Машенька

- Степановна, ты дома!
- Дома-дома, а куда я денусь. С моими ножками только и остается, что дома.
В комнату вошла соседка. Сухая живая старушка по возрасту подстать хозяйке квартиры.
- Вот и зря. Восемьдесят пять – самый что ни на есть возраст. Кроме одного конечно, - и залилась сиплым с «петухами» смехом. – Небось, уже и не помнишь, калоша старая.
Степановна улыбнулась:
- А вот и помню. Только подзабыла, зачем это делается… - и лукаво подмигнула соседке.
- Ой, мамочки …ой, не могу… - смех обратился в кашель.
Степановна смотрела на нее с нескрываемым любопытством. Это ж надо, думала она, почти одногодки, а смотри какая шустрая. А что, она всю жизнь была такая. Веселая хохотушка. Все-то у нее получалось, везде-то она успевала. От парней отбою не было, но именно эта, на первый взгляд, веселость нрава вводила их в заблуждение. Казалось бы, вот она - легкая добыча. Да не тут то было. У-у-у… поведения строгого. Замуж вышла по любви и надолго. Нарожала трех пацанов и двух девочек. …Какое же это счастье - замуж по любви. Дети хорошие, воспитанные. Заботливые. Да и сейчас она счастлива. Глянь, как хохочет. От души. Не всяк так умеет. Потому как совесть белая… без пятнышек.
- Смотри не помри! Успокойся же! – Улыбка Степановны становилась все шире.
- Это ж надо… подзабыла, зачем это де-ла-ет-ся… - нараспев выговорила соседка, и опять новый приступ смеха одолел ее.
Она побежала к умывальнику остудиться холодной водичкой. Через минуту вернулась почти серьезная.
- Ну, не скучай, я тебе обед разогрею.
- Брось, Машенька, я же не совсем уже лежачая. Подожди …помогу тебе.
Кряхтя, она встала со стула, взяла, подаренный Марией «клюшку» и шаркая поплелась на кухню. В дверях столкнулась с Марией:
- Милая, так у тебя и спичек-то нет. Сейчас сбегаю, принесу.
Из старенького буфета Надежда Степановна достала тарелки, из внутреннего ящика стола вилки и ложки. Ей очень хотелось показать Маше, что на ней рано ставить крест. Не спеша, достала из целлофанового пакета полбатона белого хлеба и стала искать нож. Хлопнула дверь и на кухню вошла Мария:
- Ой, Господи! Что я вижу. Давай-давай, Золушка, присядь. Вот займись, - она положила на стол фотоальбом, обтянутый бардовым бархатом. – Полистай, пока супец-то греется. В нем вся наша молодость.
- Зачем принесла? Я опять растрогаюсь. Заснуть не смогу.
- А что расстраиваться. Ты же не подглядываешь в чужую жизнь. Здесь все твое. Посидим, повспоминаем. Сейчас покажу одну карточку… вот-вот она, – на пожелтевшей фотобумаге Степановна увидела мужчину в морской форме, с которым ее свела судьба сразу после войны. -  Я вспомнила кое-что... Поделюсь с тобой. Уже можно.
- Ну, поделись. – сказала она нарочито равнодушно, но комок предательски подкатил к горлу, и дыхание стало тяжелым.
- Да не волнуйся ты так. Не убивец же какой. Павлик. Смотри, прямо-таки герой. Говорят, один три фашистские лодки потопил. И-хи-хи! А я-то, дура, верила.
Она посмотрела на Степановну, приложила ладошку к щеке и, покачивая головой, сказала полушепотом на вдохе:
- Как же он тебя любил… Ладно, что у нас там с супом. Ой, батюшки, уже кипит. – Выключила конфорку и сняла кастрюлю с плиты. – Ты чего это тарелок-то понаставила. Сытая я.
- Прошу тебя, поешь со мной. Супчик овощной с пельмешками. Вку-у-сный.
- Ну, …чуток попробую.
Мария разлила суп по тарелочкам, и они стали трапезничать.
- Помнишь Федьку… ну Смелькова, кажись… Да-да Шмелькова.
- Как же не помнить? Помню.
- Так вот. Пошла я со своим воздыхателем погулять в парке. В городском. А там пивнушка. Зашли. Музыка играет. Люди. Весело. Увидели Федьку. Сидит один за столиком. Беленькая, закусочка.
- Да, знатный гулена.
- Пригласил нас. Угостил. Мне газировочки, а моему водочки. Сидим, значит, беседу ведем культурную. А тут меня кто-то за бока щекотнул…  Я аж подпрыгнула. А то Павлуша был. Поздоровкались, значит, посмеялись. А он весь из себя красивый. Где-то брюки раздобыл, рубашку.  Ну, вылитый Кадочников.
- Видный парень, но уж больно буйный. То там подерется. То здесь задерется. Беда одна…
- Да не шепелявь ты. Не знаешь, а судишь. Слушай лучше. Сбегал в буфет. Купил пива, раков и подсел он к нам. Все о тебе спрашивал. Как ты, что ты. А сам волнуется.
- А чего волноваться-то? Мы виделись раз или два.
- Раз или два – передразнила Степановна кривым голосом. – Запала ты ему в душу, вот и спрашивал. А этот, Федька, он интеллигент… на папины деньги кутил. Паршивец. Слушал-слушал, да брякнул, что ты якобы шалава. И что он, Павлик, зря так о ней печалится-кручинится.
- Ой, паскудник… и что?..
- И ничто! Павлик перегнулся через стол и мордой его в его же тарелку и начал катать по ней. А тут патруль. Подошли, повязали и повели разбираться. Федька жалобу накатал. Отец-то у него не последний в городе-то человек. По-нашему, начальник продовольствия для военных. Ну и засудили Павлушку-то.
- А что ж ты мне ничего не сказала.
- Сказала. В том-то и дело, что сказала. А ты «шпана, хулиган». Ты же у нас барышня строгая, воспитанная. Только со шляпами-то и разговаривала. Подкати к тебе Федька, так и обомлела бы. А душа человеческая для тебя – шляпа да костюмчик дорогой, да подарочки чтобы разные. Да и чем бы ты помогла? Я с моим все пороги пообшибала. В свидетелях же были. Деньги нам предлагали, да чтобы подписались на бумажке гербовой. Хорошие денежки. Могли бы новый буфет справить. Да и свадьба на носу. Я у Боженьки спрашивала. Он запретил.
- Прям таки и запретил. Пришел и запретил…
- А Боженька – это совесть моя. Я этим так и сказала. Ну, они меня дурой набитой назвали и сказали, что я еще очень пожалею. И впрямь. Чуть было не пожалела. Вечером привезли моего-то… прямо-таки без сознания… Напоили, ироды! Хотели, чтобы по пьяне подписал. А мой-то скопытился, потому как не шибко пивучий. Ручку в руках не мог удержать, не то чтоб в чернильницу макнуть. Потом обходил их стороной! Ну и отстали от нас, - Машенька тяжело вздохнула, взглянула на Степановну, мол, о чем это я. – Да, ну так вот… кто нас в суде слушал-то. Следователь сказал, что нам особо верить нельзя, потому как пьющие. И свидетели нашлись.
- И кто же это посмел? Против совести-то!
- Кто? Да Бог их знает. Не зря говорят: деньги – кровь сатанинская. А отец Федькин на суде подошел к Павлуше-то и обещал сгноить. Так Павлик чуть его не заделал. А судье-то донесли, и еще дело завели. Посадили птичку в клетку, да и увезли. И всех наград лишили. А Федька героем ходил. Хорошо, что орден не дали.
- Жалко парня. И что же он не подошел тогда. Робкий. Все ходил за мной. А не подошел. Вот я тогда думала, что робкий и в то же время хулиган. Так ведь не бывает.
- А я тебе, пеструшка, говорила ведь. А ты – хорошего не засудят. Мол, правда, она-то найдет виноватого… но была права в одном. Правда нашла всех. Ни Боже мой каждому, как она нашла эту семейку. И отца, и Федьку и все-всех-всех. Прости их, Господи...
- Вот и меня нашла. Одна-одинешенька. Никого… ни детей не нарожала, ни мужа не сберегла… Думала, все само собой образумится, обустроится…
- Не кори уж себя. Что было – то было…
- Кому она нужна, жизнь-то моя проклятущая. – В полном отчаянии, она не слушала Машеньку. – Пролетела мигом. Одни картинки в головушке моей и остались. И ты вот принесла память… А я-то свой альбом схоронила так, чтобы не доставать… не смотреть на свое мнимое счастье… А счастья-то, настоящего счастья-то и не было. Пыль одна. Показуха. Не для себя. Для зависти других. Вот, мол, какая я. Как у меня все хорошо. – Перевела дыхание, утерла слезу. – Вот видишь, я и плакать-то искренне не могу. Все фальшивое.
- Ну что ты, Степановна… успокойся. Угораздило меня.
- Не волнуйся. У меня же не сердце – камень. Выдержит… Дай выскажусь.
- Говори, милая.
- Много на мне всякого. А чем я лучше Федора? Что человека упечь в тюрьму, что чужие семья рушить. Один грех…
- Грех. Большой грех…
- Ты всегда довольствовалась малым. Ну, кто был твой суженый? Простой рабочий. Смешной с виду, - при этих словах Машеньку передернуло. – Прости, если не то сказала. Это ведь я тогда так думала… А ведь какую вы жизнь прожили, каких детишек вырастили. Заходит ваш Павлик ко мне: «Теть Надь, я в магазин. Вам что надо?». Или «Теть Надь, если вам скучно, я посижу с вами». Да и Настенька – чудесная девочка. Приходила ко мне уроки делать. Вся аккуратненькая такая, чистенькая. Ой, да что говорить. И я, мерзавка, на чужое счастье покушалась, такие крепкие с виду семьи рушила. Страшно, что не по любви все было. Я вообще никого не любила. Кроме себя. Да и то, своеобразно. Надо же свои потребности справлять. Вот и выбирала ухоженных. Пожила да бросила. Как коршун налетала, опомниться не давала. Не знаю, может, делала это из зависти, а может из вредности.
- Ой, грешна ты, ой грешна… Мы то с тобой близкими подружками только в детстве были. Ты как-то чуралась нас. Не те мы для тебя были, не твоего полета. Что я видела сама, что слышала от тебя, от других, так думала, что дурачишься, форсу наводишь… а тут вон оно как…
- Именно так, Машенька. Ты не приходи больше, не пачкайся…
- Ишь, что выдумала. Не па-чкай-ся… - пропела Машенька, - ты брось это и послушай меня. Это хорошо, что ты покаяться решила. Видно мучает тебя совесть-то. Есть она родименькая. Переживания, вижу, не напускные, от сердца. Это по-нашему. По христиански. Выслушает тебя Господь, да и простит грехи твои.
- Возможно ли простить такое… Ведь приходила ко мне Любаха, в ногах валялась, умоляла, чтобы я оставила ее Коленьку. Любила его сильно. Выходила после ранения, на ноги поставила… За троих работала, чтобы только здоров был. Да выгнала я сердешную. А когда у Николая обострения начались, лечение требовалось, так выгнала и его. Не хватало мне с ним возиться, мол, жизнь не для того дана. Уж не знаю, приняла она его обратно… или нет…
- Приняла-приняла. Выходит, что простила грешного. Я-то не знала об этом, ну, о чем ты мне поведала, но знаю, что у них жизнь дружная была. По любви великой и детишек завели. Так и ушли в мир иной с добрым сердцем.
- Слава, Тебе, Господи! Хоть один камень с души упал.
Хлопнула входная дверь. На кухню вбежал правнучек, Алешенька:
- Бабань, папка звонил, сказал, что сейчас приведет мастера починить швейную машинку.
- Ой, милая, - Машенька виновато посмотрела на Степановну, - побегу приготовлю что-нибудь поесть. Голодный ведь, внучек мой. Ты иди в комнату, отдохни. Я позже приду, посуду-то помою, приберу.
И они с внуком наперегонки побежали к себе.
Влажными глазами она проводила этих бесконечно счастливых людей и возможно впервые за всю свою долгую жизнь разрыдалась самым настоящим образом. Не для кого-то. Для себя.
***
Машенька скорым ходом вошла в комнату и всплеснула руками:
- Доброе утро, красавица. Ты чего так рано поднялась?
- Да я и не ложилась, Машенька. Не хотелось. Вот так всю ночь и просидела в кресле-то. Все в окошко смотрела, на небо, на звезды. Наверное, Боженьку хотела увидеть…
- Увидела? – Машенька улыбнулась и села на стул. - Боженьку надо в себе искать. А на небо, конечно, смотреть не грех. Вот что я тебе скажу: потому люди и смотрят на небо, чтобы глубже внутри себя разглядеть.
Машенька посмотрела на небо, осенила себя крестным знамением:
- Надо на небушко смотреть. Оно чистое и испокон веков красивое и правдивое. Не ценят люди красоту его и благодать. Ты посмотри, как заволокло-то. Небушко. А все потому как люди не ценят красоту Господню. Не ведают, что творят. От дурных мыслей и поступков Мир краше не становится. Грех это, Степановна.
Машенька осенила себя троекратным знамением:
- Вот скажи, о чем ты думала, когда на небушко смотрела?
- Силюсь припомнить и - никак. То одно, то другое. То все вместе. И ночь как-то  прошла в одно мгновение. А может быть, это сон был?
- На кого сердилась, кому что плохого желала?
- На кого мне сердиться-то? Разве что на себя. По секрету скажу, я прощения у всех просила.
- Это грехи по секрету творят, а покаяние может быть и громким. Не перед зверем, перед людьми каешься. Ничего в этом постыдного нет.
- Спасибо тебе, Машенька. Что альбом принесла, что так душевно поговорили мы вчера. Ты знаешь, мне после этой ночи так легко на душе стало. Вот посмотри, что у меня тут. – Степановна достала из-за спины молитвенник. – Так, что-то, помолиться захотелось, а ничего-то и не знаю. Все утро читала, с тех пор как рассвело. Такое чудо прошло мимо жизни моей, такое чудо! А перед твоим приходом глаза-то закатила, и так легко было, и, наверное, заснула. А может, и в небе летала.
Степановна прикрыла глаза, на устах застыла улыбка.
- Господи, чудны дела твои! – прошептала Машенька и вновь осенила себя крестным знамением. Она не могла оторвать глаз от сияющего лица подруги.
- Это Боженька решил поговорить с тобой. Через молитву... Степановна… ты где?..
Машенька наклонилась к подруге и слегка потрепала ее плечо:
- Ты чего это? Опять летаешь? Наденька…

… Пульс щупать не стала, а просто прижалась к подруге, нежно поцеловала ее в лобик. Потом встала, отряхнула передник, поправила поясок и едва слышно поговорила с Боженькой.