Вовочка-грибник

   Каждое утро Вовочка, просыпаясь, вставал на подоконник и мочился в распахнутое окно. Ни бабушка, ни соседи не могли отучить его от этой привычки, и последние со временем перестали связываться с больным. Лишь соседка из дома напротив, каждое утро встававшая лицезреть, как Вовочка мочится, так и продолжала ворчать, высунув из окна свою набигудированную голову. Она же, единственная, и без конца жаловалась в милицию.
  «Заглохни, стерва!» — ругала её бабушка, поджаривая на завтрак блинцы и слыша сквозь открытую форточку её ругань.
  А участковый дядя Семён только разводил руками: «Что поделаешь!» — а соседка кричала ему: «В психушку упечь его — вот что!» Когда-то дядя Семён был в тесной связи с бабушкой Вовочки, за что и поощрял внука её, — правда, случилось это всего один раз, и то когда Семёну было пятнадцать, а бабушке тридцать один, но всё же в устах бабушки имело ещё вес. Однажды только дядя Семён упёк Вовочку в больницу, в ответ на что Даздраперма — так звали бабушку — учинила в отделении такое, что участковый милиционер Хоботов Семён Ильич до сих пор стыдился и розовел, как юный птенчик, при виде её статной фигуры.
  Подтянув штаны и поставив руки в боки, как важный наполеончик, Вовочка спрыгнул с подоконника и браво зашагал на кухню к бабушке, скрипя старым паркетом и отрывая отдельные досочки, липнущие к босым ногам. Бабушка у плиты, закончив с блинцами, со смаком потягивала купеческий чай, чередуя глотки с затяжками папироской. Вкруг неё стояло дымное облако.
  Когда-то Даздраперма была молода и красна, как солнышко, жила в красной стране и слушала классную музыку, носила косуху с джинсами и одним только своим распоясанным не по-советски видом совращала парней. Так и сошлась с юным байкером Вованом. Сели они на новенький «Урал» и отправились колесить по соседним республикам — «колесовать» жизнь во славу мира. Всё тогда было у них: и секс и любовь, и вера и маза, и кайф и надежда, и фрэнды и гёрлы по всей стране. А пришло время - и пропало бесследно всё. Обратилась любовь белой ведьмою, заплясала по венам, закружила, зацеловала глаза. Расплавилась в огне надежда с верою… кто в подвалах спился, кто проституировать ушёл, а кто и обстриг патлы да распустил все свои фенечки - и зажил крепко и счастливо, ну а кто и просто — сгинул в три пиз… молодым.
  Вован, например, из тех, что далеко отъехали, но не на «Урале», а от серьёзной дозы. Вован, вообще, серьёзный был пацан. А бабушка уже и забывать стала, как это всё случилось тогда, что и дочурка пропала — Лава. Так Вован её прозвал. Придурковатая была, как и родители: вышла замуж за негра в четырнадцать лет. С ним где-нибудь в притоне и кончилась. Оставила Вовочку у бабушки на руках… Да ни к чему поминуха эта вся. Живёт бабушка с внуком одна, но не зря же ведь и её отца с матерью в 41-м к стенке ставили. Всё опосредовано и зачтено. Никто чистым не вышел. Так и живут вдвоём, так и живут… На то она и Даздраперма.
  Бабушка зашуршала фантиком и сунула внучку конфету в зубы, чиркнула зажигалкой и сквозь трубочку втянула дымок от плюшки. Вовочка обрадовался: раскрыл безумный рот и забил в ладоши, издавая горлом клокочущие звуки. Он любил бабушку, рассказывающую сказки.
  —  Ну-ну, киндер, не заливайся, будет тебе!
  —  Баса… ба-ба-саба! — отвечал бабушке киндер, брызгая шоколадной слюной.
  —  Э, малой, глянь, как погода раскумарилась? Что на улице пипл чудит? — сказала бабушка, встав у окна. — Может, и нам выглянуть, пока пенсии на лавках нет. Откроют заседание — спалимся нахрен!
  —  Ба-са! Ба-са!.. - кричал киндер.
  —  Стремают меня совки эти голимые, — продолжала Даздраперма, затянувшись ещё. —  Цепляй прикид, сливаемся! - скомандовала она, добив плюху. Вовочка побежал, сбрасывая на ходу пижаму.

  Бабушка с внуком любит гулять в лесу. Сядет в теньке на раскладном своём стульчике, а Вовочка тем временем все деревья вокруг облазает, все пеньки проверит и заросли. Везде Вовочка найдёт себе дружков. Залезет в дупло старого дуба — и наковыряет там себе жучков, личинок, паучков. Всех любит Вовочка и всё пробует на вкус. Найдёт червячка — оближет, возьмёт гусеничку — нюхнёт сперва, отыщет грибок — и съест его с удовольствием. Все палочки Вовочка переберёт и разложит по местам. В любую лужицу залезет, ни одной соринке-паутинке понравившейся не откажет во внимании.
  Но больше всё же любит Вовочка грибки находить. Заметит: спрятался грибочек под берёзовым листком — вмиг разденет его, сверит окраску и сорвёт, если свой. Все грибы в лесу знакомы Вовочке, но не все он уважает. «Привет!» — скажет он доброму грибку и всё расскажет: и про бабушку, и как люди окружающие себя ведут: вечно ходят туда-сюда, лишь бы ничего не делать. И начнёт кусать его по чуть-чуть. А нехороший гриб он и взглядом обойдёт. Такому грибку он не скажет «спасибо», не будет вести с ним приятную речь.
Бабушка к тому времени уже надринькается хорошо — носит она с собой флягу с гербом, — раскурит трубку мира и щебечет себе «впопыхах»: — Эх, Вовочка-Вова, где твоя любова? Ха-ха-ха! Где твоя Лава? Где твоя мама? Где ты сам, Вовочка-Вова? — поёт бабушка чепуху. И кажется ей, что ползает внучишка вкруг неё. Текут слёзы скупые по сморщенной смуглой коже. Стара Даздраперма, но не сгибается — ровно держит костлявую спину. Не слезятся глаза на ветру лесном, тихом — просто вспомнила прежнее, затхлое, прошлое…
  А Вовочка её уж и не слышит: перед ним возник вдруг огромный гриб-гном. Большая красная на нём шляпа, морда под ней человечья: усы, губищи. Борода ползёт до самых стоп, чуть выглядывающих из-под тернистого, с короткими руками-лапами тела. Вовочка ткнулся в пузо грибу - и засмеялся. А гриб был сердит и только пыхтел, как чайник. Тогда Вовочка, насторожившись, оглянулся и увидел много-много таких грибков. Все они стояли в две шеренги, по обе стороны уходящей вдаль извилистой тропы, так что и обойти их никак он не мог, а только между ними бежать ему оставалось. Оглянулся он ещё раз, посмотрел на гномика — и понял, что несдобровать ему, если не бросится прочь тотчас. Кликнул бабушку — и понёсся. Гномики сразу заулыбались навстречу Вовочке и наперебой стали приставать к нему. Это были нехорошие гномики — понял Вовочка. Они и не смеялись совсем — просто морды их были искажены сладострастными муками. И каждый гномик выражал собой свою неповторимую, источаемую раздавленной совестью муку. И лапы-руки их шныряли и шныряли, ища то ли спасения, то ли только б схватить хоть кого-то.
  А некоторые из них совсем и не ловили Вовочку — видел он, пока пробегал, — только стояли, замерев, каждый в своей позе. Один ковырялся в носу, другой держал двумя лапами шляпу, будто был сильный ветер. Но многие так лишь притворялись, что заняты делом, а сами только и жаждали схватить тотчас Вовочку, как подбежит. И Вовочка ловко-ловко прыгал, пригибался, хватался за простреливающую кое-где сквозь твердь тропы травку, если кто-нибудь из гномов держал за штаны. И так и убегал от них. И только пятки сверкали, когда сорвали чешки с Вовочки, но он, босой, всё-таки вырвался из лап грибов — и утёк.
Плакали гномики, плакали, призывая к жалости за боль, за муки их. А Вовочка, выбравшись на опушку, задышал как собака, высунув язык, а остановиться не мог от страха и продолжал ступать вперёд тихо, назад всё оглядываясь. Спотыкнулся — и стукнулся лбом о пенёк.   Поднял голову, а на пеньке – дедка, большой и крепкий, как кабанёнок. Щёки надуты, глаза выпучены, в зубах бороду зажал. Открыл рот — и распустил её, седую, мокрую, прикрывшую недюжинный срам. И захохотал. А Вовочка замямлил что-то своё, и дедка, не расслышав, молвил сурово: «Слог твой как изморозь, и сам ты мразь! — и, пнув его чёрствой стопой, закричал: - Прочь, отродье греха!» А Вовочка, отлетев, зацепился за ветку и завопил так пронзительно, что рассердился дед, надул малиновые губы да подпрыгнул так, что то ли пыль взлетела из-под него, то ли дым, то ли вонь, то ли сон, а может — сновидение. Всё могло быть — только очнулся Вовочка уже далеко-далеко — у ног прекрасной девки.
  Одета была она в нищенское рубище, и голову украшал лишь венок из еловых голых ветвей. Но прекрасна была и душиста. И так даже сомкнула ноги, положив поверх руки, что совсем казалась девственницей, а не лесной девкой, всё дозволяющей. Вовочка, едва уловив свежий запах, исходящий от неё, в коем перемешались, видимо, все нежные самые оттенки благоуханий лесных и остро слышалась и земляника, и мята, и хвоя, и сотни других растений и ягод, - потерял на время сознание. Но, очнувшись, набросился и стал лизать омытые росой, влажные ступни её, проходя высохшим языком все извилины кожи.
  Сам не зная того, Вовочка исполнял здешний обычай, интуитивно понятый его блудной душой, без которого всякому путнику на тропе лесной грозила смерть, коли встретится с местной жительницей.
  Закончив и утолив жажду, Вовочка завалился на спину, блаженствуя и упиваясь минутой. А девка, с прискорбием посмотрев на мелкого путника, не достигшего даже возраста мужа, задрала ветхий подол свой, и наружу из-под него выкатились два небольших перламутровых шара, всё время вертящихся. После, опустив платье, открыла его сверху так, чтоб выглянули груди, и из набухших алых сосков стала выдавливать, брызгая, молоко, попадая им в том числе и на Вовочку, который, шире раскрыв рот и высунув язык, был только рад, будто впавший в безумие большее, чем было дано ему судьбой.
  Только, попадая на язык Вовочки, молоко тут же сгущалось, и скоро весь рот его наполнился застывающей творожистой массой. Давясь и выбрасывая её ошмётки изо рта и носа, Вовочка посинел весь. Девка, кончив обряд, брызнув последней каплей, указала перстом на крутящиеся шары, при рассмотрении оказавшиеся неизвестными микропланетами. И приказала ласково: «Беги за сказкой, Вовочка, если хочешь её!»
  И Вовочка, отерев лицо, мигом помчался, как зверь в страхе, не видя вокруг ничего, но только, где бы ни проносился, всюду слышал беспрестанно голос её заклинающий: «Дальше ветра, что есть силы, что есть мочи, выше кочек. Вон из кожи, через рожи, через нивы и могилы, через море, горше горя, выше неба, ярче света. Сквозь тугие мышцы гнёта, досыта и до блевоты. Ближе дома, раньше детства, дольше жизни, дальше смерти. Словно воздух, словно доза, будто бы метаморфоза. Прямо в копоть, прямо в старость, хвать её, чтоб не осталась. Гори-гори, ясно-ясно, там, далече, так прекрасно. Лей, кричи, туши пожарище, точно в сердце, во влагалище. Только счастье, только радость, пусть дымит и благовонит, ночь поспит, с утра погонит, дальше ветра, что есть силы, мимо лета, зимы мимо. Зацветёт твоя крапива да твоё дурное слово, снова-снова до начала, всё с начала до конца…»
Вовочка увидел тропинку, поднимавшуюся всё круче в гору. Эта была та роковая тропинка, только по бокам теперь отграниченная деревьями, сцепленными в верхах ветвями. Всё закружилось перед глазами Вовочки и стало сворачиваться внутрь себя, образовав всасывающую воронку, из центра которой пробивался лучиками яркий радужный свет. Вовочка поднажал — и исчез, засосанный воронкой.
…………………………………………………………………………………………
  Пальцы ног его свисали с подоконника, одной рукой он держал шарики, другой — направлял то, из чего поливал свежую, пробившуюся на дворе травку. Соседка с балкона ругалась матом беззвучно. С кухни слышался запах поджаристых блинцов и плюшек. В кастрюле барахтались в кипятке грибы, шипело на сковороде масло. Даже смех бабушкин, казалось, пах и пах неимоверно смешно и приятно. Даздраперма заливалась им, помогая старому магнитофону петь древнюю хипповскую песенку: «Сбирай, Америка, плоды свои, страна свободы и любви…» — и так далее.