Наваждение

               
                Окна были нараспашку, когда ударил гром и молния располосовала черное брюхо неба, откуда, как из раны, хлынул ливень, – и я вскочил, тяжело дыша и смутно осознавая, что – ночь, дождь и надо бы снова ложиться и спать, но тревога и страх наполнили меня до тошноты: мне казалось, будто молния залетит в открытые окна и разрубит меня пополам. Не знал я – случалось такое ли с кем? – но за себя ни капельки не сомневался. Я закурил, вышел на балкон – под мерное биение сердца по стеклам рассыпалась дробь. Да почему же не убить меня? от чего не разрезать молнией? для кого мне жить? В любое мгновение небо может предать меня смерти; и к чему ждать, когда вся жизнь отягощенная временем к концу займет в памяти места не больше вчерашнего дня. И лучше молния сейчас, чем без толку шагать по присным понедельникам, распятым пятницам, пропитым выходным, и жрать, чтоб жить, служить, чтоб жрать, кого-то недолюбливать и никого не любить. И теперь – хоть и небо, может, отмерило мне секунды – я просто курю, мешая с ядом свежий воздух.
                По улице бежит запахнутая в плащ женщина: ветер рвет ей волосы, слепит глаза; она боится оступиться и упасть – и переходит на шаг. Сверкает молния, взрывая с грохотом атмосферу; все озаряется – и я вижу в этот момент не только испуганную грозой женщину, но – и сам дождь, с новой силой бросающийся на землю, как жаждущий казни языческий бог. Почему бы не перестать сопротивляться – остановиться и упасть? Зачем бежать, если не знаешь, чего больше боишься: глубокого одиночества, когда кажется, что время застыло, и хочется замкнуть линию жизни, с надеждой заставить хоть раз небо плакать о тебе, выдавить слезинку в память о ничтожестве? – или приторной сытости, когда в жене и детях, в которых, перестав их любить и знать, все сильнее узнаешь себя, и не испытываешь уже чувства голода, заставляющего добывать? Дом, работа, с друзьями – кружка пива, бутылка водки – с друзьями. Один старик сказал мне: «Жизнь не ласкает тех, кто отступает от ее правил». Я отступил, и с самого начала шел не так, и жена моя свихнулась и выбросилась из окна реальности. Ей удался прыжок, а я только крепче застрял, схваченный квадратом стекла, закрытый и зафиксированный, как фотография. Видимо, я не привит от чувства, что мешает мне выбрать любого человека, согласного жить и растить со мной детей, которые тоже когда-нибудь заведут свои семьи и также, как мы, когда-то сдохнут и забудутся, и вспоминаться будут очень редко и так не значительно, будто и не жизнь была это, а какая-то шутка – посмеялись и хватит.
              Еще на миг блеснула пронзающая черноту стрела – и снова мрак. Я попробовал включить электричество, но передумал: так неподходяще оно казалось среди ночи, будто бы на кладбище засияла фосфорным светом могила. Я оделся и вышел на улицу, направился к шоссе той дорожкой, что пробегала женщина. С минуту ждал машины. Весь промок и, сев в автомобиль, не почувствовал себя защищенным от холода: он был внутри меня, а в голове шел дождь. Я, не раздумывая, назвал адрес, предполагая то место единственным, где мне не откажут сегодня, несмотря на мое расстроенное состояние и жажду беспокоить им других. Знал бы водитель, как доехать до края, где жена моя если не нашла счастья, то хотя бы лишилась забот, – я отдал бы ему все, что имею.
             Мы проезжаем по узкой дороге: с двух сторон за оградами газонов – рассаженные сплошняком высокие деревья. Они накрывают нас верхушками, сливаясь в одну нескончаемую арку. Осталось немного – скоро машина остановится; и если судьба так и не вздумает распорядится иначе – я выйду и пойду пустым и темным двором к уже знакомому мне подъезду – на седьмой этаж – в квартиру номер семьдесят.
           Жму кнопку звонка – жду. Почтовой ящик с выломанным замком, видно, давно не хранит писем. Стук каблуков. Дверь открывают. Перешагиваю порог с насыпанной рядом кучкой монет (таков обычай). С кухни слышны голоса женщин, сквозь щель приоткрытой двери видна одна полунагая. По коридору влево – зияет комната: девушка лежит на постели навзничь, смотрит в потолок. Я прохожу в другую, меня приглашают присесть. Закуриваю и жду. Приходят девушки – я выбираю ту, что мне открыла. Они спешно выходят, мы раздеваемся. Она стелет простыню, что-то спрашивает, я что-то отвечаю. Ложусь рядом с ней. Кожа ее холодна, и вся она, словно мертвая, лежит подо мной и тихо постанывает, прикусывая палец. Мы – два мертвеца, тщетно жаждущие воскреснуть, остервенело пытаясь снова дышать. И вся ее боль, вся ее ненависть проходит сквозь меня, заставляя кровь мою биться  и – пульсировать  вены сильнее. Все тело мое пронизано иглами, и я мысленно разъединяюсь на части, отрываюсь от земли, и сила ее ненависти несет меня в бездну черной ночи, где нет ни воздуха, ни кислорода, где плоть мою расщепляет на миллиарды частиц, и каждая клеточка становится вновь единственной и одинокой. И разбрасывает меня в этом хаосе, или порядке, пока я смотрю в ее опущенные веки; и это отсутствие взгляда яснее самых ясных глаз, и вся эта ненависть – лишь обратная сторона любви, и как не ломись – не пробить этой преграды, не перейти по ту сторону, не перепрыгнуть эту пропасть. Все попытки обречены и заранее предусмотрены теми, кто сковал нашу природу цепями – условными рамками, общественным мнением, стадным долгом и презрением к индивидуальности. В этой грязной постели и похоти, мы словно на осколке льдины в океане неизбежности, проклятые и обреченные, кружимся в водовороте жалких попыток нащупать друг в друге общее сердце, обреченные ненавидеть, а созданные, чтобы любить. Нас запрограммировали на вырождение, и наша злоба доступна только нам: не видя никого, мы направляем ее в себя; как слепые щенки нащупываем себе подобных для тепла и ласки, для любви – и ненавидим, презираем и отталкиваем. Я покупаю, она продает, но в этой сделке мы посредники, и весь наш акт – как бесконечный бой за право лечь камнем в стену мирозданья. Такая жалкая, но несоразмерно страстная жизнь, как вспышка света, как мгновенный блеск падшей звезды, жившей один световой день, – и больше нет ее, нет надежд и ожидания, - неизбежность приняла следующую фазу, и нас охватило чувство того извечно - загадочного, идентифицированного с неизвестностью. Не вижу глаз, но чувствую взгляд ее каждым миллиметром кожи, разорванной и вывернутой наружу,  разложившейся в безвоздушном пространстве, вместе с кишками и внутренностями, сгоревшими в долю секунды, как сгорает ничтожество перед Вселенной; а что осталось? – боль, тихая-тихая, граничащая со сладким вздохом удовлетворения, боль еле ощутимая, сопровождающая в пустоту и растворяющая в ней…
                «Очнись!» - слышу я сквозь обморок. Чья-то рука бьет меня по щекам. Я тяжело открываю глаза. Вокруг собрались женщины, поддавшиеся случайному развлечению – они легко переходят от испуга к смеху, что-то говорят – я не слушаю. Ищу ту, что была со мной, но вижу лишь схожую материю: та нить, связывавшая нас порвана, сток энергии прерван, и мы отделились снова и от любви, и от ненависти так же далеко, как друг от друга. Одна пустота.
               Я одеваюсь, оставляю деньги и ухожу. Перешагиваю порог с монетами, будто перешагнул чью-то жизнь и прошелся по могиле. На улице – прохладный сырой воздух, с гонимыми ветром рваными листьями. Мысли проясняются, шаг становится уверенней, но я все еще не знаю – куда дальше идти. Останавливаюсь на мосту. Под ним идет железная дорога, висят провода. Недалеко отсюда гремит музыка в ночном клубе. До рассвета осталось немножко, но ни одной белой искоркой еще не подернут черный полог неба, и кажется, что до восхода солнца целая бездна времени, остановившегося и замершего только для меня одного. Что если, вопреки всем обстоятельствам, опыту и знанию, взять и вернуться, взять ее за руку, все рассказать, поймать равнодушный и отчужденный взгляд – и снова говорить и говорить, пока не поверит, зная, что ты обманываешь ее и себя и – ничего не выйдет – будет только хуже, только дальше и еще безнадежнее друг от друга – плоть от плоти, душа от души – вы станете. Это было бы то же, что спрыгнуть сейчас с моста.
                Вздыхаю, выпуская клубок белого пара. Заглушая дискотеку, мчится товарный поезд; вагон за вагоном пролетают подо мной. Я пытаюсь уловить и запомнить в отдельности каждый из однообразных позвонков состава. Всматриваюсь, стараясь проникнуть сквозь скорость и запечатлеть кусок железа и времени. Голова начинает кружиться. Электронный бит, стук колес, крик вывалившейся из кабака толпы – все слилось в один безобразный шум, и он стал нарастать, сводя судорогой сердце и сковывая нервы, нарастать, ослепляя наваждением, чтоб резко оборваться потом, достигнув предела; совсем как в этот раз, когда я грязно кончил в нее и, задохнувшись, обмяк всем телом, повис на ней, как над пропастью, словно разбитый о скалы обломок давно пропавшего корабля. Шум стих, и зазвучал мерный всплеск волн, тихо раскачивающихся на ветру. Будто черное небо вылилось морем в нишу под мостом и затопило железнодорожные пути и поезд: лишь еле-еле видно, как он еще продолжает под водой движение. Больше ничто не раздражает слух – только темная волнующаяся вода, живая, что-то шепчущая, – это музыка, рожденная сейчас и поющая смерти о рассеянной по миру любви, о наших порванных, как осенние листья, душах. И вот я вижу: ее бледный облик отражается в неспокойной воде: лицо, схожее с луной мертвыми глазами. Она вернулась – моя безумная жена, чтобы забрать туда, куда я порывался заглянуть всю мою страшно - смешную жизнь, что прошла одним днем и потухла, на миг вспыхнув огнем скорби и желания. Возьми меня, я больше никуда не уйду, я отдаюсь твоим ласковым водам; что снаружи пели мне, а здесь, внутри их, ничего не слышно и не видно, – и вода такая поначалу холодная, парализующая, что замирает сердце и застывает дыхание; но только сперва, а затем она кажется горячей, как парное молоко, как родной сок материнской утробы, в котором ты был зачат чьим-то семяизвержением. Черная вода обволакивает мои мысли, глаза – и лишь из далекой, дальней стороны, сквозь толщи вечного льда и не заполненной никем пустоты, - я слышу гулкий, отдающийся эхом голос – нежных слов матери: «Спи, сыночек мой маленький, засыпай…»