлялись взрослые. Усталые, проведя весь день на солнцепеке, в нелегкой полевой работе, они, однако, приходили не забито – грустными, а оптимистично – веселыми. В ближайший выходной день в садку под вишнями накрывался длиннющий стол и к нему стекались со всего села наши родичи, принося с собой, кто немудреную снедь, кто ядреный самогон, внося тем самым свою лепту в прием гостей и облегчая бремя застолья хозяину, у которого нас поместили. А я в это время, водимый Николаем, оббегал все интересное в селе до самого позднего времени. А когда родичи усаживались за стол, мы, пацанята, старались примоститься рядом. Кто где сумел. И слушали балачки (разговоры) взрослых за столом и… их пение, стараясь сами тихонько подпевать…

          Несколько дней гостевания проходили быстро. Я помню, что меня постоянно водили из хаты в хату. С кем-то знакомили. Чем-то вкусным угощали. Расспрашивали. Говорили добрые слова. Я помню, что я в эти дни прямо-таки плавал в лучах всеобщего добросердечия. Предоставленный дома в городе сам себе, не имеющий  никакой защиты от уличной агрессивности, ни старшего брата, ни отца, я здесь чувствовал себя на седьмом небе. Ибо здесь никто по отношению ко мне не проявлял агрессии, а если и возникала мальчишеская свара, то я был неприкасаемым. Во-первых, из-за того, что – гость. Во-вторых, из-за того, то тут же возникал вездесущий Микола – мой добрый и бдительный защитник. Несмотря на его врожденную инвалидность и мирный нрав, босоногая армия села  к словам Миколы прислушивалась…

          Однако, эти всеобщие угощения приносили мне и неудобства. Перекормленный в разных домах несовместимыми продуктами, где малосольными огурцами, где парным – только что надоенным – молоком, мой желудок начинал бастовать. Да так, что я не мог пройти и часа без захода, точнее, забега в туалет.

          Туалет… Громко сказано! В селах его заменяла небольшая яма, на которую были брошены две-три дощечки или, что еще хуже жердины. Вот и все устройство. Это сооружение окружалось невысокой, чуть больше метра, изгородью из прошлогодних кукурузных стволов, создавая заборик, подобный стенам кабинки для переодевания на современных пляжах. Естественно, что никаких дверей там не полагалось. И если появлялся конкурент, то надо было его предупреждать покашливанием, либо приподыматься со своей «позиции  орла», чтобы над заборчиком показалась твоя голова. Помню, что я всегда отчаянно боялся ступать по шатким и древним (в лесостепной Украине доска ценилась чрезвычайно и использовалась до полной трухлявости!) дощечкам, заменяющим пол этого туалета…

          …Мать же с раннего утра, в 5-6 часов, уходила с родственниками на поля, пытаясь по мере сил своих, отблагодарить этих добрых людей за теплый прием и родственную заботу. Однажды я напросился с ней. Требовалось собирать с картофельной ботвы, поедающего ее вредителя - колорадского жука. Сначала эта работа мне нравилась – лови себе жучков, да бросай их в старую консервную банку. Потом, как наберешь полную, иди к специально разведенному и поддерживаемому костерку и бросай свою добычу прямо  в огонь.

          Через час мне это занятие надоело. А через пару часов у меня так заныла спина, что я готов был заплакать. В конце концов, меня спасли сердобольность и удивительная врожденная интеллигентность селян. Они заметили, что я смертельно устал и отправили меня с ближайшей оказией в село, несмотря на слабые протесты матери – ей было стыдно, ибо наравне со взрослыми работали и их дети, немногим старше меня, на этой адовой работе. До сих пор с ужасом вспоминаю эти, казалось бы, бесконечные, необозримые поля. До сих пор уважительно и пристыжено-виновато снимаю шляпу перед нашим извечным кормильцем – крестьянином.
 
          …Я не оговорился, упомянув об интеллигентности селянина. Я считаю, что она во многих селянах присутствует в гораздо большей степени, чем в горожанах. Как, впрочем, и другие, достойные уважения качества: трудолюбие, отзывчивость, сердобольность и щирость. (Последнее в украинском языке означает щедрость души.)
 
           В селянах и сейчас, когда вся наша большая Отчизна загажена, насаждаемыми почти насильно, «западными ценностями», когда телеэфир заполнен многочасовыми развратными шоу, (которые уже так запаскудили наше общество, что даже матери не стесняются участвовать наравне со своими дочками в телевизионном публичном «Доме-2»), живет и стыдливость, и чистота помыслов, и трудолюбие, и щирость души.

           Именно поэтому я, таки, верю, что Россия возродится. И оттуда, из сельской глуши. Вернув народу, издревле присущую ему душевную чистоту, а девичьему племени потерянную ныне стыдливость…

          …Наше сельское гостевание заканчивалось всегда одинаково. Мать нарочно объявляла, что дела ее торопят домой, что ей надо, к сожалению, возвращаться. Только тогда наши сельские родичи начинали заботиться о нашем отъезде. Сами они инициировать этого не могли. Запрещали правила приличия и законы гостеприимства.

          Кто-то из родичей «выбивал» подводу у Головы колхоза (Председателя колхоза). Председатель, естественно, давал, нагружая обратившегося, большим количеством поручений в городе, чтобы не прогонять подводу попусту.

          Выезд назначался рано утром. Телега медленно объезжала дворы родственников и из каждого двора выносились продукты и ложились на телегу. С обязательными пожеланиями добра и здоровья. Кто выносил полмешка картошки. Кто «косу цибули» (в украинских селах лук для сохранности заплетают в длинные, метров до двух, косы). Косы водружались мне на шею, подобно гигантским бусам. Косы цибули перемежевались с косами чеснока.

          Через некоторое время воз заполнялся,  на горе подарков сидел я в ожерельях луковых и чесночных «бус» и в подаренном кем-то брыле (соломенной шляпе) и начиналось прощание.
          Мама благодарила людей за подношения и…  плакала. Плакала и благодарила. В ответ хозяйки, выносившие из дома нам «подарунки»,  из своих,  далеко не богатых в те трудные послевоенные годы припасов, тоже промокали глаза краешком  беленького платочка. А то и просто плакали, обнявшись с мамой, выпуская слезой и свою бессловесную жалобу на черные послевоенные времена, и соболезнуя маме, и вспоминая свои душевные шрамы от войны…

          Этих, собранных по миру, припасов нам хватало надолго.
          Хватало, чтобы выжить…
          …Дома мать, перебирая их, со слезами на глазах, наказывала мне:
          - Вырастишь, сынок, отдашь все наши долги этим удивительным людям! Или хоть отблагодари их!...

          …Прошло более четверти столетия с этих достопамятных наших походов в село Краснолисы.
          Я работал на Крайнем Севере. Неплохо зарабатывал. У меня родился первенец. Ему исполнилось 4 годика, когда я решил  отправить жену по путевке в Болгарию. Уж очень ей хотелось побывать «за бугром». А сам решил с сыном провести отпуск на Украине, чтобы мой первенец хоть послушал родную для его отца речь и посмотрел на родные края.

          Хоть я все основные финансы отдал жене – ее поездка за границу этого требовала – нам с сыном на отпуск осталось достаточно. Советская власть была щедра к труженикам, особенно, работающим на Крайнем Севере. По сельским меркам, так мы с сыном были просто богачи.
          За 25 прошедших лет я, естественно, забыл  имена своих многочисленных родственников. Поэтому перед выездом позвонил маме, известил ее о своей поездке и спросил кого мне там в Краснолисах искать. Какого родича.
          Мать обрадовалась моим планам:
          - Ну, слава Богу, что ты собрался на Родину! Заодно проведай бабушкину могилку…  А в Краснолисах просто найди первого попавшего Ткаченко. Любой Ткаченко – наш родич!
          - И еще, сынок, будет у меня к тебе великая просьба: как увидишь первые хаты села, встань на колени  поклонись этому селу. Кабы не эти люди, так мы бы и не выжили!..
          И настойчиво потребовала:
          - Поклянись, что так и сделаешь!..

           …До города Белая Церковь мы с сыном добрались на автобусе-экспрессе из Киева. В Белой Церкви посетили наших давних знакомых, ставших родными – Горбатовых. Дмитрий Горбатов всю жизнь дружил с моим дедом Матвеем Тукалевским. Оба они с царских времен были почтовыми чиновниками-финансистами. Когда мы жили с мамой в этом городе, там же живущие Горбатовы: уже престарелые бабушка Мария и  дедушка Дмитрий и, проживающая с ними дочь – тетя Тая, работавшая учительницей и не имевшая своей семьи из-за врожденной хромоты, были единственными нашими «родными» со стороны Тукалевских, не отторгнувших нас…

          …Ко времени этого нашего с сыном приезда, старики умерли и осталась одна тетя Тая. Она помогла отыскать мне могилу моего дедушки, а когда пошли проведывать могилу бабушки моей, случилось непредвиденное:
          Оказалось, что пять лет назад кладбище, на котором была похоронена моя бабушка, закрыли для захоронений и всем желающим предложили перевезти прах их родственников на другое кладбище. Таким образом, за пять лет бабушкино кладбище опустело, а невостребованные останки было решено сровнять с землей.

          Здесь должна была пройти новая дорога.
          …Когда мы отыскали могилу бабушки, то оказалось, что грейдер остановился в ста метрах от нее.
          Я тут же ринулся к строителям и коротко переговорив с ними и выставив перед колесами грейдера заслон из десяти бутылок водки, рванул по инстанциям собирать бумаги для перезахоронения.
          Бумаги я собрал за полдня, обильно поливая свой путь взятками в виде цветов, коробок конфет и бутылок алкоголя. Во второй половине дня я на старенькой «скорой помощи», выпрошенной на три часа у морга и двумя молчаливыми работниками этого же заведения, согласившимися мне помочь и, заодно, хорошо подхалтурить, прибыли к остановленному мной грейдеру. Бригада, приговорившая мою «заградительную батарею» и уже достаточно протрезвевшая и даже получившая с утра втык от прораба «за самовольное прекращение работ», была уже не так приветлива и только данное им вчера мне слово, удерживало их от закатывания могилы моей бабули.

          Пока я увещевал озлобленного прораба, полученным из горсовета указанием на временное прекращение работ, мои молчаливые рудокопы споро откопали гроб бабушки. Тетя Тая облегченно вздохнула, узнав по одежде, что откопали действительно, бабушку.

          Помнится, мы удивились, что доски гроба не поддавались даже кирке, хоть гроб пролежал в земле 24 года. А потом вспомнила, что когда хоронили бабушку, пришел с самого конца нашей улицы старый бондарь и принес, сделанный им специально для бабушки дубовый гроб. Бабушка была народным лекарем-травником и,  в свое время, когда он пришел израненный с войны и у него медленно отгнивала нога, бабушка своими травами выходила его. О чем он
всем и поведал и,  поклонившись бабушкиному телу до земли, принял активные
участия в тризне…

          …Когда все было закончено и, нанятые мной музыканты бодро разбежались, на новой могиле бабушки стоял высокий крепкий крест из труб с табличкой. Планировалось, что это – временный памятничек ей. Что потом ее дочь, живущая в Киеве, внося свою лепту,  поставят что-то более приличное.
          Я жил за 3 тысячи км от бабушкиной могилки, а киевляне за 90 км. Но они так и не собрались сделать задуманное…
          Да и я был там проездом только раз.
          И хоть мать меня успокаивала, честное слово, свою вину я понесу туда… к бабушке, как и свое покаяние…

          …После перезахоронения бабушки, мы с сыном на следующее же утро взяли такси и погнали в Краснолисы…
          …Не знаю как сейчас, за последние 30 лет страна сильно изменилась, но тогда, в 70-е годы, дороги Украины были прекрасны! Многие были хорошо заасфальтированы.  Тогда никто не воровал 80% выделенных на дорогу средств, выкладывая дорогу за оставшиеся 30%, с тем, чтобы она развалилась на части сразу после приемки. Вдоль дорог были высажены плодовые деревья: сливы, райские яблочки, груши-дички, так называемые «гнэлычки», которые спелые были удивительно вкусными. Эти деревья и их плоды не принадлежали кому-то конкретно. Каждый прохожий и проезжий мог вкусить их плодов. На примыкании грунтовых дорог к основной дороге, стояли небольшие беседки, с обязательным колодцем и древним ведерком, которое никто не воровал…
          - Вон Ваши Краснолисы, - указал рукой таксист на появившиеся на горизонте первые строения, - а там нам куда?
          - Давай в центр села…
          Через несколько минут, мы подъехали к двухэтажному скромному зданию правления колхоза. Возле крыльца правления сидели несколько жителей.
          - Здоровеньки булы! – первыми поприветствовали они меня, когда я к ним подошел. И выжидательно замолчали.
          - Скажить, будь ласка, дэ мени знайты Ткаченко?, - спросил я их.
          (На Украине со мной случалось какое-то внутреннее перестроение и я через несколько дней после приезда, переходил на украинский язык. Впрочем, родной для меня. Но для облегчения чтения, далее я буду приводить все диалоги на русском языке.)
          - А какого Ткаченко Вам надо?
          Я объяснил собеседникам, что мне, практически, надо любого из Ткаченков, т.к любой Ткаченко в этом селе является моим родственником, а я приехал в отпуск проведать всех родственников.
          Тогда селяне стали перечислять Ткаченков, вспоминая кто ближе живет и кто сейчас может быть на месте, т.к день был рабочий и все были, естественно, на работе в колхозе.
          - Слушайте! – воскликнула одна бабушка, привлекая внимание всех, - надо его направить к Миколе Ткаченко! Он работает счетоводом в правлении колхоза и всегда на месте, в конторе!
          - Верно! - одобрили селяне и стали меня наставлять – Вот идите в правление и там в бухгалтерии спросите Миколу Ткаченко! Это и будет Ваш родич!- удовлетворенно закончили мои наставники.
          Я поднялся по ступенькам и вошел  контору. Найдя дверь с надписью «Бухгалтерия», я открыл дверь. В комнате за конторскими столами, заваленными бумагами,  сидели три женщины, а в углу за столом несколько побольше размером чем у других,  сидел мужчина примерно моих лет. Когда я вошел в комнату, все подняли на меня глаза…
Прошло много времени с моих детских посещений Краснолисы и я, конечно же, не узнал бы Николая. Да я и имя его, своего тогдашнего защитника и опекуна забыл к тому времени…

          …Прогоняя шутливой бравадой возникшую неловкость, я направился прямо к мужчине:
          -  Вы Микола Ткаченко?
          -  Да…
          -  Я – Ваш родич! Я приехал к Вам в гости!...
          Прикидывая и просчитывая ситуацию, я внутренне был готов к ответам типа: «Это какой-такой родич? Откуда?» Однако, реакция Миколы повергла меня в растерянность.
          - Очень хорошо! Добро пожаловать! – заявил он мне, спрятал авторучку в карман пиджака и направился к двери, бросив мне на ходу, - пошли!
          Выйдя в коридор, он сказал:
          - Минутку подождите – я только предупрежу главбуха... – и скрылся за одной из дверей, выходящих в коридор.
          Я вышел из здания и закурил. Таксист спокойно ждал, умиротворенный нашей договорной ценой. Сразу же за мной из конторы вышел Микола.
          Сидящие на скамейке мои советчики загалдели:
          - Нашел-таки тебя, Микола, родич твой?!
          - Это мы ему подсказали!
          - А то спрашивает Ткаченко, а какого не говорит! Так мы его к тебе…!
          Микола кивнул в ответ:
          - Большое Вам спасибо! – и подошел к машине.
          Я открыл дверку:
          - Садись, Микола!
          Он взволновался:
          - Ты, чтож, на такси?! Это какие деньжищи счетчик нащелкает! Отпускай скорее! Пешком дойдем! Тут только через овраг перейти, аи на машине кругом объезжать надо!
          - Пешком? Через овраг? С чемоданами? Брось, Николай! Садись!
          Наконец, нам с водителем удалось его усадить в машину и мы поехали по селу.    
          Через некоторое время мы подъехали к небольшому домику, крытому окрашенным охрой железом и выгрузились.
          Микола подошел к крыльцу домика, взял под ковриком ключ и открыл дверь дома:
          -  Ну, заходите!
          - Здорово тут у вас! Дверь заперта, а ключ тут же, под ковриком! Видно, воров не бывает в Краснолисах?!
          - Когда-то не было…  Дверь на колышек запирали…  А теперь, видишь, приходится замыкать…
          Я не стал его разубеждать, что это одно и то же. Видимо, в его представлении, запертая дверь была абсолютным табу…
          - Ну, вы тут осваивайтесь, а я побежал на работу. Буду через два часа. Жена – на ферме. Старший сын – в поле. Младший – где-то гоняет.
   
          Вечером, после скромного, но сытного ужина, мы вышли покурить. Я спросил Миколу:
          - Николай! А как ты вот так просто принял нас, лишь по моему утверждению, что мы - ваши родичи. Не уточнил, не расспросил, кто да откуда?! Прямо сразу домой привел.
          - А чего ж вас с дороги расспрашивать?! Чай, устали-то. Притомились. А с какого вы бока родичи, сами расскажете, когда захотите…

          …Мы провели с сыном великолепный месяц в Краснолисах. Сейчас, по прошествии десятилетий с того памятного отпуска, помнится только общий фон этого гостевания,  удивительно добросердечная атмосфера, которая нас окружала и которая была мне знакома с детства.
          Днем мы были отданы под надзор младшего сына Миколы – Володи - пятилетнего паренька, который был для нас и гидом, и проводником. Он водил нас по деревне, показывая достопримечательности. Мы заходили к другим родичам. Правда, в разгар летней крестьянской страды в селе оставались  только престарелые, но еще вполне деятельные старики и старухи. Они нас потчевали украинскими блюдами: то варениками с картошкой, то галушками, то домашними разносолами. Запаивали парным молоком и домашней сметаной, вкуснее которой мне потом за всю мою жизнь не пришлось уже пробовать. Пока мы ели, хозяйка или хозяин, неназойливо расспрашивали меня о моих родителях. Во время этих расспросов, выявились двоюродные и троюродные сестры моей бабушки и тетки моей мамы. Собственно, я и не пытался уточнять степени родства, т.к. прием, который был нам оказан, был радушным и родственным.

          Мы с моим малолетним сыном познавали многое доселе нам неизвестное:  сияющие белизной среди зелени глиняные хатки-мазанки, покрытые толстым слоем соломы, построенные без единого гвоздя из глины. В них даже пол был глиняный и приятно холодил ноги в жару. Широкие печи-лежанки, на полатях которых, как в пещере, мой сын восторженно лазал и играл с Володей в прятки. Деды, зачастую меня угощали самогоном - мягким с сильным запахом сахарной свеклы, из которой он гнался, и довольно крепким напитком.

          Отношение селян к самогону было своеобразным. Отличным от отношения горожан к водке. Селяне редко называли его самогоном. Склонные к юмору украинцы называли самогон разными шутливо – ироничными, но и любовными кличками. И «коньяк «Три буряка» - по аналогии с коньяком «три звездочки». И «Коньяком «Мария Демченко» - по имени знаменитой тогда на всю страну звеньевой свекловодческой бригады. И «первачом» и прочими названиями.

          Самогон обязательно присутствовал на столе во время ужина. Ни в завтрак, ни в обед селяне не пили самогон. А вот с ужином обязательно пропускали стопочку – другую. Но не более. Самогон, несмотря на строжайший запрет,  гнали все. И пили все. Но в селе алкоголиков, практически, не было. Во всяком случае, за весь месяц я ни разу не видел пьяного, шатающегося по улице, или валяющегося на дороге. Очевидно, так исторически сложилось, что самогон занимал в меню крестьян свою нишу, то ли заменяя какие-то яства, то ли дополняя рацион питания, который, надо сказать, был очень и очень скромен и непривычен для горожанина. Так, например, очень редко на столе селянина присутствовало мясо. Только по праздникам. Меню составлял обязательный борщ – на первое, а на второе либо подавалась «картопля со шкварками» - вареная картошка с кусочками жареного сала, либо макаронные изделия, сваренные кашей. На столе стояла кастрюля с борщом, блюдо с горой картошки или макарон, солености и свежие овощи, яичница и обязательное сало, нарезанное розовыми ломтиками. Сало удивительно вкусно пахло чесноком. Для этого его выдерживали в трехлитровых банках, нарезанным крупными кусками и обильно сдобренным чесноком.

          Завершала эту экипировку стола литровая, а то и трехлитровая бутыль с мутным украинским самогоном, как правило, заткнутая, вылущенным от зерен, початком кукурузы. Я все удивлялся, откуда берутся в селах трехлитровые бутылки?! Ведь таких давным-давно не выпускала промышленность! Видимо, все дело было в рачительной бережливости селян. В хозяйстве сберегалось все. Каждая мелочь. Например, в сарае у Миколы в старых консервных баночках были бережно сложены старые, вынутые из досок, тщательно выправленные  и залитые керосином гвозди…
          Каждый обрезок доски бережно складировался и сберегался до времени. В лесостепной, больше степной, чем лесистой, Украине доска была остро дефицитна. Помню, как Микола всерьез расстроился и здорово отругал меня за то, что я, не спросясь его, отрезал небольшой кусок от доски, найденной в сарае, чтобы сделать сиденье для качелей пацанам…

         …Этот случай натолкнул меня на мысль как отблагодарить Николая, не обижая его.

         Дело в том, что по приезду я счел нужным дать ему денег на наше питание. Мой сын – горожанин до мозга костей уже в столь раннем возрасте – неохотно ел обычную пищу селян. Ему хотелось курочку. Что он ничтоже сумяшеся и заявил во всеуслышание как-то за столом. И Мария, жена Николая, периодически стала резать для моего сына своих курей. Вот я и решил компенсировать урон птичьей стае, да, заодно, отблагодарить Николая за гостеприимство. Да и вообще, у нас, горожан,принято, участвовать в поставке продуктов к столу хозяев, при долгом гостевании. Кроме того, я был с Крайнего Севера. Советская власть оплачивала труд северян довольно щедро, и повсеместно как-то так повелось, что северянин с «длинным рублем» должен, просто-таки обязан, быть щедрым и раздавать эти рубли налево и направо. Вот я, подталкиваемый под руку этими обстоятельствами, и, не зная как вручить деньги на наше питание хозяевам, как-то утром положил деньги на кухонный стол и пошел на ставок, так на Украине называют небольшие искусственные пруды, в которых разводят зеркального карпа, неприхотливую рыбу украинских сел, ловить этих самых карпов.

         Когда мы вечером пришли из своих путешествий, хозяева были дома. По их какой-то молчаливой насупленности, я сразу понял, что в доме что-то произошло. Я только не знал, что по моей вине. Невольно проникнувшись тактичностью своих хозяев, я не торопился задавать вопросы, так сказать, лезть в душу. Покушали мы в полной тишине. А когда я поблагодарил за ужин, увидел, что у  Марии брызнули слезы и она, подхватившись, ушла в другую комнату. Я тоже зашел в нашу комнату за сигаретами и вдруг увидел свою сотню, лежащей на моей кровати. И тогда я еще ничего не понял. Я взял сигареты, захватил деньги и вышел к Николаю:
         - Коля! Это деньги за наше с сыном питание, - сказал я.
         И предложил:
         - Пойдем покурим!
         Николай вышел на крыльцо следом за мной и молча сел рядом.
         После длинной паузы он внезапно заговорил возбужденно и обидчиво:
         - Скажи, мы тебя чем-нибудь обидели?! Оскорбили?!
         - Николай! Ты что? Откуда ты это взял?
         Николая словно прорвало:
         - А чего ж ты нам деньги свои суешь?! За что обижаешь?! 
         - А как же, Николай, мы же столуемся у тебя! Так это наш взнос в общий котел на питание…
         - А что, если бы я к тебе приехал, ты бы тоже взял с меня деньги за питание, - запальчиво воскликнул он. - Да если в селе узнают, что я с родичей деньги за постой взял, мне же хоть уезжай из деревни – здороваться перестанут!..
          Я в замешательстве замолчал. Я ему не сказал, что когда мы приезжаем домой в Питер в отпуск, то и теще даем на питание. Что это у нас, горожан, в порядке вещей. Что это никого не обижает. Наоборот, обида была бы если бы мы этого не сделали…

          Я только подумал о том, как мы, горожане, далеко ушли в своей меркантильности от этих удивительных людей.
          Которые трудятся не от сих, до сих, как мы, горожане, а весь световой день.
          Которые не имеют отпусков и никогда никуда не ездят, ибо их не отпускает хозяйство. На кого оставить корову, свиней, птицу?! Это же не кошку оставить на соседей. Или кактус поручить поливать! У всех свое хозяйство и дай Бог успеть справиться с ним!
          Которые, запирая тонкие двери на простенький замок и положив ключ тут же под коврик у дверей, свято верят, что никто посторонний в их дом не войдет…

          …Извинившись тогда и перед Марийкой, и перед Николаем, горячо покаявшись в содеянном, я, однако, не оставил мысли отблагодарить моих славных родственников. Но в такой форме, чтобы их и не травмировать, и не дать никакой возможности отказаться от подарка.
          …Вскоре такой случай представился. Был какой-то местный праздник и на лугу, у села, развернула свою работу передвижная ярмарка. Порядка десятка автолавок бойко торговали разнообразными промтоварами. Мы с детьми Николая: старшей дочкой, сыном и младшеньким - нашим гидом, пошли посмотреть. Тогда я купил подарки для всех детей: кому куртку, кому рубашку, кому штаны или ботиночки. И, узвыведав у дочки Николая размер ноги  Марии, купил ей белоснежные босоножки. Очень простенькие босоножки. Далеко не модельные, а так, повседневные. И только Николаю я ничего не купил, ибо решил его отблагодарить по особому.    
           Естественно, что мои подарки доставили всем радость.
           Правда, Николай долго ворчал:
           - Да зачем же ты столько денег потратил!
           Интересовался у детей стоимостью каждой вещи и восклицал огорченно:
           - Да вон в сельпо такое можно купить подешевле!.. А куртка красная – маркая. Что, черной не было? Или хотя бы темно-синей?
           Тут уже не выдержала дочка, о куртке которой шла речь:
           - В сельпо таких фасонов сроду не бывало! А красная – красивей! А в случае чего, ее и постирать можно!..
           И только жене Николая, Марийке, мой подарок – босоножки - принес не радость, а огорчение. Выйдя вечером покурить, я увидел ее около сарая. У ее ног стоял тазик с горячей водой, она отпаривала в нем ноги и куском кирпича пыталась стереть со своих пяток наросшие бугорки роговицы. Ее нога, с огрубелой, как протектор автомобиля подошвой от постоянного хождения босиком, никак не хотела входить в босоножки. И она плакала. Беззвучно и безутешно. Плакала о своей крестьянской доле, трудной во все века. О загубленной трудным житием девичьей красоте и молодости. О скромном достатке, более схожем с бедностью. О бесконечности своих тяжких трудов, дающих малую отдачу. Об очевидной безнадежности изменить что-то в своей бельичеколесной жизни. Да что там в своей! Хоть в жизни своих детей…
           Я тихонько отступил в тень, не имея никакой возможности помочь ей…

           …Сейчас из далекого далеко мой этот отпуск вспоминается отрывочно. Отдельными эпизодами.
           Вспоминается, что по моему приезду в ближайший общевыходной день в садике отца Николая накрывали большой соборный стол ради меня, гостя. В садике у отца потому, что у Николая усадьба была новая, и его садик был еще молодым. Собралась уйма народа. Все мои попытки как-то поучаствовать в меню стола, мягко, но непреклонно пресекались.

           Помню прекрасное застолье.
           Кто сказал, что первенство в рождении хороших, мудрых и красивых тостов отдано навек кавказцам?! Тосты, которые произносятся за праздничным украинским столом, ни на йоту не уступят кавказским.
           Мне запомнились два тоста.
           Один родственник встал и, дождавшись тишины, заговорил:
           - Далеко,  друзья мои, ушло военное лихолетье, но мы, фронтовики, будем помнить о нем всю жизнь. Я бы не пришел с той войны, если бы не счастливый случай. В 1942-м меня ранило. Года были тяжелые. Мы отступали. Ценен был каждый солдат. Потому фронтовые госпиталя выписывали раненных, которые даже еще не долечились. Вот и я еле доковылял на своей раненной ноге до штаба фронта, где мне должны были вручить направление в часть. Стою я у дверей кабинета и горько думаю, что не дожить мне до победы. Что я паду в первом же бою, так как ни бежать, ни ходить толком не могу.

           Вдруг вижу, по коридору проходит капитан. Посмотрев в мою сторону, он остановился и, вглядевшись, воскликнул:
           - Григорий Дорошенко? Ты ли это?!
           Произносящий тост сделал выразительную паузу и торжественно произнес:
           - Это был его отец – заскорузлый и прокуренный  палец оратора указал на меня.
           - Ты, моя жена, и ты, моя дочка, поклонитесь в ноги нашему гостю: если бы  его отец не направил меня в тыловую часть на целый год, где моя нога спокойно зажила, не знали бы вы меня!
           - Давайте выпьем за доброту и человечность его отца!
           Все дружно загалдели и пошли ко мне чокаться, как будто не отец мой, а я сделал что-то ценное для этого человека. Потом были песни. Замечательные украинские песни…
           …Запомнился и другой тост. Пожилая крестьянка встала и сказала:

           - Вы простите меня, люди добрые! Но я тоже хочу сказать свое слово о матери нашего гостя. Вспоминаете довоенные года? Хорошее было время, жизнь налаживалась, которую проклятый фашист разбомбил. Но, как вы знаете, за чем-то мало-мальски стоящим надо было ехать в город. Вот и мы иногда вырывались в Киев, где тогда жили родители нашего гостя. Жили они хорошо. Богато. У них была квартира в центре Киева, аж четыре комнаты. Мать нашего дорогого гостя имела все: и обстановку, и полный шкаф одежды. Но она запросто родычалась с нами, селянами. У них всегда было можно остановиться, сколько бы нас ни наехало! Его мать имела добрую душу - принимала и размещала всех. И никто от нее без подарка не уходил!
           Она обвела всех сидящих за столом взглядом и повторила:
           - Никто! Бывало, откроет шкаф, а там платьев целая куча и давай наделять нас подарками: платьями, юбками, платками, да кофтами! Так что и она заслуживает нашей доброй памяти! Давайте выпьем за ее здоровье!..

           …Из всех сидящих за столом никто и словом не обмолвился о более близком прошлом. О том, как они в тяжелейшие послевоенные годы, когда наша семья жестоко бедствовала, выручали нас своей ощутимой помощью, делясь с нами своими припасами. Это - великая скромность и тактичность селян, которую мы, горожане, как-то незаметно потеряли в своем обиходе…
            ...Тостов, как и песен, было много. Кто-то вспоминал о более глубоком прошлом. О моей бабушке, которая была великой травницей и спасла множество людей. Вспоминали, как она в период оккупации ее города фашистами, приходила к концентрационному лагерю на краю города и, рискуя быть застреленной часовым, перебрасывала через колючку, принесенные ею бутылки с настоем трав, спасающим и раненных, и заболевших.

            Вспомнили даже моего деда, которого я никогда не видел, ибо он умер еще до моего рождения. Как он, служа объездчиком леса у графини Браницкой, оказывал помощь своим сородичам. Ведь для строительства даже глинобитной украинской мазанки нужно хоть немного леса. А за воровство деревьев, графиня забивала виновного насмерть батогами на конюшне. Дед же всегда мог подсказать и разрешить нуждающемуся срубить засыхающее дерево…

            Не проходило и без курьезов. Дедок, сидящий рядом со мной, с самого начала застолья что-то старательно вычисляющий, вдруг обрадовано закричал мне:
            - Так вот кем ты мне приходишься, добродию! Дедом! И тут же раскрывал всем окружающим свои вычисления. И лез ко мне чокаться и целоваться…

            …Прекрасный и яркий отпуск мы провели с сыном тогда на Украине! Настолько яркий, что мой сын, ныне разменявший четвертый десяток, несмотря на свой четырёхлетний возраст, помнит эту нашу поездку…

            …А Николая я, все-таки, отблагодарил. Однажды я съездил в ближайший маленький городишко и в хозяйственном магазине накупил для Николая всякого инструмента: клещи и пассатижи, рубанок и молотки, ножовку по дереву и металлу гвоздей всех размеров по несколько килограмм, шурупов и пр. все это мне продавцы сложили в высокий фанерный ящик доверху. Времена были советские – эти подарки мне обошлись недорого, а для хозяйства Николая это был довольно ценный набор. Я уговорил водителя старого ЗИСа отвезти этот ящик в Краснолисы.
            Помню, приехали мы вечером. Николай уже был дома и вышел на шум машины. Помню, как он охал, узнав, что я заплатил водителю пять рублей:
            - Да ты шо! Пять рублей! Да сюда трояк и то много!
            И набросился с упреками на водителя:
            - А ты, шо з лузду зъихав! Куда ж такую цену заломил!..
            А потом, разгрузив ящик и перебирая «подарункы», Николай радостно и огорченно восклицал:
            - Это ж надо, сколько ты накупил! Зачем же так деньги тратить?! О, смотри, и ножовки две! А гвоздей сколько! Куда ж мне столько!? Тут же дом построить можно!..
            А потом до позднего вечера он торчал в сарае, любовно раскладывая инструмент по местам и смазывая его для сохранности керосином…

            ...Когда мы уезжали из Краснолисов, мне пришлось применить все свое красноречие, чтобы суметь отказаться от того огромного количества «подарунков», которое нанесли мои многочисленные родичи мне в дорогу. Пришлось их убеждать, что мне лететь на мой Север «на перекладных», аж на трех самолетах. Что на каждом придется платить за багаж и эти подарки станут золотыми. Последний довод их убедил. Им так тяжело доставались заработанные копейки, что они очень бережно относились к их растрате. Но полную кошелку, все-таки, мне всучили, говоря, что это – продукты на дорогу для нас с сыном.

              Кошелка эта была самодельная, полностью сплетенная из соломы и представляла для нас, горожан, почти музейный экспонат. В ней были уложены нехитрые сельские гостинцы, бережно завернутые в чистые тряпицы. Сверху все это изобилие было тщательно укрыто рушныком – украинским полотняным полотенцем, расшитым разноцветными узорами.
 
              Я привез это чудо маме, как подарок из родного ей села, от дорогих ее сердцу родичей, которые в самые тяжелые годы нашей жизни, своей щедростью и добросердечием дарили нашей нищей семье и праздник, и возможность выжить.