В изгнании

Когда шесть лет тому назад часть меня вырвали и сожгли на костре ненависти, мне казалось, что хуже быть не может. Я не знал тогда, что впереди годы одиночества и новая моя жизнь, окажется тяжким бременем, от которого я хотел бы избавиться, но не мог. Сидя в квартире, в окружении пустых стен, глядя на жизнь соседей, из окна напротив я возвращался к тому, кем был и кем мог бы быть. Так или иначе, жизнь моя разделенная на «до» и «после» являла жалкое образие того, что можно назвать полноценным существованием.
Дни и ночи потеряли всякое значение, единственным различием между ними было то, что ночью я жался в один из пыльных углов квартиры и засыпал. Часто мне снилась та жизнь, но еще чаще мне снилась темнота. В редких снах о прошлом, я был героем исполненным надежд, человеком, который мог смело идти по улицам и заглядывать в лица прохожих, без боязни вызвать у них приступ тошноты. Таким я был.
Дни уносились, превращаясь в месиво из света, тьмы, и страха, который стал единственным смыслом и оправданием моего присутствия здесь.
Днем, как и говорилось выше, я смотрел на соседей. Их пантомима за окном спустя шесть лет превратилась в ежедневное шоу. У них было трое детей, костлявый муж и толстая жена. Глядя на них, я не допускал мысли, что они счастливы, дело не в фактах, а в том что в моем положении смотреть на людей счастливых было бы пыткой. Истязать себя этим я не мог. В их несчастье я винил толстую жену, день за днем монотонно отживающую свой век. Она вставала, когда ее муж уходил на работу, а дети уже час как были в школе. Одевалась у открытых окон и смотрела на меня. Думаю, она обо мне знала, и ей доставляло щекотливое удовольствие, что едва различимая фигура из квартиры напротив, любуется ею. Может ей было жаль тех времен, когда ею любовался муж.
«Она знает обо мне» - мысль об этом успокаивала, даже не смотря на то, что толстой жене было далеко за сорок, а лицо ее напоминало кирпич, из которого был построен их дом. Когда возвращались дети она кормила их обедом, и заставляла мыть посуду. Три мальчика похожих на отца никогда не сопротивлялись. А она смотрела на них исподтишка с ненавистью не присущей глазу матери. Что в них она ненавидела, я догадывался. Все они были худы и молчаливы, так же как и ее муж. Я надеялся, что когда -нибудь она возьмет один из своих ножей для резки мяса и запустит его в широкий лоб костлявого. Вид мозгов брызнувших из черепа приведет ее в чувство и она перешагнет через монотонность. Мы с ней были похожи, но в отличии от меня у нее был шанс вырваться, даже не один, а она жила упуская тающее время. За это я ее и ненавидел.